Глава 5

Царский двор уже неделю пребывал в «Угрешском походе»^[55]. Частые выезды молодого государя на богомолье в скромную по столичным меркам Николо-Угрешскую обитель весьма изумляли лукавых и чопорных царедворцев, но поскольку от Москвы до нее было не более 20 верст, то многим выбор царя очень нравился. Для изрядно страдавших в дальних государевых паломничествах, тучных, преисполненных степенной лени вельмож было это что-то вроде легкой прогулки за город.

Начальник Земского приказа^[56], крепкий и жилистый, как драгунский конь, Степан Матвеевич Проестев^[57] торопливо прошел Святые ворота монастыря. Обогнув с восточной стороны государевы палаты, он, стремительно перепрыгивая через ступеньки, забежал на крыльцо и скрылся за массивной входной дверью. Не останавливаясь, он поднялся по узкой каменной лестнице наверх, в Успенскую церковь. Два выборных стрельца^[58] из государева стремянного полка^[59] попытались было бердышами перекрыть ему дорогу, но, узнав, молча расступились, пропуская внутрь. С недавних пор Проестев получил особое право заходить к государю без доклада в любое время дня и ночи. Привилегия подобного рода многих при дворе раздражала, но пока с этим можно было только мириться.

Молодой царь стоял перед алтарем на коленях и прилежно, словно школяр, отбивал поклоны, громкой скороговоркой произнося псалом:

– Боже в помощь мою вонми, Господи, помощи ми потщися.

Да постыдятся и посрамятся ищущие душу мою.

Да возвратятся вспять и постыдятся мыслящие ми злая…

Проестев, не дойдя до Михаила пяти шагов, широко троекратно перекрестился и, плюхнувшись на колени, приложился лбом к деревянным доскам пола. Раздался звук, словно вскрыли бочонок с медом. Царь невольно вздрогнул и, не донеся перстов до лба, удивленно обернулся:

– А, это ты, Степан Матвеевич!

– Я, государь. Посыльный от игумена Пафнутия приходил. Сказывал, ты искал меня?

Михаил задумался.

– Так то утром было! – произнес он озадаченно.

– Прости, государь, как узнал, так сразу поспешил.

– Ладно. Не суть, – милостиво махнул рукой царь. Он натужно поднялся с колен и, слегка подволакивая ногу, направился к скамейке, стоящей у стены напротив алтаря. Присев на край, он хлопнул ладонью по зеленым крашеным доскам, приглашая Проестева сесть рядом. – Жалуются на твоих приставов купцы английские. Говорят, обложили их пошлинами, а они со времен царя Ивана Васильевича беспошлинно в государстве нашем торгуют. Я сам два года назад привилегии им подтверждал. Или забыл?

– Все помню, государь! – удрученно развел руками Проестев. – Так ловчат же, пройдохи! С мошенниками дело имеем! У них по договору привилегии у сотни купцов, а пользуются все кому не лень. Обидно, право слово!

Михаил молчал, задумчиво ковыряя пальцем свежее восковое пятно на подоле своего станового кафтана^[60]. Ободренный его молчанием, Проестев продолжил уже более твердо и уверенно:

– Великий дед твой, царь Иван Васильевич^[61] почему англичанам беспошлинную торговлю даровал? Потому, что других не было. Сейчас иное время. Немцы, французы, датчане, голландцы – все здесь и все платят, а англичане нет. У них, видишь ли, на то исконное право! Тронешь выжигу – визжит, как свиньи на бойне, а проку с него как с коня кумысу! Голландцы, государь, за год по шестьдесят судов к нам шлют, а англичане и двух десятков не наберут, а пошлину не платят. Несправедливо это…

Начальник Земского приказа не на шутку разошелся. Представив себе наглую рыжую ряху вечно пьяного английского фактора^[62], он даже зашипел от возмущения.

