Иван и фрицы

Митя Корнев с тех пор, как пошёл на войну, воевал всё время в лесах да полях… За три лета и три зимы ни разу не ночевал под тёплой крышей. И вот теперь в первый раз оказался в городе. Не в простом – в Берлине, в столице фашистской Германии.

Небо над Берлином было дымное, пыльное. Солнце едва проглядывало сквозь снарядный дым и кирпичную пыль. Не переставая грохотало, гремело. Взрывались снаряды, бомбы.

Митя Корнев никак не мог привыкнуть к войне в городе. Укрывать пушки тут надо было по-особому: не за кустом, не за пригорком – за грудами кирпича, за углами домов.

Однажды пришлось даже втаскивать пушку в какой-то склад через пролом в стене и стрелять сквозь узкое окошко, как через амбразуру. И надо было всё время глядеть в оба: с крыши или из какого-нибудь окна фашисты могли пустить автоматную очередь по артиллеристам. Позади наших орудий стоял наполовину обвалившийся дом. Возможно, в нём прятался, дожидаясь момента, враг.

– Вот что, Корнев, – сказал Мите командир взвода, – огляди-ка это строение изнутри. Оно что-то мне не нравится…

Митя рассовал по карманам гранаты, поставил автомат на боевой взвод и пошёл выполнять приказ. По обрушенным лестницам, по пустым квартирам ходил, таясь, стараясь ничем не зашуметь. Но, как всегда бывает, если не хочешь зашуметь, обязательно наткнёшься на что-либо. Так и Митя – зацепил ногой железный прут, торчавший из стены: кирпичная глыба, примыкавшая к лестнице, вдруг рухнула, с грохотом свалилась с верхнего этажа вниз. И снова всё стало спокойно в разрушенном доме. Только с улицы и с небес шёл несмолкаемый гул войны.

Излазив чердак и убедившись, что дом покинут всеми, Митя Корнев спустился вниз. И тут вдруг ему почудились какие-то другие звуки – совсем необычные для этих дней. Они шли, приглушённые и неясные, из-под груды вещей, сваленных в подъезде. Митя прислушался: звуки повторились. Были они слабые и такие жалобные, что сердце у него дрогнуло в предчувствии чего-то необычного и важного.

Закинув автомат за спину, он отбросил верхние узлы и увидел пещерку среди вещей. В ней, прижавшись друг к другу, лежали трое ребятишек – два совсем маленькие, года по четыре, третий лет семи. Худенькие, как тростинки. В сумраке подъезда были видны их бледные, осунувшиеся личики. Тот, что постарше, мгновенно вскочил, оттолкнув маленьких, и поднял руки вверх.

– Ты что? – проговорил Митя. Но слова у него не получились, застряли в горле. Так было ему обидно, досадно и горько, так было жалко несчастных мальчишек. – Опусти руки, – сказал он, на этот раз внятно, спокойно, и легонько тронул старшего.

Митя взял на руки маленьких. Кивнул старшему, чтобы не отставал. Зашагал, огибая кучи щебня, к орудиям.

Артиллеристы стояли у пушек, насторожённо смотрели вдоль улицы, уходившей в дымную, пыльную даль.

– Глядите-ка, Митька фрицев привёл! Трёх сразу! – воскликнул наводчик Митиной пушки.

Все оглянулись. Командир взвода, снова приникнув к прицелу, нетерпеливо выкрикнул:

– Корнев! Молодец! Пять минут сроку – укрыть детей. Да понадёжнее…

– Митька, за домом через улицу есть ещё обвалившийся дом. Там в подвале полно мирных немцев. Тащи ребят туда, – посоветовал наводчик.

Митя уже намеревался перейти улицу, как по ближнему столбу щёлкнуло и заныла, отскочив рикошетом, пуля. Был бы Митя один, он бы прошмыгнул через улицу. А теперь он был не один. Маленькие успокоились и пригрелись у него на руках, старший тоже поверил в его доброту, уже не раз на ходу брался ручонкой за его брюки. «Придёт русский Иван, – пугали фашисты берлинцев, – всем будет смерть». Митя и не догадывался, что старший, таясь под вещами, рисовал себе русского Ивана зубастым страшилищем, обросшим волосами.

