– Да как же теперь их ловить, они ж теперь в массиве сидят! Чем их оттуда выманить? На следующее лето мы их возьмём…

– Какое следующее лето! – взвился председатель, – ты в своём уме! Такие потравы, как в этом году были у нас, только в анекдотах бывают! Слышал, есть такой, где на собрании решают, сколько на следующий год отдать урожая под тлю и саранчу?! Мне такой облом в обкоме устроили по этому поводу, что ещё теперь чешется задница, как от крапивы!

В дверь кабинета стукнули два раза, и тут же в образовавшуюся щель просунулась голова Панкрата.

– Иван Василич, дело есть… – жалобно прогундосил он.

– Чего тебе, – раздраженно отозвался председатель, бросая какие-то бумаги в толстый, потёртый временем, портфель.

– Жаловаться пришёл, – изогнувшись вьюном, проскользнул в кабинет Пыжов.

– На кого ещё?! – озлился председатель. – Достал ты меня своими кляузами! Кто тебе не угодил в этот раз?

– На него жаловаться буду, – ткнул зажатой в руке шапкой в сторону Николая Панкрат. – Я увидел, что он к вам, Иван Василич, пришёл, вот я думаю, на ловца и зверь бежит. Его ведь как, нигде не уловишь, а домой к нему идти боюся, – собака у него порвёт на куски и паспорта не спросит. Он что, видит, какой человек к нему идёт и выбирает, значится, нужного. А меня и близко не подпускает, я человек ему не нужный…

– Что ты долдонишь? Короче, я еду срочно в район, мне некогда разбирать твои жалобы. Тебе нужен был лесничий, – вот он, уловил ты его, – с ним и разговаривай по своему делу…

– Иван Василич, погодь немного, защиты и справедливости прошу! Я с ним боюся разговаривать, он мне мстит за сеть, порванную евонным кабаном, так что и пришибить может!

– Всё, – хлопнул по портфелю председатель, – излагай свою жалобу!

– Дрова мне нужны, – со слезой в голосе проронил Панкрат.

– Так в чём дело, я подписал ещё в прошлом месяце всем бумаги на заготовку дров.

– Бумага-то у меня есть, да он не даёт. – Пыжов снова ткнул в Николая шапкой.

Председатель недоуменно поднял брови и спросил:

– Это что ещё такое?

Николай посмотрел на Пыжова и спокойно ответил:

– Там, где он хочет, в этом году вырубка запрещена.

– Ага, – затряс головой Панкрат, – где он не хочет, вырубки в этом году нет! Он даёт там, где ему вздумается, а мне тащить лесины с того участка – пупок развяжется! Я ведь болею, у меня справка инвалидная есть…

– Угу, инвалидная, – алкогольная, пропойца хренов! За что государство только разоряется на таких… инвалидов, – язвительно сказал Николай.

– Во! Слышали, Иван Василич, его ненависть ко мне! Я говорил, что вскорости пришибёт, если к нему ещё сунусь. Иван Василич, решите, Христом Богом прошу, мое дело сейчас! Что бы ему не отвертеться было!

Председатель от нетерпения и досады чуть что не хрюкнул, – так он стремительно проорал:

– Ну какая ещё тут может быть проблема, Николай?! Ведь сухостой же валят на участках! Что за… пусть рубит, где хочет!

– Иван Василич, нельзя сейчас на тех участках ничего делать. – Николай вздохнул и пояснил: – Там только-только птица появилась, глухарь. Столько трудов положили, ставили гнездовья, да уйму работы провели, а этому хоть кол на голове теши. Сколько ни объяснял я Паньке, всё бестолку. Гнали бы вы его взашей из кабинета, больше пользы было бы, может, тогда бы дошло до его проспиртованной каши, что у него вместо мозгов!

– Да что же это такое! – закатив глаза к небу, простонал Панька. – Это же форменное насилие и издевательство над личностью! Мне лишних десять километров горбатиться из-за евонных глухарей! Не буду я там рубить!..

