Глава 7

К началу второй стражи^[19] в Кремле на Патриаршем дворе от лиц духовного звания было не протолкнуться. Суетливо сновали по двору алтарники^[20] и рясофоры^[21]. Собравшись небольшими группами, степенно вели между собой беседы иереи рангом постарше. В окружении свиты, величаво, не глядя по сторонам, шествовали в патриаршие покои пресвитеры и архиереи, наделенные высшей духовной властью в государстве.

Ворота, лязгая железными засовами, с пронзительным скрипом распахнулись настежь, ударившись тяжелыми створками о мощные опорные столбы. Два дворцовых охранника, вооруженных короткими бердышами, завели во двор полудохлую клячу, едва перебиравшую сточенными от старости копытами. На худом лошадином крупе задом наперед сидел седой как лунь старик, с трудом державшийся за складки кожи несчастного животного. Старик с горечью взирал на двух мужчин, привязанных к лошадиному хвосту, и осенял их крестным знаменем. За странной кавалькадой, пользуясь попустительством охраны, гуртом бежали галдящие дети, забрасывая всю троицу комьями грязи.

Так начинался церковный Собор, созванный, по мнению сведущих лиц, исключительно для суда над почитаемым в народе архимандритом Троице-Сергиевой лавры Дионисием Зобниновским и двумя его ближайшими помощниками. Загадочной оставалась лишь причина расправы над безобидными монахами, потому что в предполагаемую ересь преподобного никто в Москве не верил.

В патриаршей престольной за широким столом, покрытым сиреневым алтабасом^[22], расшитым золотой волоченой нитью, сидел местоблюститель Патриаршего престола митрополит Крутицкий Иона Архангельский. Отстраненным взглядом белесых старческих глаз взирал он на участников Собора, солидно и неспешно рассаживавшихся по лавкам, стоявшим вдоль стен. Терпеливо дождавшись тишины в престольной, он безучастно произнес сонным голосом:

– Ну что, братья мои во Христе? С миром помолясь, положим мы Собор наш открытым считать!

Услышав одобрительный гул с мест, он кряхтя поднялся с кресла и, повернувшись к иконостасу в красном углу, прочел со всем синклитом «Отче наш», после чего, громко хрустя суставами, уселся обратно.

– Все мы знаем, зачем собрались, – заметил он, между делом разматывая столбец допросных листов, – посему предлагаю лишнего не обсуждать, а сразу звать провинившихся правщиков.

И на этот раз, услышав одобрительные возгласы собравшихся пресвитеров и архиереев, Иона вяло махнул рукой двум здоровым, как платяные сундуки, архидьяконам, стоявшим у дверей. Монахи распахнули двери в переднюю и почти волоком втащили в зал трех сильно избитых мужчин в рваных подрясниках, которые и не думали сопротивляться насилию, чинимому над ними. Первым шел, едва волоча ноги, архимандрит Дионисий, за ним неотступно следовали старец Арсений и священник Иоанн.

Всех троих без лишних церемоний монахи жестко поставили на колени посередине зала, даже не дав им толком помолиться на иконы. В ответ на столь суровое обращение Дионисий только грустно покачал головой. Обернувшись на икону Спаса, он размашисто перекрестился и печально выговорил:

– Ты, Господи Владыко, все ведаешь; прости меня грешного, ибо я согрешил перед тобою, а не они!

Иона смерил Дионисия бесчувственным взглядом и насмешливо проронил:

– Значит, признаёшь за собой грех, отче? Это хорошо! Кайся, что за беда?

– Беда? Нет никакой беды! С чего ты взял это, Владыко?

Дионисий посмотрел на своих удрученных помощников и ободряюще улыбнулся.

– Господь смиряет меня по делам моим, чтобы не был я горд. Такие беды и напасти – милость Божия! Беда – если придется гореть в геенском огне; да избавит нас от сего Создатель!

Митрополит нахмурился.

– Упорствуешь, Дионисий? Ведомо ли, что обвиняешься ты в ереси, заключенной в злонамеренном искажении Святого Писания? Велел ты имя Святой Троицы в книгах марать и Духа Святого не исповедовать, яко огонь есть? Так ли сие?

