Оскорбленная девушка наотмашь влепила нахалу звонкую пощечину, но Граф впервые не ответил ей тем же. Молча поглаживая ушибленное место, он смущенно отвернулся и, увидев прямо перед собой довольную физиономию Стасика Кабанова, отвесил Стасику такого «леща», что тот свалился под парту. С урока Женьку, конечно, выгнали, но разве это что-то меняло? С тех пор парень не прекращал демонстрировать Маринке знаки своего особого расположения, не обращая никакого внимания на сплетни и насмешки окружающих – тем более что кулаки у него были железные, а репутация вздорная. Кажется, девушка не имела ничего против такого поворота событий, и все плавно шло к чему-то более серьезному, нежели подростковая привязанность. Но восьмой класс закончился, Воробьева ушла из школы, поступив в техникум, и на полтора года как-то выпала из Женькиной жизни. А два дня назад, бесцельно шляясь по городу с Пряником, Женька вдруг встретил ее.

Маринка шла со стороны железнодорожной станции. Был ранний вечер, закатное солнце золотистой бархатной канвой окружило ладную фигуру девушки, словно решив таким образом выделить это чудо природы из серой, понуро бредущей толпы. Ах, как хороша она была! Одного взгляда было достаточно, чтобы прежнее Женькино чувство вспыхнуло с новой силой.

– Привет, мальчики! – воскликнула Маринка, помахав парням рукой. – Я так рада вас видеть!

– Здорово, Воробей! – весело ответил Пряник, назвав ее старым школьным прозвищем. А Женька только пробурчал что-то невнятное, тщательно пытаясь скрыть нахлынувшие переживания.

Подбив друга навязаться Маринке в провожатые, сам Граф всю дорогу до ее дома по большей части молчал, предоставив право разговоры разговаривать своим спутникам, чем те и воспользовались, умудрившись за короткое время пути обсудить кучу тем. Беседа получалась непринужденной и беспредметной – обо всем и ни о чем. Граф жутко завидовал Прянику, но побороть себя и вступить в диалог не мог, хотя при этом жадно пожирал объект своей страсти горящими глазами. Попрощавшись с девушкой у подъезда, парни сели на скамейку и закурили.

– Ну, как тебе твоя бывшая? – напрямик спросил Вовка после хорошей затяжки. – Ничего деваха получилась, да?!

– Угу… – как-то неопределенно ответил Граф, с видимым безучастием пуская толстые кольца дыма и одновременно всеми силами пытаясь унять нервную дрожь в руках.

Озадаченно поглядев на товарища, Вовка ехидно улыбнулся:

– Да ты, никак, опять запал на нее? Поздновато спохватился.

– Это почему же? – мрачно поинтересовался Женька.

Пряник ловко сплюнул желтую слюну сквозь изрядную щербатину в зубах и, проводив ее взглядом, сказал.

– Помнишь Витьку Лозинского? Ну, весь фирменный такой? Он года два назад школу закончил.

– …?

– Он теперь на твоем месте вполне неплохо себя чувствует!

– Фигня! – самоуверенно отмахнулся Женька, так и не вспомнив предполагаемого соперника.

– Да нет, не фигня, я слышал, у них там серьезно завертелось! Так что лучше не лезь.

– Это мы еще посмотрим, – злобно процедил Граф, отбросив в сторону недокуренную сигарету.

– Ладно… Смотри, я предупредил, – пожал плечами рассудительный Пряник, поднимаясь со скамейки.

На том разговор, собственно, и закончился. Пожав друг другу руки, ребята разошлись по домам. Вовке с утра надо было выходить на ПТУшную практику, и он никак не хотел ее пропускать. Женька же после всего пережитого размышлял о том, какая причина могла бы заставить его завтра пойти в школу, и не находил ни одной.

Глава 4.

Назавтра Граф битых два часа проторчал около станции верхом на своем железном коне, ежась от холода. Он пропустил уже пять электричек, а Маринки, как назло, все не было. Наконец, когда зубы стали отбивать замысловатую чечетку, а терпение подошло к концу, очередной электропоезд привез ему награду за упорство. Маринка вышла из последней двери последнего вагона, но не одна: вокруг девушки вьюном вились два каких-то незнакомых хмыря. Активно жестикулируя и паясничая, они всеми силами стремились развеселить свою спутницу, что, надо признать, получалось у них неплохо: девушка просто покатывалась со смеха. Наличие этих двоих как-то не входило в Женькины планы, и планы пришлось корректировать прямо на ходу. Яростно крутанув ручку акселератора, Женька поднял бедного двухколесного ветерана на дыбы и, распугивая прохожих, понесся вперед. Казалось, еще мгновение – и мотоцикл раскатает по асфальту одного из Маринкиных спутников, но тормоза, истошно заверещав, остановили машину всего в паре сантиметров от несчастного, подбросив его на переднее колесо. Уронив в лужу дипломат и тубус, парень одним прыжком отскочил метра на два назад и, задыхаясь от возмущения и страха, заорал:

– Ты что, охренел… козел?!!!