Председатель, наконец, понял, что напрасно теряет время, играя в Панькины игры, и уже спокойно сказал:

– Значит, не будешь? Так зимой будешь печь забором своим топить! На этом точка!

Иван Василич подхватил портфель и, одевшись, вышел. Пыжов стремительно выскочил за председателем и уже из-за двери, на солидном расстоянии, прокричал неспешно вышедшему вслед Николаю:

– Смотри Колька, я те тоже где-нибудь поддену! – он вытянул костлявую руку вперёд и, растопырив пальцы, повертел ими. – Уж больно правильный ты какой-то, аж блевануть хочется.

…И всё же упорство, с которым он жаждал возмездия, было вознаграждено. Именно то, чего он исступлённо желал, было дано ему судьбой полной мерой…

Морозное утро, обещавшее стать ярким и солнечным, разбудило его стеклянным хрустом ломающихся льдинок под ногами пришедших на ферму людей. Ничего не предвещало стать ему временем битвы, но предчувствие, никогда не подводившее Калибана, сказало: «Приготовься – тебе отпущено…».

Налетевшим ветром до него донеслись запахи собачьей свадьбы. Калибан знал, как возбуждено в такое время всё живое. Он предчувствовал на себе и на тех островонных собаках гибкую, неизбежную петлю судьбы, которая сейчас неминуемо стянет их в единый крепчайший узел и только смерть сможет развязать его. Для него эта схватка давала последний шанс выйти из постыдной неволи победителем. Калибан, чувствуя всё это, готовился к битве с тщанием опытного бойца. Зная, что последует в схватке в каждую последующую минуту, он, прижавшись к стене, неразличимо слившись с ней, застыл, терпеливо ожидая ненавистных врагов.

Собаки были разгорячены гоном. Молодая сука, уже не сдерживая свою похоть, искала только удобное место. Инстинкт подсказал ей, что там, в проходе между двумя свинарниками будет удобно ей выделить из всей стаи одного, потребного на право стать отцом её щенков. Она его уже наметила. Отбиваясь от настырно наседавших молодых самцов, оттесняла крупного, бывалого кобеля, поближе к узкому проходу. Там было можно проскочить только вдвоем, на что она и рассчитывала, давая понять своему избраннику, что ему делать.

Умудренный многими годами удачных случек кобель, словно приклеенный рванулся вслед и они, проскочив узкую калитку, вдвоём ринулись по проходу, ослеплённые жгучими позывами естества.

Кличем смерти раздавшийся вой заставил застыть вокруг всех. Калибан, темной молнией проскочив несколько метров, всем телом подмял под себя самку. Её вопль длился мгновение и был ужасен. Казалось, что перед сворой собак возникло в образе вепря само воплощение смерти. Калибан первым прервал застывшую тяжесть времени. Он неторопливо поднялся и коротким рывком швырнул тело издохшей суки в тесный круг кобелей. Собаки отпрянули от грузно ударившегося о землю мёртвого тела. Казалось, это тело, как некий рубеж удерживало их от того рокового шага, за которым наступает необратимость схватки. Калибан стоял, мощный, как скала, приподнимая верхнюю губу, обнажив сабельной длины клыки. Собаки, видя это смертельно грозное оружие, инстинктивно скалили свои зубы.

Внезапно, как выстрел, истеричный визгливый лай потерявшего самообладание молодого кобеля в одно мгновение уничтожил зыбкую нейтральную грань. Только одно мгновение отделяло их – вепря и свору, – а в следующий же миг возникла на этом месте плотная, хрипящая масса, слитых воедино тел.

Плотный клубок постепенно распадался на неподвижные окровавленные комки, которые оставались на месте откатившейся в сторону схватки. Но всё же полутора десятка собак никак не могло хватить на то, чтобы создать даже видимость перевеса. Оставшиеся в живых, отскочив на безопасное расстояние, снова обступили вепря плотным полукольцом. Они исступлённо захлёбывались лаем. Их лай, сливаясь в слитный рёв, далеко разносился окрест, распугивая вокруг всё живое. Вороны, поднятые на крыло, добавляли в этот рёв своё истошное карканье, порождая звуки, чуждые слуху живых.