В ближнем переулке взревел и мерно заработал танковый мотор. Митя поспешил туда. Танк выпускал густой дым. Люки были открыты. Спереди из узкой щели смотрел на Митю чумазый водитель, из башенного люка – командир танка, усатый грузин, с большим горбатым носом. Опасаясь, что танк уйдёт сейчас, Митя взмолился:

– Привет танкистам от артиллерии! Перевезите ребят на ту сторону. Снайпер, собака, стреляет вдоль улицы.

– Давай! – Командир танка улыбнулся так, что усы поднялись вверх, и протянул руки, чтобы принять детишек.

– Иван! Плёхо! Плёхо! – вдруг закричал старший мальчик и обнял Митины сапоги. – Иван! Иван! – повторял он, пока рыдания не заглушили слов.

Маленькие с двух сторон обхватили Митину шею руками, и Митя почувствовал на своих щеках их беззвучные слёзы.

– Боятся! Меня боятся… – сказал танкист. Со страшной злостью он сплюнул в сторону. – Ну, я им покажу нынче!.. – И стал вылезать из люка. – Лезь с ними, – сказал он Мите, – вези. И дай хлеба. И консервы дай. Они около водителя, в вещевом мешке. А этим я покажу нынче! До Гитлера доберусь! Что наделали, что наделали со своими детьми!

…Митя кричал по-русски у подвала, чтобы вышли, забрали ребят. Потом кричал по-немецки мальчик. Напуганные грохотом подошедшего танка, немцы долго не показывались. Наконец осмелились. Из-за тяжёлых дверей выглянули несколько женщин. Ребятишки стояли, взявшись за руки, между ними и танком. Пока танк не уехал.

Шестой-неполный

Войны ещё не было. Но предвоенный год уже начался. Предчувствуя грозное время, рабочие на заводах делали танки и орудия; в пекарнях для солдат сушили ржаные сухари, а в школах мальчишки и девчонки учились перевязывать раненых.

В те дни Саша Ефремов выбирал себе работу. Он кончил учиться в школе, и ему надо было за что-то браться.

«Пусть будет у нас много оружия, – рассуждал Саша, – много продовольствия и много лекарств для раненых. Но разве победим мы врага, если у нас будет мало командиров? Пойду я в военное училище».

Он так и сделал – поступил в училище, где учили на командиров-артиллеристов.

Саша был маленького роста. Многие считали, что с таким ростом нельзя быть командиром. Даже Сашина мама, когда собирала сына в училище, сказала:

– Ты подумай ещё раз. Может быть, тебе какое-нибудь другое дело выбрать? Уж очень ты мал.

В училище Саше не могли найти гимнастёрку по росту. Переменил он их множество, но каждый раз рукава были ниже пальцев. Новые Сашины друзья за час обмундировались с головы до ног: надели пилотки, гимнастёрки, брюки, кирзовые сапоги. А Саше пришлось ещё день носить свою гражданскую одежду, пока училищный портной не укоротил гимнастёрку и не перешил брюки.

Этот день показался Саше длинным, как неделя. Его отделение маршировало по плацу, чистило пушку, изучало устройство винтовки, метало гранаты, а он в это время сидел в казарме. Ведь в кепке, вельветовой курточке, брюках навыпуск и сандалиях нельзя встать в военный строй!

Но вот вечером портной принёс форму. Саша аккуратно сложил её на тумбочке и спокойно уснул.

Утром нового дня по сигналу «Подъём!» Саша мигом вскочил с кровати и ровно за две минуты, как полагается военным людям, оделся и стал в строй.

Отделение построилось двумя шеренгами. Справа, на правом фланге, стояли высокорослые, слева, на левом фланге, – те, кто поменьше, и самым крайним был самый маленький Саша.

Командир отделения скомандовал:

– По порядку номеров рассчитайсь!..