Граф приподнял прозрачное забрало самодельного шлема, довольно ухмыльнулся и демонстративно развязным тоном сказал:

– Хорошие тормоза! А ведь еще вчера их не было… – после чего, окинув презрительным взглядом обоих провожатых, с явной угрозой в голосе добавил: – Тут кто-то произнес слово «козел», или мне природа навеяла?

– Произнес, произнес, – раздраженно ответил пострадавший, отряхивая заляпанные грязью брюки.

– Ага. Значит, за козла, чмо, ответишь!

Парень был морально готов вступить с Женькой в словесные (а возможно, и не только) прения, но тут подошел его товарищ и, протягивая испачканный дипломат, тихо произнес:

– Лучше не связывайся, это же Граф! Завтра вся их кодла соберется, отметелят – мало не покажется!

Предупреждение возымело свое действие, и оба неудачливых ухажера, стараясь по возможности не потерять лицо, нарочито медленным шагом удалились прочь, всю дорогу бубня себе под нос что-то нецензурное.

– Ну, что, – злорадно крикнул им вдогонку Женька, – очко играет?! Теперь ясно, кто здесь козлы! – и, гордый от легкой победы, свершившейся на глазах любимой женщины, повернул к Маринке сияющее самодовольством лицо.

– Привет, принцесса! – выдал он заранее заготовленное приветствие.

Девушка, находясь в явной растерянности, молча наблюдала за происходящим.

– Женька, ты что творишь?! – вместо ответа воскликнула она, и в голосе ее не было и тени радости от нежданной встречи.

Это несколько расходилось с первоначальным планом, но отступать было уже поздно.

– Я тут рядом катался… Смотрю, к тебе два урода пристают, – начал было оправдываться Граф, но Маринка не оценила его благородного порыва.

– Сам ты урод! Это ребята из моего техникума, – раздраженно перебила она, сердито сверкая огромными глазищами.

– Откуда мне знать? Мало ли ночью у станции придурков шляется… – защищался Женька, чувствуя, что разговор принимает нежелательный оборот.

– Одного я вижу сейчас перед собой! – последовал мгновенный ответ. К счастью, голос был уже не так суров, что вселило в душу влюбленного юноши некоторую надежду.

– Покатаемся? – неуверенно предложил он, указывая на пустующее сзади место, чем вызвал искреннее удивление Маринки.

– Что ты, что ты, – воскликнула девушка, – мне домой надо! – и сделала попытку обойти мотоцикл сбоку, своим движением окончательно добив Графа. Такого он совсем не ожидал, хотя два часа кряду репетировал встречу перед зеркалом, предусмотрев массу вариантов. Но этот почему-то упустил.

– Ну погоди, Марин, постой! – запаниковал парень, отчаянно пытаясь найти повод, чтобы задержать неуловимую красавицу, и в конце концов робко предложил: – Давай я тебя хотя бы до дома довезу!

Эти слова были сказаны таким просительно-униженным тоном, что девушка невольно смягчилась.

– Но… тут же близко… – неуверенно пожала она плечами.

– А на колесах еще ближе, – воспрянул духом Женька, увидев, что первое сопротивление преодолено, – садись!

– Я боюсь… – после неловкой паузы призналась Маринка, осторожно трогая рукой упругое, обтянутое бараньей шкурой сиденье.

Женька даже присвистнул от такой нелепости.

– Чего бояться-то, я же с тобой?! Ты, главное, покрепче держись – и всё.

С опаской пристроившись позади Графа, Маринка крепко прижалась к нему, обхватив его руками за талию. Даже сквозь толстую кожаную куртку Граф чувствовал крепкую девичью грудь и млел от восторга. Его пьянило тепло юного тела, его волновал нервный трепет бархатных рук и горьковатый запах духов, заглушить который не в силах были даже вонючие выхлопы полуживой «Явы». В тот момент девушка показалась Женьке такой слабой и беззащитной, что, будь его воля, спрятал бы он ее у себя за пазухой, поближе к сердцу, и носил бы так всю жизнь… Больше всего ему сейчас хотелось остановить, заморозить время, хотелось задержать миг, чтобы он длился вечно. Но, увы… Миг длился всего три минуты: ровно столько заняла дорога от станции до дома Маринки.

У подъезда Женька с сожалением заглушил двигатель мотоцикла.

– Уффф… – облегченно выдохнула девушка, расцепив тесные объятия и неловко сползая с сидения, – не страшно, говоришь? У меня аж ноги подкашиваются!

