Любовь

Николая Петровича особенно поразила картина, которая висела над зеркалом, похожая на чей-то затасканный этюд: устремленные вверх глаза, мягкие линии губ и вьющиеся локоны, спадающие вдоль щек. Глаза, губы и локоны, обнаженное плечо – все это цитаты, все это уже где-то было. Сплошная слащавая романтика, граничащая с безвкусием, но все это чем-то напоминало стильную Любашу.

– Чья это картина? – спросил Николай Петрович.

– Это первый вопрос, который мне задают, когда оказываются в моей квартире, – улыбнулась Любаша, мило покривив мягкие губы. Она расставляла изящные чашки тончайшего фарфора на маленьком столике, который попросила Николая Петровича придвинуть к дивану. Было уютно и очень комфортно.

– Смесь Боровиковского с Серовым во фламандском стиле, насколько я понимаю в живописи.

– Я понимаю еще меньше. Это работа моего знакомого художника. Он говорит, что писал не столько мой портрет, сколько мой образ. Мне очень дорога эта картина.

– Чем могу помочь, Любаша? Зачем ты пригласила меня?

Николай Петрович, солидный мужчина, одетый совершено неофициально: на нем был бордовый пуловер с молодежным вырезом и серые джинсы – пригубил чашку с великолепным, густо заваренным чаем и откинулся на спинку дивана.

– Мне нужен ваш совет, Николай Петрович.

Николай Петрович Синицын был другом покойного отца Любаши, Игоря Ярославовича, умершего совсем недавно, месяца три тому назад, от инфаркта, вызванного какими-то «безумными переживаниями». Что это были за переживания – Николай Петрович в точности не знал. Любаша, которой было лет двадцать пять, была замужем за парнем, о котором Николай Петрович знал только то, что у него были своя фирма, что-то связанное с компьютерами, и кроткий нрав. Игорь был без ума от зятя, очень воспитанного и предупредительного.

– Я бы и сам не отказался от мудрого совета. Ну да ладно. Мне положено все понимать в жизни. Слушаю тебя, Любаша.

– Вы ведь по любви женились на Наташе?

Николай Петрович, отец двоих детей, скандально развелся с блекнущей красавицей-женой Настюшей и женился на своей студентке, Наташе, которая сейчас ждала от него ребенка. Синицын и сам себе толком бы не объяснил, что произошло в его жизни, и уж меньше всего ему хотелось посвящать в эту запутанную историю дочь своего друга, девицу, судя по всему, праздную и не очень обремененную тяготами жизни. Что ей рассказать? Как он дико ревновал жену, у которой было как минимум два любовника? Безобразные семейные сцены, грубые подробности, беспредельное, почти тюремное унижение, ломающее волю и толкающее к приступам слепой ярости, которая пугала прежде всего его самого. Непонятные, покореженные отношения с детьми. Стремление честно разобраться и прояснить ситуацию привели к тому, что его подленько стали считать стороной оправдывающейся, у которой также рыльце в каком-то сомнительном пушку. Битый небитого везет – теперь он хорошо понимал, что это значит.

О том, что он женился на Наташе, Николай Петрович пожалел уже на второй день после скромной и торопливой церемонии бракосочетания. Это не было взвешенным решением с его стороны, это был шаг, вызванный обидой и болью. Что-то вроде мести. В голове был туман, в сердце – ноющая саднящая пробоина. Но сейчас, некоторое время спустя после тех событий, Николай Петрович успокоился и стал понимать, что Наташа – девушка совсем не простая, «с переживаниями», которая вышла за него замуж по любви и по светлому, не унижающему их обоих, расчету. Ее спокойная, но твердая позиция привела к тому, что все стало становиться на свои места. Вместе с неутихающей болью в его жизни стало находиться место достоинству и уверенности, а вместе с ними стали проникать – блестящими нитевидными вкраплениями – полосочки счастья. Жизнь начинала походить на жизнь – мерцать разными красками…

Нет, для светской болтовни за чаем, да еще в присутствии этого портрета с локонами, его история явно не годилась.

– На Наташе я женился из-за любви, если уж быть точным, – ответил Николай Петрович, принимаясь за чай. – По любви я женился первый раз.

– А я на грани того, чтобы из-за любви развестись, – вымолвила Любаша, не меняя тона. Она держала чашку так, что Николаю Петровичу хотелось оттопырить ей холеный мизинчик.

– Боже мой, врагу не пожелаю, – быстро проговорил он, опуская глаза.

– Что же мне делать?

– Ты думаешь, что на такие вопросы есть готовые ответы?

– Мне не с кем посоветоваться, я чувствую себя ужасно, ужасно.

Любаша не заплакала, нет, но на ее глаза набежали слезы – ровно настолько, чтобы подчеркнуть их оленью прелесть. Любой мужчина, глядя на эти увлажненные очи, по-рыцарски принял бы сторону Любаши, безо всяких объяснений и доказательств. Аргументы не возвысили, а унизили бы Любашу, а заодно и того, кто верил аргументам больше, чем ее глазам. Все это было уже знакомо Николаю Петровичу. Подобной тактикой виртуозно владела жена.

