Ответить на звонок – пожалуйста. Но если предстоит длинный разговор, а тем более, когда надо переговорить по личным делам – пожалуйте в коридор. Там вы никому не будете мешать.

Я консультируюсь в рыбном министерстве.

– Есть здесь что-то новое?

– Абсолютно ничего! Сельдь ловят разноглубинными тралами уже лет десять. Какой же это эксперимент? Что ж тут нового?

Заметку я забраковал и вернул Медведеву.

– Погода с ума сошла, – жалуется Татьяна. – В Алма-Ате тридцать два мороза!

– Сильно за Алма-Ату не переживай, – успокаивает её Александр Иванович. – Надо бы узнать в министерстве речного флота о дне актива.

– Ха! – восклицает Татьяна. – Я могу позвонить начальнику мореплавания Грузинову. Я познакомилась с ним в Архангельске, когда он, Грузинов, был капитаном, а мне было всего-то двадцать два сладких годочка. Только кончила журфак. За критику на вступительном экзамене советских романов меня, медалистку, чуть не приняли в МГУ. Ой… Ну… Было… От «Труда» поехала в первую командировку в Архангельск. Весна. Начиналась навигация. Приходило первое судно. Слетелась куча столичных корреспондентов. Все мужики. Одна я баба. Боялась напутать в материале. Помнила поговорку «Вечёрка» и «Труд» всё переврут. Как-то… Не пойму… Провалилась я в прорубь и проболела в Архангельске две недели. Капитан этого первого судна Грузинов поил меня ямайским ромом. Приятный, не пахнет духами. Теперь Грузинов в министерстве. Так что я ему позвоню. А вы, извините, на планёрку не опоздаете?

Медведев смотрит на настенные часы и хорохорится:

– Ещё три минуты до боя Богов на Олимпе.

Олимпом у нас называют планёрку заведующих редакциями у Колесова.

Звонит местный телефон.

Трубку взяла Татьяна:

– Его нет. Он давно ушёл!

И кивает Медведеву:

– Вас вызывает Таймыр!

– Я понял. Я давно уже там!

Медведев кладёт ей и мне по заметке:

– Ну, я пошёл, – говорит он так, будто вплавь отправляется пересечь океан.

Татьяна постучала ногтем по заметке:

– Что за новостюху подвалил мне товарищ Медведёв? – и поворачивается к входившему Новикову: – А ты где пропадал, тов. Новико́в?

– По очень важному делу.

– И у меня не менее важное. Пойду-ка стрельну папироску.

Странное дельце. В нашей комнате не курит ни один мужчина. Зато курят одни женщины. Хорева с Аккуратовой. Курит даже заходящая к Владимиру Ильичу законная супружница Лидочка, редактриса из отдела культуры.

Татьяна накурилась. Ждёт Медведева, чтоб отпроситься на кофе.

Питьё кофе, обед – очень важные и ответственные мероприятия. О них начинают говорить с утра. С десяти часов прилежно ждут открытия буфета и столовой и говорят о них с таким вожделением, что, кажется, они сюда приходят не работать, а только попить кофе и отобедать.

Без медведевского согласия Татьяна не решается двинуться в буфет. Преданно ждёт начальника.

По радио – здание радиофицировано – объявили об общем собрании в конференц-зале по случаю выдвижения кандидатов.

Кончилось собрание, а Медведева, как и пушкинского Германа, всё нет.

– Сколько они там заседать будут? – ворчит Татьяна. – Офонарели, что ли? Пойду-ка я трахну с горя кофейку!

И она решительно уходит.

А Медведев вернулся только через полтора часа.

– Что так долго? – с вызовом выкрикивает ему навстречу Татьяна.

– Медленно работаем. Побыстрей надо шевелиться.

– А чем мы виноваты? – вскидывает руку Ия. – Мы выдаём нормально…

Медведев бухтит под нос:

– Заколебал всех этот принцип новой метлы…

Это камешек в огород Колесова. Не нравятся Медведеву навязываемые новшества «новой метлы». Не нравятся, но говорит Медведев о них чуть ли не шёпотом.