Михаил никогда не повышал голоса. Никто никогда не слышал, чтобы он кричал и ругался грязными словами, но при этом он мог одной-двумя фразами, сказанными в свойственной ему спокойной, даже усыпляющей манере, образумить самые горячие головы в своем окружении. Вот и сейчас царь, положив руку на плечо Проестева, сказал тихо:

– Охолонись, Степан! Ты думаешь, я того не знаю? Мне купцы наши все уши прожужжали. Несправедливо? Да, несправедливо! Но всему свое время. Сейчас оно самое неподходящее. Я с королевусом их Яковом^[63] договор союзнический подписываю. Страну из разрухи поднимать надо. Земли, поляками и шведами захваченные, освобождать. Враги вокруг. Без союзников в Европе никак не обойтись. Англичане помощь обещают. На договор согласны. Оружие и специалистов разных шлют. И это хорошо! Так что ты, Степка, лишний раз англичан не зли. Нужны они мне пока. Понял или нет?

– Понял, государь! – хмуро глядя в пол, ответил Проестев.

Михаил удовлетворенно кивнул и попытался встать с лавки, но Проестев удержал его вопросом.

– Так чего делать-то? – спросил он растерянно. – То, что уже взяли, отдать им, что ли?

– Зачем? – удивился Михаил. – Что взяли, то взяли. Почем, кстати?

– Да недорого, государь, – как от чего-то несущественного отмахнулся Степан. – Малой пошлиной обошлись. Всего по 8 денег с рубля.

– Ну и ладно. Казне любая копейка прибыток, – хитро улыбнулся Михаил, – а вот не подпишет Яков договор, тогда с англичанами совсем другой разговор будет. По справедливости!

Полагая, что разговор окончен, царь встал с лавки и, прихрамывая, тяжелой поступью направился к алтарю, желая продолжить прерванную молитву. Проестев, неловко кашлянув в ладонь, тихо произнес:

– Государь, позволь мне еще занять немного твоего времени?

– Что-то важное? – спросил Михаил, возвращаясь обратно на лавку и внимательно глядя в глаза начальнику Земского приказа.

– Думаю, да! – ответил тот, доставая из-за высокого голенища сапога бумажный свиток с болтающимися на веревке двумя сломанными красными печатями.

– Что там? Так говори, – покривился царь, отодвигая протянутую Проестевым грамоту.

– Наш человек из Рима сообщает, что в Россию тайно выехал известный иезуит Петр Аркудий, коему после Смуты путь в страну заказан. Перед поездкой имел он долгую беседу с генералом иезуитов Муцио Вителлески и аудиенцию у их понтифика, папы Павла V. О чем говорили, выведать не удалось, однако после встречи Аркудий собрался в путь со всей поспешностью, выехав под покровом ночи. Осведомитель проследил его до Сандомира, где след иезуита затерялся. Спустя неделю через Путивль на нашу сторону прошли четыре богемских торговца с товаром, но в Курск из них пришли только трое. Люди курского воеводы Семена Жеребцова крепко допросили негоциантов, и они клянутся, что не знают, куда делся четвертый. Заявляют, что до того дня, как прибился он к обозу в Конотопе, они вообще его никогда не видели. По словесному описанию, которое купцы дали приставам, торговец этот и есть Петр Аркудий. Где он сейчас и что делает, никому не ведомо.

– Кто этот Аркудий? – спросил царь, недоуменно подняв брови. – Чем он опасен?

– Иезуит, государь, всегда опасен, – хмуро ответил Проестев, убирая свиток обратно, за голенище своего сапога. – А у этого, – добавил он, – я слышал, есть некая тайна, связанная с почившей династией. Она делает его вдвойне опасным человеком.

– Что за тайна? – насторожился Михаил, подозрительно глядя на начальника Земского приказа. Молодой царь, совсем недавно избранный и утвердившийся на русском престоле, для многих соотечественников имел на него не больше прав, чем зарезанный татарским мурзой Петром Урусовым Тушинский вор^[64] или повешенный в Москве на городских воротах его трехлетний сын Иван, прозванный Вороненком.

Михаил отчаянно бился с любым проявлением крамолы в свой адрес. Воровские^[65] дела выделяли в отдельное производство, исполнения которого были лишены органы местного самоуправления и церковные власти. Только воеводы на местах имели право вести следствие с применением всех возможных способов дознания, часто включая пытку и исключая из него все остальное. Но и они не могли вершить суд, ибо приговор над ворами выносили в самой Москве.

Страх общества за слово и дело государевы отныне липким слизнем заполз в душу каждого из них, от никудышного мужика до важного воеводы и надменного царедворца, ибо в формуле той не было особой разницы между «непристойными словами» о государе и злоупотреблением местных властей, когда воеводы нагло присваивали себе неподобающие им права. Все это теперь считалось государственным преступлением, а публичный политический извет играл роль скрытой челобитной, пусть и с большими неприятностями для такого «челобитчика».