– Первый! Второй! Третий! Четвёртый! Пятый! – выкрикивали курсанты.

Очередь дошла до Саши.

– Шестой! – громко крикнул он.

– Отставить! – недовольно скомандовал командир отделения. – Курсант Ефремов! Вам надо говорить: «Шестой-неполный».

Тут всё отделение захохотало, да так весело и дружно, что маленький Саша покраснел от смущения.

– Отставить смех! – строго скомандовал командир и объяснил, когда добавляется слово «неполный»: у Саши не было пары, за ним никого не было во второй шеренге. – Вот представьте себе, – говорил командир, – ночь, гремит бой, отделению надо перейти на другую позицию. Построились мы, рассчитались по порядку номеров. В темноте никого не видно, только голоса слышны. Чтобы узнать, сколько нас собралось, я последнюю цифру умножу на два, потому что две шеренги. И может случиться, как у нас сейчас: у последнего пары нет. Если он не скажет «неполный», все мы будем думать, что нас на одного больше, чем есть на самом деле. – Командир помолчал немного и, поглядывая на тех, кто смеялся громче других, добавил: – Ни по росту, ни по цвету глаз не определишь, у кого сердце настоящего командира. Это только в бою видно.

Дни военного 1941 года шли один за другим. Настало лето. В садах наливалась соком вишня. У скворцов подрастали птенцы. Цвела пшеница, и, когда дул ветер, над зелено-синими полями летели облачка жёлтой пыльцы.

Саша Ефремов и его товарищи жили теперь в брезентовых палатках на опушке леса – в военном лагере. Курсанты поднимались на заре и учились артиллерийскому делу до тёмной ночи. Артиллерийская наука мудрёная. Времени же до начала войны оставалось совсем мало.

И вот война началась. Все курсанты училища, и Саша тоже, в тот же день подали рапорты начальнику училища. В рапортах они просили отправить их на фронт, чтобы сражаться с фашистами. Начальник не обрадовался, но и не рассердился. Он созвал курсантов и сказал, что их время ещё не подошло. Бои с врагом ведут обученные части, а курсантам ещё надо учиться.

– Все рапорты я возвращаю, – сказал старый командир. – Между прочим, мой рапорт командование тоже вернуло мне. Подождём месяца три-четыре. Закончим учебную программу, тогда и повоюем.

Однако ждать пришлось совсем мало. Немецкие танки и мотопехота прорвали нашу оборону и прошли в наш тыл.

Сначала на близкий теперь фронт уехали из училища тракторы-тягачи. Их отдали артиллерийскому полку, машины которого были подбиты в бою. А потом пришёл приказ выступить на фронт всему училищу.

В августе ночи тёмные. Правда, небо всё в звёздах, но на земле ничего не видно – одна чернота. В такую ночь Саша с товарищами выступил на фронт. Пушки везли на лошадях. И снаряды на лошадях. Поскрипывали колёса повозок, лошади фыркали, и больше никаких звуков не было. Редкие команды отдавались вполголоса. Где-то очень близко затаился враг.

Саша шагал за повозкой, которую тащил конь Зайчик. В мирное время серый Зайчик возил капусту и картошку на курсантскую кухню. Теперь он вёз снаряды на фронт. Его хозяином, или, как говорят в армии, ездовым, был Саша. Саша-то готовился стрелять по фашистским танкам из пушки, а ему приказали возить снаряды.

«Всё из-за роста!» – думал Саша.

Военный человек не имеет права долго огорчаться. Приказ есть приказ, и его надо выполнять. Саша понемногу успокоился. Без снаряда танка не подобьёшь – значит, его дело тоже важное. А конь ему достался просто замечательный: старательный, понятливый, вовсе не трусливый. Когда низко над колонной пролетел фашистский самолёт-разведчик, другие лошади рванулись с дороги к обочинам, а Зайчик как шёл, так и продолжал идти.

Перед самым рассветом курсанты подошли к фронту. Они поставили на место пушки, принялись копать укрытия. Товарищи помогли Саше снять снаряды с повозки.