Медведев быстро надевает бледно-коричневое пальто, шапку-ушанку:

– Володь! Я поеду на площадь Борьбы в седьмой диспансер. За справкой.

– Между прочим, там проверяют шофёров, – говорит часто болеющий дедушка Кошельков с выпуска Б. – Я рядом там живу.

И он переводит взгляд на окно, расписанное морозом.

– Любуетесь зимним пейзажем? – улыбается ему Ия.

– Я на больничном. Пришёл погреться. А то дома холодно…

Выходя, Медведев начальственно, с подкриком советует:

– Работать! Работать надо!

Держащий нос по ветру Бузулук уставился на Новикова:

– Слушай, Володь! Ты наравне с Медведевым протираешь штаны. Почему вы не даёте ходу старшим редакторам Аккуратовой и Сану? Два дня в неделю надо давать им возможность бывать на объектах. Пусть пашут. Пусть показывают нам, как надо писать. Переймите опыт соседней, крестьянской редакции. У Бори Бажанова нет зама. Боря держит на месте лишь одного редактора, он перелопачивает всю шизофрению телетайпного потока. А второй редактор у Бори бегает по объектам и делает конфетки. Разве у нас так нельзя?

Обо всём этом Колесов только что твердил на планёрке. Бузулук обеими лапками за:

– Ну чего мы стадом сидим на корреспондентском самотёке? Один-двое спокойно справятся!

– Ну, лектор, проквакал – брысь с трибуны! – машет Татьяна на Олега. – Меня больше беспокоит, чего такой злюкой сидит Лобанов. Игорь, ты чего такой злой? У меня зуба нет, желудок пустой, и я не такая злая, как ты.

– А как не злиться? – ворчит Игорь. – Только что Медведь угробил мою тему об оснащённости геологов. Говорит: нет повода. А что ты, говорит, нового скажешь? Будет День геолога, тогда и дашь свою статью. Я говорю: «Напишет статью член коллегии министерства геологии» – «Он скучно напишет». – «Я за него напишу. Он подпишет».

Татьяна выставляет свой довод:

– Ты сделай статью. А потом и говори.

Я впихнулся в разговор:

– Чужую беду пальцем разведу, а свою и пятернёй не растащу… Игорь не день и не два вынашивал свою тему. И без согласия бугра пиши? Глупо. Не до каждого всё сразу доходит. В минуту всё не укладывается в Медведе.

– В его голове ничего не укладывается! – говорит Татьяна. – Плюй на всё. Спокойно делай. Выдашь через редакцию науки или Бориса Прохоровича. Злой… Тебе тоже надо в психдиспансер. Иди догони тов. Медведёва и топайте вместе!

Да… Стоит начальнику отлучиться в психарню – начинается крутая критика. Не глядят на то, что Медведев вытиран (ветеран) ТАССа.

Татьяна и Игорь уходят в столовую.

Звонит Калистратов:

– Гоните Бузулука на выпуск. Волосы будем выдирать!

Пять минут назад Бузулук сиял. Сейчас он мрачен. Наполеон побит!

– Этот Калистрат-кастрат… – опало шепчет Олег. – Я ему сколько надиктовал. А он дал только десятую часть. Посчитаемся мы с Севушкой… Ничего… Обкашляем это дельце в свете бутылки…

Бузулук бежит на калистратовский эшафот. Приглашён срочно!

Входят Татьяна с Игорем.

– Вот, – отдаёт она мелочь Игорю, – получи. Ты ж меня кофе поил… А теперь… – Она берёт со своего стола какой-то листок, треплет им. – Где этот Бузулучина. Я без него соскучилась. Материал есть, Бузулука нет. Гм…

Она подходит к Новикову:

– Володь, а Володь! Дай таблицу умножения с твоей тетрадки. А то я забываю, сколько будет пятью пять. Положу себе на стол под стекло…

Татьяна ликующе суёт мне под нос таблицу:

– Глянь, что у меня есть. Таблица!