– Тебе придется рассказать мне свою историю, если тебе важно мое мнение, – произнес Николай Петрович как неангажированный эксперт.

– Это очень интимная история. Но мне больше не с кем ею поделиться.

Любаша долго рассказывала о том, как в ее жизнь совершенно незаметно, однако неотвратимо вошел один художник.

– Этот? – кивнул в сторону портрета Николай Петрович.

– Разумеется, этот, – ответила Любаша. – Он старше вас на несколько лет. Великолепный художник, просто дар божий!

Вся сложность переживаний Любаши заключалась в том, что он, этот великолепный художник, был женат, а она, Любаша, была благополучно замужем.

– У вас дошло дело до постели? – спросил Николай Петрович.

Вместо ответа Любаша опустила свои широко расставленные глаза, отчего стал виден высокий лоб, обрамленный вьющимися кудряшками.

Любаша рассказывала о том, как нестерпимо стыдно бывало ей после встреч с художником – стыдно перед женой художника и перед собственным мужем, и перед собой, да, да. Эти мучения, собственно, заполняли всю ее жизнь. Ангельский лик и ангельские терзания совести, отражавшиеся в ее выразительных глазах, заставили, почему-то, Николая Петровича обратить внимание на ее достаточно крупную грудь, которой он до сих пор никогда не замечал. Любаша была дочь друга, он никогда не смотрел на нее как на женщину. Он даже не мог бы сказать, нравилась она ему или нет: он смотрел на нее другими глазами, которые предполагали отношения родственного толка (когда женщина не может нравиться нормальному мужчине) или, лучше сказать, исключали напрочь отношения интимные. Когда она была маленькая, он гладил ее по головке, теребя забавные кудряшки. Николай Петрович мог бы сказать о себе, что ему ни разу не было стыдно хотя бы за один нескромный взгляд. На ней была блузка, глухо застегнутая под горло, но с длинной молнией, доходившей до середины живота. Почему-то именно эта молния волновала больше всего.

– Что мне делать?

В очах Любаши стояла влажная поволока.

– А кого ты любишь, моя прелесть? – вымученно и как-то фальшиво, по сценарию, спросил Николай Петрович. Этот вопрос уже не столько относился к ее сложной ситуации, сколько сближал его с ней.

– Не знаю.

Николай Петрович поймал себя на том, что он выказывал какое-то странное сочувствие, он безвольно начинал играть ложную роль благодетеля, покровителя – роль нечисто озабоченного папаши. И именно из этой нечистоты рождалось бескорыстное участие, а не из чувства долга. Сам факт того, что он принял правила игры, которых как будто не было и в помине, делал его участником милого фарса. Николаю Петровичу внезапно захотелось сделать комплимент картине. Очень тонко и мимоходом сплетенные сети, которых как бы не было, в любой момент могли сделать виноватым именно его. Не исключено, что в округлившихся глазах запрыгал бы полунатуральный ужас, подслащенный желанием продолжать этот инфернальный флирт. Ощущение сетей влекло за собой ощущение «битый небитого везет» – и вместе с тем заставляло продолжать нечистую игру.

– Муж знает об этом?

– Разумеется, нет. Я принесу вам рюмку коньяка.

– Может быть, тебе помочь, Любаша?

Николай Петрович приподнялся с дивана. Он был на добрых полголовы ниже Любаши. Взгляд его уперся в то место, с которого начиналась молния.

– А если муж узнает? – спросил Николай Петрович, коротко рванув упруго хрустнувшую молнию; блестящая змейка молнии расстегнулась и мягко поехала, раздваиваясь, словно раскрывая что-то в ее теле.

– Я ему сама хочу обо всем рассказать. Я так измучилась. И потом: мне стыдно смотреть в глаза его жене… Да, да…

Прохладная грудь с острым соском трепетала у него перед глазами. Бюстгальтера под блузкой не было.

– А художник готов бросить свою семью ради тебя? – спросил Николай Петрович, плотно целуя то одну, то другую грудь. Он делал это рывками, изобличавшими желание потерзать ее плоть.

– В том-то и дело, что нет. Что вы делаете, Николай Петрович? Зачем это вам нужно? Скажите, зачем?

Она подняла его лицо и влажно поцеловала в губы, хищно орудуя остреньким суховатым язычком.

– Ведь вы завтра об этом пожалеете, не правда ли?

– Возможно, – сказал Николай Петрович, уверенно расстегивая молнию у нее на брюках.

– Уходите, уходите, вам пора домой, – говорила она, прижимаясь к нему всем телом.

Он положил ее на диван и легко сдвинул вниз шелковые трусики. Глаза Любаши были закрыты, отчего выражение романтической измученности, сообщавшее ее лицу неземную озабоченность, еще более шло ей. Глядя на ее лицо, Николай Петрович сильной ладонью, рывком, развел ей бедра. Теперь она, открыв глаза, с грубым любопытством наблюдала за его неторопливыми, но решительными действиями.