– Помилуй, Владыко, – всплеснул руками Дионисий и кротким взором окинул Собор, очевидно настроенный к нему враждебно. –  В чем ересь моя? В том, что очищал церковные книги от грубых ошибок, которые вкрались от времени? Изучили мы с братьями много старых книг, и, не знаем почему, в Московском служебнике напечатано, что крестят Духом Святым и огнем, ибо нигде более такого нет! Сам евангелист Лука писал, что крестятся Духом Святым, и ничего про огонь! Да и Книга Деяний не определяет, в каком виде снисходит Дух Святой на крещающихся!

После этих слов, сказанных мягким, укоризненным голосом, синклит церковных иерархов загудел, как растревоженный улей, раздались возгласы:

– Еретик… богохульник!

– Заточить в острог… лишить сана!

– На костер его!

Терпеливо дождавшись тишины, Иона обратил свой взор на другого правщика, стоявшего на коленях за спиной Дионисия.

– А ты, старец Арсений, что скажешь?

– А что сказать? – скривил старец в усмешке в кровь разбитые губы. – Не мы взвалили на себя это бремя! Мы лишь несли его! Царь Михаил Федорович, ведая благочестие и ученость архимандрита Дионисия, поручил ему исправить требник! На то у нас и грамота от него имеется!

– Ты об этом? – Иона поднял лежащий на столе столбец. –  Царская грамота, – добавил он небрежно, – это не отпущение будущих грехов, а только оценка прошлых заслуг! Собор считает правку требника злоумышленной ересью, которую следует искоренять самым решительным образом.

Иереи, собравшиеся в престольной, дружно загудели, одобрительно кивая головами и оглаживая окладистые бороды. Стало очевидно, что для себя они уже все решили еще до суда.

– Владыко, – развел руками старец Арсений, метнув на собравшихся взгляд, полный пренебрежения, – о возводящих на нас неправду смею сказать, что не знают они ни православия, ни кривославия. Как школяры неразумные, проходят Священное Писание по буквам и не стремятся понимать их смысл!

Старец не успел даже договорить, как патриаршие палаты в очередной раз потрясли вопли горящих праведным гневом служителей Божьих. Возмущению духовных пастырей не было предела. Они кричали, топали ногами, яростно плевали в сторону еретиков и даже порывались прямо с места достать наглецов архиерейскими жезлами! Однако на все душевные переживания и пылкие проявления излишней горячности духовных особ митрополит Иона не обратил ровным счетом никакого внимания. Бесстрастно взирая вокруг себя водянистыми старческими глазами, он спокойно дождался тишины и томным голосом старого банщика спросил у третьего обвиняемого:

– Ну а ты, отец Иоанн, не желаешь исповедоваться в грехах перед церковным Собором?

Отец Иоанн отрицательно покачал головой:

– Владыко! Грешен – каюсь, но ереси нет в моем синодике!

– Так, может, исповедуешься в грехах своих товарищей? Приму как покаяние!

Священник язвительно улыбнулся.

– Полагаю, исповедь в чужих грехах называют доносом?

Митрополит поморщился и вяло погрозил священнику пальцем.

– Не дерзи. Есть что добавить?

– Есть, Владыко! Просьба! В сенях сидят два монаха Троице-Сергиевой лавры. Отец Феона и отец Афанасий. Расспросите их, они подтвердят, что все нападки – это наветы врагов наших.

К удивлению собравшихся, митрополит в очередной раз проявил головокружительную снисходительность к обвиняемым, чем вызвал неприкрытый зубовный скрежет у некоторых членов Собора. Впрочем, опасались они напрасно.

– Спросим, коли настаиваешь! – лениво произнес Иона и, сделав рукой разрешительный жест, глубоко откинулся в кресле, прикрывая глаза от яркого солнечного света, льющегося из настежь распахнутых окон.