Отредактированную заметку я несу в машбюро.

Тамара, жена Медведева, мне говорит:

– Сколько вы носите заметок! Вороха! От вас к нам надо проложить трубу. Положил, дунул – заметка у нас! А раньше была труба имени Вишневского. Был такой заместитель генерального директора. По трубе материалы летели с выпуска на четвёртом этаже на первый этаж, где стояли телетайпы. Трубу убрали. Сейчас заметки курьеры носят.

Потягиваясь, Татьяна спрашивает:

– Ребя! Где достать шестьдесят рублей?

Бузулук выворачивает карманы:

– Я сейчас пустотелый.

Свой вопрос Татьяна бросает и входившему Беляеву.

Он расшибленно разносит руки в стороны:

– Какие деньги у гулёны? Первый же день на работе после отпуска.

– Нет денег. Так зато как вы загорели!

– Ну да. На лыжах ходил. Подгорел.

– И ещё вас интересно постригли.

Беляев осмотрелся и душевно выговорился Татьяне:

– Стригла меня старая клизма в доме отдыха. Стригла не глядя. Говорю ей: «Вы хоть посмотрите». – «Я чувствую». Начувствовала… Ребята! Всех велено свистать наверх. В конференц-зал. Будем всем собором выдвигать кандидатов в депутаты райсовета. От вашей комнаты будет выступать ваш товарищ Новиков.

Через пять минут Новиков заунывно пробубнил с трибуны:

– Я предлагаю выдвинуть Пименова Василия Сергеевича. Вы все его знаете. Он секретарь парткома ТАССа. Честный в работе. Неплохой семьянин.

По залу пробежался в разминке ехидный смешок.

Поддержал кандидатуру ещё живой обозреватель Романов. Говорил с места. Из рядов:

– Я хорошо знаю Пименова. И он меня знает. Вместе бултыхаемся в ТАССе двадцать лет.

Потом молодой патлатик выдвинул какого-то Лёшу.

Шум из рядов:

– Лёша! Покажись народу! Какой ты, наш избранничек?

К подножию сцены, к микрофону направляется Лёша.

Он ещё не взял в руку микрофон, а из зала уже кричат:

– Ничего малый. Стройный. Не горбится. Пройдёт!

– Молодой. Холост ли?

– Четвёртый раз женат.

– Не мучайте. Отпустите человека. И так видно. Отличный!

Потом выбирали народных заседателей. Список был готов. То и дело поднимали и опускали руки.

Устал я и с тоски чуть не заснул.

Собрание скоро закончилось, мы спустились к себе.

Тут как раз вернулся из бегов Медведев. Смотрит затравленным волком.

Володя интересуется:

– Александр Иванович! Как дела с психдиспансером?

Медведев на срыве:

– Это ж идиотизм высшей марки! Такое может быть только у нас!

Тамара, жена Медведева, оказавшаяся в комнате, снисходительно улыбается:

– Слова-то какие! Всё иносранные!

Медведев знай распаляется:

– И-искал, и-искал этот диспансер! За четыре часа еле нашёл! Очередь к врачу – двадцать человек! В час – одного! Завтра с утра пойду.

Володя сочувственно кивает головой:

– Да, Александр Иванович! В щепетильную ситуацию вас затёрло. Артёмову, когда он ездил в ГДР, просто списали с карточки, что не псих. И не бегал к врачу.

– Мою карточку не нашли.

– У вас же отличная характеристика РК КПСС, что вы нормальный, не пьяница. А если врачи дадут обратное заключение?

Звонят с выпуска А, спрашивают, есть ли события на завтра.^[47]

Медведев сердито отрубил:

– Нет ничего. Не хотим вас загружать.