И он на Зайчике отправился за новым грузом.

Ехать надо было к железной дороге, где она проходит через лес. Ночью паровоз подтащил в то место вагоны со снарядами, патронами и гранатами.

К вагонам съехалось много грузовиков и повозок из других частей. Пока не рассвело, пока не налетели фашистские бомбардировщики, надо было увезти весь боезапас. Саша нагрузил свою повозку, похлопал Зайчика по шее, и Зайчик тронулся в обратный путь.

Как только солнце поднялось над краем земли, началось сражение. В одну минуту утренняя тишина сменилась грозным грохотом. Гудели и земля и небо. В небе шли самолёты – то чужие, то наши. На земле громыхали танки, взрывались бомбы и снаряды. В орудийном грохоте Саша различал голоса своих противотанковых пушек. Они били отрывисто, с сухим звоном…

– Стреляйте, стреляйте, голубушки! – шептал Саша, будто пушки были живыми существами и могли услышать его. – Стреляйте, не жалейте снарядов. Мы с Зайчиком привезём вам сколько надо.

Саша и Зайчик проехали лес. Начали спускаться в ложбину, чтобы потом подняться на бугор: за бугром и стояли пушки. До них оставалось километра два, не больше.

В ложбине было сыро. Колёса, окованные железными полосками, глубоко вдавливались в землю. Чтобы помочь Зайчику, Саша сзади налегал плечом на повозку. Верно, поэтому он увидел фашистских автоматчиков, только когда те с разных сторон открыли стрельбу. Это были вражеские разведчики. Саша отбежал от повозки, лёг за кочку и стал стрелять из своего карабина – винтовки с коротким стволом. Он стрелял туда, откуда раздавались автоматные очереди, но скоро у него кончились патроны.

Враги ждали этого. Они хотели взять Сашу в плен. Автоматчиков было десять. Они сразу поднялись из травы и со всех сторон двинулись к повозке. В серо-зелёных мундирах с засученными рукавами, в касках – из-под них смотрели словно не человеческие, стеклянные глаза.

– Рус! Плен, плен! – кричал один фашист.

Саша тоже поднялся с земли, подошёл к повозке. Он был совсем спокоен – паренёк-командир, у которого не было войска, а был только Зайчик.

Саша выпряг Зайчика, замотал повод уздечки, чтобы он не волочился по земле и чтобы конь не наступил на него, погладил Зайчика по шее, потом хлопнул ладонью по крупу и тихо проговорил:

– Беги, Зайчик…

Конь переступил на месте, но не двинулся. Он чувствовал, что пришла беда. Уши его насторожённо поворачивались, тёплые ноздри втягивали луговой воздух, к запаху которого примешивался запах врага.

– Да беги же!.. – прошептал Саша.

И Зайчик побежал. Он пробежал недалеко от немца. Тот повёл автоматом в сторону лошади, но не выстрелил: то ли пожалел, то ли потому, что Зайчик вдруг остановился. Конь повернул голову и смотрел на своего ездового, будто звал его бежать вместе на бугор, к своим пушкам.

А Саша, распорядившись конём, должен был распорядиться теперь армейским имуществом: снарядами, повозкой, карабином. И собой он должен был распорядиться. Как и полагается командиру, он принял решение мгновенно. Это решение сделало бы честь любому артиллеристу, у которого перед лицом врага не было пушки, а были только снаряды.

Фашисты, все десять, уже подошли к Саше. Когда их руки готовы были схватить артиллериста, он поднял над повозкой снаряд и ударил им по другим снарядам.

Тысячи осколков засвистели над травами. Подхлёстнутый этим свистом, Зайчик поскакал по лугу. От быстрого бега вокруг Зайчика образовался ветер. Ветер развевал гриву и хвост, бил в глаза и ноздри. Ветер пахнул пороховым дымом, раскалённым железом, сгоревшей землёй. Этот запах шёл от бугра, за которым били пушки. Он шёл и из ложбины, где славно закончил свой первый и последний бой артиллерийский командир.