Михаил не считал для себя возможным игнорировать даже малейшие поползновения на законность своего пребывания на троне. Это касалось даже кажущихся мелочей, таких как ошибки в произношении и написании царского титула, отказ присоединиться к здравице в честь государя или непроизнесения молитвы за его здоровье. Чего уж говорить о его болезненной тяге к многочисленным тайнам, оставленным после себя ушедшими в небытие прошлыми династиями, в каждой из которых могла скрываться реальная угроза для него лично и его будущих потомков.

– Какая тайна? – повторил он вопрос.

Проестев только развел руками.

– Государь, – сказал он как можно мягче и вкрадчивей, – тайна – та же сеть: ниточка порвется – вся расползется. Свою сеть Аркудий бережет и тщательно прячет. Он вообще человек загадочный. Откуда он и как его настоящее имя, никто не знает. Учился в греческой коллегии в Риме, там же был рукоположен в сан священника. На деле же он один из главных организаторов Брестской унии^[66] и ярый враг всего православного и русского. Первый раз появился в Москве при царе Борисе^[67] в свите польского посла Яна Сапеги^[68]. Привез Годунову послание папы, а взамен выпросил какие-то бумаги из личного хранилища царя Иоанна Васильевича. Какие именно бумаги, неизвестно. Скоро благоволение Годунова загадочным образом сменилось на гнев, и наш иезуит был выдворен из страны, поговаривают, за убийство. Вернулся он уже с первым самозванцем и опять что-то искал, уже не имея никаких запретов и ограничений, но, видимо, безуспешно. Следующий раз он появился уже с поляками. Видели его в Суздале и под Великим Устюгом. Он опять что-то и кого-то искал. Мы не знаем, что и кого. Аркудий не оставляет живых свидетелей, которые могли прояснить суть его поисков.

Семь лет назад его могли схватить. Дьяк мой, Шестак Голышкин, вспомнил, что сын боярский Афанасий Зиновьев, ведавший тогда земским двором, послал его в Устюг для поимки и следствия над злодеем. Но тот неожиданно бросил поиски и покинул не только нашу державу, где ему грозила виселица, но и Речь Посполи́тую, где его ничего, кроме почестей, не ждало. Объявился он в Риме, стал цензором в папской курии и никак не проявлял себя до недавнего времени, а теперь вдруг сорвался с места и тайком проник на нашу сторону.

Видя, что Степан закончил говорить, царь помолчал в раздумьях, потом посмотрел на Проестева с пытливым прищуром и медленно, словно подбирая нужные слова, произнес:

– Странная история. Непонятная. От меня, Степка, ты что хочешь?

– Ничего, государь, – ответил Проестев, решительно махнув головой, – все, что нужно, уже сделано. Во все разряды, уезды и города направлены словесные описания. Все воеводы и городские головы извещены. Мои люди идут по следу и рано или поздно найдут лазутчика. А рассказал я, потому что тайна его такова, что и нам ее узнать непременно надо. Не будет человек столь изощренно и изобретательно рисковать своей головой ради несущественной ерунды. Не стали бы с ним тайно говорить ни римский папа, ни главный иезуит, если бы задание не касалось их интересов. А если это так, то тайна становится уже государственной и требует особого внимания и бережения…

– Ну, значит, найди мне этого Петра Аркудия, Степан Матвеевич, и тайну его узнай, – требовательно произнес Михаил и добавил: – Кстати, ответь заодно на вопрос, почему об иезуите мне не доложили из Посольского приказа^[69], а сообщают из приказа Земского?

– У каждого свои осведомители, государь, – не моргнув глазом бесстрастно ответил Проестев, – просто так получилось, что мои люди более осведомленные, чем люди Ивана Грамотина^[70]. Он в иноземцах всех более учителей ищет, а я по службе своей одних прохвостов вижу.

– Ладно, – махнул рукой Михаил, ухмыляясь и поворачиваясь к алтарю, – иди уже, сыщик, ищи своего иезуита. О результатах доложись лично. Я буду ждать.

Проестев низко поклонился царской спине и, перекрестившись на образа, тихо вышел прочь.