Поговорил Медведев с выпуском – звонит череповецкий корреспондент Тихомиров:

– Пускаете домну? – переспрашивает Медведев. – Хор-рошо! Давайте в приподнятом настроении. Говорите, будет митинг? Это повод. Чтоб мы не были голыми фиксаторами факта, назвать фамилии задувщиков печи. Напишите как-то понеобычней. А то корреспонденты не очень-то думают. Благовещенская заметка похожа на читинскую. Штамп, тупость, глупость в информациях.

Заглянул Ахметов. Вчера он написал для Медведева заметку. Дали многие газеты. Ахметов сияет:

– Александр Иванович! Всё пашете!?

– Да, мы вечно пашем. Это у вас одни симпозиумы.

Как всегда, ровно в четыре пятнадцать жена принесла Медведеву яблоко, завернутое в газету. Положила в верхний ящичек стола.

Ровно в восемнадцать ноль-ноль Медведев начинает есть яблоко. Его хруп служит сигналом, что трудовой день окончен. В рабочее время он не может есть яблоко и одновременно читать поступающую информацию. Он должен sosредоточить всё внимание исключительно на информации и ни в коем случае не переключать его на яблоко. Он же председатель народного контроля по сектору «Как используем рабочее время?»

Сегодня я вёл книгу записей информации, полученной редакцией. Пришло 25 заметок. Семнадцать забраковали. Брак я несу в секретариат, кладу в папку «Текущий отсев».

Подобьём игого. За день восемь лбов выдали лишь восемь заметок. По штуке на нос. Не густо- с. Да если ещё учесть, что писали эти заметки на местах не любители, а профессиональные журналюги, становится совсем не по себе. В безделье протираем трусики и штанишки.

Вот какой компот выскакивает.

Под медведевское хрумканье с чувством свято исполненного долга я тоскливо собираю свои тряпочки и в обрат, домой.

По пути взял хлеба, сметаны и на электричку.

На платформе столпотворение.

Идёт посадка.

К какому вагону ни подлечу – не вжаться даже бочком.

Добежал до первого вагона – не войти.

Бабка канючит с платформы:

– Детки… Вы ж пожмитесь… Молодые…

Хмельной мужик:

– Граждане! Подвиньтесь на полчеловечка. Пускай милиционер войдёт.

Створки сохлопнулись. Из щели между ними торчит рука милицейская и пол-лычки.

Двери открылись. К первому вагону снова вальнулась толпа. Волосатый мужик просит машинисточку:

– Пусти к себе, любушка ах и голубушка ух!

– Пусти одного… Всё стадо тут будет!

Поезд тихонько трогается.

Одной рукой я держусь за поручень. Вежливо бегу рядом.

Мне кричат:

– Брось, шальной!

Машинистка ловит меня за полу пальто – одной ногой я стою уже на её территории.

– Ну вот, – улыбается она. – Входи, входи, бледненький. Это из-за тебя пришлось второй раз открывать двери?

– Из-за лычки.

Она внимательно посмотрела на платформу и впустила меня из своей кабины в головной вагон.

В Бусинове мело.

Было холодно. Я бежал. Ветер подхалимно поталкивал меня в спину.

На заледенелой горке я поплыл. И тут же боком поплыл на меня грузовик. Колёса не крутятся, а махина надвигается на меня. Я прыгнул в канаву. Еле уцелел.

На мостике я нагнал пьяную дебелую старуху. Пальто полурасстёгнуто, волосы выбились из-под платка.

Ударит ветер в спину – пробежит чуток. Ветер стих – на месте замерла старуха. Стоит ждёт толчка ветра. Самой ей и шагу не сделать.

Но в пенье ей помощи от ветра не надо.

– Г-улял по Уралу к-казак молодой…

– Да не казак молодой, – поправляю её, – а Чапаев – герой!

Старуха обрадовалась подсказке и схватила меня за рукав:

– Из школы, сынок! Ой и дура же я?.. Ну скаж-жи…

– Вам видней.

– Сестра дала одну стопку, другую… Я и зареви на неё тигрюхой: «Что ты напёрстком дражнишь?» – И хлоп водяру^[48] в гранёный. Надралась… А ведь никогда не пила…

Она крепко держится за мой локоть и просит довести её до церкви.