– Вам пора домой, вам пора домой, – твердила она с придыханием, поглаживая ему спину и живот.

Николай Петрович с небрежной лаской и в хладнокровном исступлении – ее облик и поведение провоцировали именно грубость, но никак не нежность – овладел ею на диване, содрав с нее мешавшее ему белье и блузу. Любаша с искренним упоением отдавала ему себя, не забывая при этом брать то, что доводило до исступления ее. Безо всякого стеснения, с равнодушным (и оттого как бы подчеркнутым) бесстыдством она искусно крутилась под ним, позабыв обо всем на свете, кроме настигающего ее оргазма. Николай Петрович почувствовал себя именно приложением к ее оргазмическим потрясениям. В тот момент, когда она громко стонала, обнажив мелкие зубки и повиливая острым язычком, он разразился такими могучими конвульсиями, что довел ее до обморочной бледности.

– Мы не предохранялись, – сказал Николай Петрович, едва отдышавшись.

– Почему вы так решили? – ответила Любаша, дыхание которой давно уже было ровным и безмятежным. – За это можете не волноваться. За это всегда отвечает женщина.

Николай Петрович посмотрел ей в лицо, но глаза ее были блаженно закрыты. Невозможно было поверить в то, что этот ангел может быть блудницей. Секрет Любаши был прост: виноват всегда будет тот, кому она отдает свое тело. В ее случае это был закон природы.

Когда Любаша прихорашивалась возле зеркала (совершено не заботясь о том, чтобы прикрыть свою наготу), казалось, что она сверяет свое отражение с портретом.

– Завтра приедет муж, – говорила она. – А послезавтра он опять уедет. Что вы скажете на это?

– Безобразие, – сказал Николай Петрович.

– Разумеется, безобразие. Но я люблю своего мужа. Да, я люблю именно его. Вы мне помогли с этим определиться. Спасибо вам большое. Так вы придете ко мне через два дня?

– А как же художник?

– А что художник? – с искренним недоумением спросила Любаша. Было видно, что она не знает, какого ответа ждут от нее и какой ответ в этой ситуации был бы правильным, то есть позволил бы ей предстать в наиболее выгодном свете.

– Я ведь люблю своего мужа, – убедительно протянула она, развернувшись к нему пухлым лобком. Этот аргумент, очевидно, не оставлял никаких шансов художнику и где-то ставил в неловкое положение Николая Петровича. – Понимаете?

– Понимаю, – сказал Николай Петрович и позволил своей сильной ладони бесстыдно выразить все то, что Любаша никогда бы не позволила передать словами. Не сказанного, не произнесенного вслух для нее просто не существовало. А жесты она не комментировала. Такого искреннего и чистого лицемерия Николай Петрович еще не встречал в своей жизни. Любая попытка разоблачить его изобличила бы намерение причинить Любаше боль, обидеть эту ранимую и беззащитную женщину. Нет, в отношениях с ней уместны были только нежность, только ласка.

– Вам пора домой, – сказала она сдавленным голосом, сжимая бедра и тут же разводя их, как бы с неохотой уступая силе мужской ладони.

– Пожалуй, я немного задержусь. Мне будет стыдно смотреть в глаза жене.

Любаша закрыла глаза и показала его руке, что ей следует делать дальше. Он гладил ее так, как гладил когда-то по головке. Она не переставала быть маленькой девочкой – и это делало ее развратной женщиной, интересующейся именно той стороной любви, которая начиналась там, где кончались нормальные человеческие отношения. Начиналось что-то другое. Сам Николай Петрович переступил какую-то грань и стал другим.

Когда они прощались, Любаша сказала:

– Я буду переживать за вашу жену.

– Давай обсудим это через пару дней.

– Хорошо. Я начинаю ждать и очень волноваться.

На улице Николай Петрович, человек, знавший о жизни очень многое, вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком. Луна, с укором смотревшая на него тяжелым золотым глазом, взваливала на него противное чувство вины. Он даже передернул плечами, словно сбрасывая тяжесть. Потом остановился. Посмотрел на лунный циферблат подаренных Игорем Ярославовичем часов. До встречи с Любашей оставалось еще двое суток. Целых сорок восемь часов. Две тысячи восемьсот восемьдесят минут.

Внезапно Николая Петровича осенило: та девушка на картине, была, скорее всего, обнаженной, но очень умело скрывающей свою наготу, и смотрела она на луну: вот откуда этот мягкий золотой свет. И как-то легко было представить голову лежащего на разведенных коленях девушки возлюбленного. Зрителя просто дурачили: момент экстаза преподнесли как момент романтического одушевления.

Николай Петрович решил сосредоточиться на том, что через полчаса он увидит свою жену. Лицо его тут же озарилось приятной улыбкой. И обманчивый лунный свет тихим блеском отражался в глазах счастливого человека, неторопливо бредущего в толпе прохожих.

Его можно было понять: скоро жена его родит ему прелестную дочурку, и через каких-нибудь три-четыре годика малышка будет порхать по квартире, милым движением убирая с личика мягкие локоны детских кудряшек.

25.10.2004