В деревне люди, прислушиваясь к этим звукам, видели, как мимо них со всех ног проносились собаки. Они мчались отовсюду, молча и сосредоточенно, туда, где вскипал, поднимаясь к небу страшный стон-рычание. Сидевшие на привязи их товарки, задыхаясь от напряжения, рвали свои верёвки, вырывали из стен цепи вместе с посаженными на гвозди поводками, перемахивали через заборы и летели туда, в адский водоворот смертельной схватки. Было в их исступлённых действиях что-то апокалипсическое. Будто кто-то неведомый сказал им: «фас его, фас…», и они приняли этот посыл, как последнее дело в их жизни!

Перед Калибаном появлялись всё новые твари этой ненавистной ему породы существ. Он знал, что собаки тоже из его, звериного рода, но, продав свою свободу, служат теперь людям лишь за возможность получить подачку из их рук. Иное дело были волки, в которых он видел себе равных, а потому достойных внимания.

Но сейчас обстоятельства были иными. Калибан, не имея возможности посчитаться впрямую со своими врагами, – людьми, – с облегчением принял данную ему судьбой возможность выместить всё, что накопилось в нём, на этих жалких рабских тварях. Он радовался тому, что они, наконец-то, оказались в его власти и не смогут уйти, пока кто-то из них не возьмет верх в этой битве.

Одна из последних примчавшихся собак с налёту врезалась в свору. Не удержавшись на ногах, она вылетела под клыки Калибана кверху брюхом и была немедленно поддета за ребро. Он вскинул голову и попытался освободиться от отчаянно визжавшей собаки, но только плотнее насадил её на клык. Изогнутый, словно бивень древнего мамонта, он прочно удерживал извивающуюся собаку. Она повисла на нём, как щитом закрывая правую сторону головы вепря. Её вес для вепря был несущественен. Он воспользовался этим обстоятельством, подставляя обезумевшую от боли и страха оскаленным пастям её соплеменников. Собаки в полном озлоблении кромсали её тело, исступленно рвали его клыками, пытаясь добраться до вепря. Наконец, две-три намертво вцепившиеся в неё собаки сдёрнули тело с клыка. Калибан, отшатнувшись вглубь защищавшего его с боков закутка, открылся во всём своём ужасающем образе.

Залившая голову кровь, запекшись на ней, превратила его щетину в некое подобие панциря. Собаки, отступившие в полном замешательстве, были объяты страхом и ужасом, тем сплавом чувств, который извечно порождает инстинкт убийства. Всё остальное сметается под его напором! И вновь уже не стало видно ни вепря, ни собак! Черное, бурлящее месиво тел вновь закипело в стремительном водовороте!

Люди суетливо бегали вокруг в напрасных потугах растащить дерущихся. Шесты, доски, крики, ружейные выстрелы беспомощной шелухой опадали у границ адского котла. Чёрная грязь, покрасневшая от крови, покрытая рытвинами, бугрилась комьями затоптанных тел. Исступлённая ярость, захлестнувшая Калибана, уже не находила удовлетворения в беспрерывном уничтожении всё новых собак, занимавших место убитых и раненых. Всё его существо требовало чего-то большего! От безумного желания выплеснуть из себя ненависть и презрение, сквозь сжавший его горло спазм, вырвался неистовый по своей мощи звук! Он, как последний звук мира перед его гибелью, перекрыл собачий лай и, возвысившись над ним, достиг небесных сфер! От этого крика вздохнула земля, и зазвенел небесный свод! Слышали небеса в этом крике радость и упоение битвой, тоску и печаль от разлуки со всем, что было дорого, и прощание с этим навсегда!