– Ты чейный будешь?

– Я ничейный.

– Ой же ж и хор-рошо! Поплыли ко мне… Что я буровлю? Ты и вправдешке ничей?

– Инкубаторский я.

– Ну айдаюшки ко мнешке в инкубатор! У меня ой же и тепло-о…

Мы вместе дошли до анохинского сераля. Дальше старуха, пошатываясь, побрела одна.

Я вхожу в наш чум. Щёлкнул выключателем – света нет. Наверно, ветер оборвал провода.

– Тут живой кто-нибудь есть? – спрашиваю я темноту коридора. – Отвечайте! Боитесь? Ну не бойтесь. Я сам боюсь!

Хочется есть.

С выступа над хлипкой коридорной дверкой – там мой холодильник – ощупью натыкаюсь на две варёные картофелины со вчера, хлеб в целлофановом мешочке и кусок селёдки. Есть чем отужинать.

Пошарил вправо от своего холодильника – наткнулся на военную фуражку на гвоздке. Летом один солдат стоял у Анохина. За неуплату отдал с головы фуражку.

Я быстренько умял картошку с селёдкой и завалился спать. Под одеялом всё же теплей.

Не успел я заснуть, дали свет.

Я вскочил, намешал в железной миске с ушками блинов, напёк на электроплитке.

Блины со сметаной согрели меня, и я вспомнил, что мне бы не мешало заняться стиркой.

Я притащил бидон воды из колонки.

Влил кастрюльки три в чистое ведро, нагрел на электроплитке и уже в горячую воду плеснул «друга» (моющее средство). Простирнул белье в горячей воде, потом пополоскал в холодной и развесил всё своё приданое сушиться где придётся. Трико накрутил на трубу, пододеяльник повесил на спинки двух стульев. Примерещилось мне почему-то, что на стульях стоит гроб и его прикрыли белым. Простыню я раскинул по этажерке, а наволочку для подушки определил на зелёный металлический абажур настольной лампы на приёмнике. Лампа включена. Наволочка быстро сохнет.

Дело сделано. Можно и передохнуть.

Я включил приёмник. Шла опера Моцарта «Свадьба Фигаро». Включаю на всю. Чтобы праздничного Моцарта слышали все. Даже мыши под полом. Слушайте и плачьте от радости приобщения к великой музыке!

Я не заметил, как меня понесло подирижировать. Не знаю, откуда у меня взялся в одной руке бледно-розовый пакет с блинной мукой, а в другой – чашка, из которой я пью чай.

Музыка нарастала, надвигалась лавиной, сминающей всё…

Руки затрепетали над головой. Утверждение торжества могущества, красоты!

На последнем высоком аккорде пакет выпорхнул у меня из руки и полетел вверх, ударился о потолок, лопнул и рассыпался мучной пылью по всей комнате.

Опера кончилась.

Слышу, кто-то вошёл.

Оглядываюсь – загазованный Николай Григорьевич, покачиваясь, трудно поднимает два пальца и делает широкий шест с поклоном:

– Здоровэньки булы! Ч-что здесь д-дают? Аустерлиц? Сталинград? Курскую дугу?

– Моцарта! – выкрикиваю я.

– Хорошо! Сегодня Фигаро здесь, – показал он рукой на диван и подался к нему всем корпусом, а завтра – там, – ткнул пальцем в пол. – А ты тут валяешь дурака?

– Предпочитаю валять дурочку.