Афанасий был явно смущен количеством церковных чиновников высокого звания, забившихся, в общем-то, в небольшое помещение престольной и настороженно взиравших на него. Чего нельзя было сказать об отце Феоне, давно не испытывавшем робости перед высшими сановниками государства. Войдя в помещение, он демонстративно встал на колени перед архимандритом Дионисием и попросил у него благословения, а получив, встал и обратился к митрополиту Ионе, с интересом за ним наблюдавшему:

– Владыко! Негоже так с духовными лицами! Вели их посадить!

– Преступники должны стоять перед судом на коленях! – раздался с места возмущенный голос келаря Троице-Сергиевой лавры, старца Александра Булатникова, являвшегося одним из самых последовательных и жестоких хулителей архимандрита Дионисия.

– Разве вынесен приговор? – осадил его отец Феона, смерив мрачным взглядом, не обещавшим келарю ничего хорошего.

– Смилуйся, Владыко!

Митрополит Иона, слегка распалившись, заерзал на кресле.

– Я помню тебя, чернец! – улыбнулся он в седую бороду. – Всегда был дерзким, и постриг тебя не усмирил!

Он скользнул холодным взглядом на Дионисия и его помощников.

– Посадите их! – кивнул он архидьяконам под неодобрительный гул Собора, после чего с хитрым прищуром посмотрел на отца Феону.

– Думаешь, позвал и буду слушать рассказ о праведной жизни отца Дионисия? Ошибаешься! Спрошу тебя о другом, чернец. Когда патриарх Иерусалимский Феофан приезжал в Лавру, не возлагал ли он клобук свой на голову Дионисия со словами: «Будешь первый в старейшинстве по благословению нашему»?

– Истинная правда, Владыко, благословил с молитвой и целовал в уста…

– Так! – нахмурился Иона, обведя взглядом притихший Собор. – Скажи, чернец, а не велел ли патриарх Феофан петь на обоих клиросах: «Спаси, Христе Боже, отца нашего архимандрита Дионисия»?

– Было сие! – согласно кивнул Феона. – Сказал патриарх братии: «Запишите себе, что совершил я над архимандритом, пусть ведомо будет изволение наше грядущим родам!»

– Значит, ты подтверждаешь предерзостное желание архимандрита Дионисия взойти на Патриарший престол? – торжественно заключил митрополит Крутицкий и, не сдержавшись, удовлетворенно хлопнул ладонью по краю стола.

Феона от негодования едва не потерял дара речи, но быстро взял себя в руки.

– Я такого не говорил! – сдержанно ответил он, не обращая внимания на галдеж собравшихся. – Сие обвинение вызвано клеветой и злобными наветами бесчестных людей!

Митрополит криво усмехнулся в седую бороду и поднял со стола несколько писем.

– Тайные грамоты показать? Смотри вот!

На этот раз ответить митрополиту Феона не успел.

– Всё вранье! – раздался за его спиной полный возмущения голос Афанасия, не сдержавшего переполнявших его чувств. – Доносы – дело рук келаря Алексашки Булатникова, который давно на архимандрита зуб точит.

Афанасий погрозил опешившему от неожиданности келарю огромным крестьянским кулаком.

– Менял, поганец, пустые вотчины на жилые монастырские, на чем и пойман был. Дионисий тогда Алексашку пожалел, не сообщил царю, а келарь отблагодарил его изветом подлым!

– Ты чего брешешь, облом сиволапый? Плетей захотел? – заревел обиженный келарь, вскакивая с места с поднятым над головой посохом, но, рассудительно глядя на увесистые, покрытые редкой рыжей щетиной кулаки инока Афанасия, никаких действий не предпринял.

Даже его верные прислужники, троицкие иноки головщик^[23] Лонгин и уставщик^[24] Филарет, отличавшиеся среди остальной братии особой дерзостью, невежеством и необузданностью нрава, ограничились потоком злобных ругательств в адрес строптивого чернеца. Тем временем Афанасий, не на шутку закусивший удила, успокаиваться тоже не собирался.

– Нечего меня пугать, – грозно рычал он на келаря и его людей. – У меня на голове две росписи от латынянских сабель да в теле шесть свинцовых памяток от мушкетов. Пока вы, пердуны толстобрюхие, на Соловках отсиживались, я на войне кровь проливал!