– Я хотел сейчас свалить свою, а она меня под ручки и айнс, цвай, драй – за дверь. Цоб-цобе! Не дозволила сбросить давление. Говорит, иди пробздись! Ох же с солькой у меня масштабиха!^[49] А ка-ак я хотел вертухнуться. Не вышло! Ну да ладно. Всё это пустота, схоластика. Во-от же скотобаза… Я фальстаф, обманутый, Толя, муж. По девять месяцев она где-то в Химках каталась на радостных каруселях. С кем? А я перебивался всякой падалью. Потом подлезла… Развелись… Четыре года как я развёлся. А вон какая каруселя. Накануне получки такая добрейка… Накормит. Спать уложит. По-всякски перед тобой вертится. И так, и через эдак. Везде Анохин достанет. Со всех фалангов. А вот сегодня желал. Хотел её вдоль по Питерской. Не дала. Получка нескоро. Я не верю этим крестоносицам. Не будет сегодня малёвки…. Да не в этот методика. Всё это туфта.

– А в чём нетуфта?

– Заниматься трепачевским не хочу. Прожил 53 года. Пытаюсь понять и никак не пойму, что за сила в женщинах. Женщина убивает мужчину влётку одним взглядом!

– А мужчина её одним ударом?

– Я не дерусь. Мужчина не может так сильно на неё влиять. Вот в чём разница между мужчиной и женщиной. Вот в чём вопрос.

– Вы её любите?.. Чего молчите? Так живите!

– Она требует: брось пить. – Анохин покаянно усмехнулся. – А я рака боюсь. Я пью, чтоб не было рака желудка. Это так… Резюме. Вроде комплимента себе. Оттедева – отседева, как говорит один у нас в мастерской. Когда я переходил в сельское министерство, мне устроили экзамен. «Водку пьёшь?» – «Нет». – «Четыреста грамм без отрыва от горлышка можешь?» – «Где же водка? Бесконечно могу пить, глядя за чей счёт».

Он помолчал и продолжал:

– Я дам тебе тему. А ты напиши. Капитал на двоих. Мне платишь по рублю за строчку.

– Давайте тему.

– Завтра Сергей с левого берега приглашает меня на свадьбу. На Любке женится. Девка-плотняжь! Студентка института культуры. Есть на что глянуть. А он до армии в девятнадцать лет чуть не женился на горбунье. Жил с матерью. Одна комната. Комнату перегородили шкафом и взяли на постой двух студентушек. Одна, Аня, горбатая. Поиграли разок в буёк.^[50] Она – у, какой вертушок под ним! Понравилось. Жениться! И конец! Жил с нею у меня. Оттартали заявку в загс. Вот завтра расписка. Знакомка его матери спрятала его паспорт. Какой ёперный театр открылся! Лезвием Аня порезала себе вену. Спускала кровь в тёплую воду. В таз. Позвали мильта. Он только ручки раскинул: «Горбунья! А бесится!» Полежала Аня три дня и уехала к себе в Курск. Писала Серёге, что там её любят. Сергей столяр. Уже отсолдапёрил армию. Всё! Я сливаюсь с палубы!

Николай Григорьевич устало повалился на свой жёлтый потёртый диван.

Раньше этот диван служил в министерстве. Потом Николай Григорьевич перевёз его сюда. Диван прожжён в нескольких местах папиросой. У изголовья с гвоздя свисают по стене выгоревшие анохинские брюки.

Уже через минуту Николай Григорьевич угрозливо захрапел.

– Эту песню прекратить! – шумнул я с напускной сердитостью.

Николай Григорьевич извинительно улыбнулся и затих.

Мы с ним жительствуем в одной тесной келье. Размером она примерно метров пять на четыре. Между анохинским диваном и моей койкой вжат маленький столик. У этажерки, у кровати – книги мои на полу. Стул у меня служит вешалкой. На спинке его собрано всё, что я ношу. Два пиджака, брюки, свитер, три рубашки. За этажеркой на полу два бумажных пакета с картошкой, кулёк с луком, сетка с морковкой. За спинкой койки, на гвозде в стене, – выходной чёрный костюм и нейлоновая рубашка. Мама подарила.

Под койкой стоит электроплитка. На ней я всё себе варю, жарю.

Почти во всю стену шишкинская картина «Рожь». Копировал сам Николай Григорьевич. Засыпая, я всегда последней вижу эту картину.

Вот и весь мой обычный день.

Сколько таких в жизни?

Все!