– Это с непривычки, – авторитетно заявил Граф и, собравшись с духом, предпринял очередную попытку задержать Маринку и не дать ей уйти просто так: – Марин, пойдем завтра в кино! – и как приговор услышал в ответ категорический отказ:

– Завтра я не могу.

– А послезавтра? – словно за соломинку ухватился парень за очередную возможность, чувствуя, как почва уходит из-под ног. – В клубе фильм с Бельмондо. Пойдем, а?

– Понимаешь, Женя, – начала объяснять Графу Маринка реальное положение дел, втолковывая ему, как капризному ребенку, прописные истины, – у меня забот по горло: учеба, Новый год на носу, а у нас дома даже елки нет. Времени на все катастрофически не хватает, так что извини!

– Ну, елку-то я тебе принесу! – ни с того ни с сего вдруг ляпнул Женька первое, что пришло в голову.

– Зачем? Мы сами купим.

– А я все равно принесу! – упрямо повторил горе-влюбленный, после чего наступила неловкая пауза, нарушаемая только противным поскрипыванием входной двери.

– Ладно, пойду я, пожалуй, – наконец выдавила из себя смущенная настырностью ухажера девушка, – а то что-то холодно стало, – и быстро, не дожидаясь ответа, зашла в подъезд.

Женька почувствовал себя обманутым и оскорбленным. Он так долго ждал этой встречи, а вместо награды за ожидание получил болезненный щелчок по носу. Когда два дня назад он спорил с Пряником о своих шансах на успех, то и в мыслях не держал, что Маринка сможет устоять перед его исключительным обаянием и мужественной красотой. А получилось так, что она его даже не восприняла всерьез, отбрила, как последнего баклана. Самолюбие его было ущемлено до крайности, мысль об удачливом сопернике нещадно жгла душу. Граф просто кипел от гнева и не нашел ничего лучше, чем выместить злобу на ни в чем не повинном тополе, росшем во дворе. Сначала он так яростно дубасил по стволу, что разбил в кровь кулаки, потом стал ломать толстенные ветки, рыча и грубо матерясь. Наконец какая-то бабка, не выдержав, заорала, высунувшись в форточку:

– Кончай хулиганить, бандит, сейчас милицию вызову!

– Заткнись, карга старая! – истерично крикнул Женька ей в ответ, но первый заряд злости уже иссяк, оставив после себя только пустоту. С разбега запрыгнув в седло мотоцикла, парень ожесточенно крутанул ножку кикстартера и, дав газ, на бешеной скорости помчался в темноту засыпающего города, провожаемый злобным лаем бродячих собак и гневными проклятиями торчащей в окне старухи.

Глава 5.

Холодный, пронизывающий насквозь ветер и скользкая ночная дорога быстро привели Графа в чувства. Впрочем, успокоившись внешне, внутри он пребывал в состоянии глухой ярости, решительно отказываясь понимать произошедшее. На некоторое время он был выбит из колеи, но ненадолго – благодаря природному оптимизму и гипертрофированному самомнению. В результате он, чтобы успокоить себя, предпочел назвать неудачи этого вечера лишь досадным стечением обстоятельств. В конце концов, человек верит только в то, к чему внутренне уже готов, а Женька не был готов к поражению. До сих пор он достигал желаемого легко, без напряжения, и не было причин полагать, что это может когда-нибудь измениться: нельзя же отдельные неудачи превращать в традицию, тем более если дело касается женщин.

Граф давно не был мальчиком. Он решительно отбросил свою невинность уже тогда, когда многие из его сверстников вкушали запретный плод, в лучшем случае часами мастурбируя в туалете на открытки с кинодивами. Впрочем, это была особая история, которую Женька не то что рассказывать, но и просто вспоминать не очень-то любил…

Сколько уже сказано о советских коммуналках, а тема все еще не исчерпана до конца. Да и как ее исчерпать, если большинство тех, кого принято называть средним поколением, на собственной шкуре испытали все прелести «коммунального рая». Подчас забавно читать расплодившиеся в последнее время ностальгические опусы, посвященные тем временам. Мол, трудно жили, зато дружно и весело! Видимо, некоторых память подводит, забыли они гайки в борще и свары на кухне, утреннюю чечетку у запертой двери сортира и томительное ожидание банного дня по графику. А глаза-буравчики в замочных скважинах, днем и ночью бдительно сверлящие соседские спины, внимательно подмечающие каждый осторожный или, упаси боже, неосторожный шаг, они тоже забылись? Бред, такие глаза не забудешь никогда! Откровенно говоря, в коммунальном быте ровно столько же привлекательности, сколько в общественных уборных: иным нравится, но большинство тошнит.

Женьке его коммуналка на две семьи давно была поперек горла. С матерью и младшим братом они прочно осели на двадцати шести квадратных метрах жилой площади без каких-либо перспектив в будущем, в то время как их соседи менялись с удивительным постоянством. «Переселение душ» продолжалось до тех пор, пока в квартире не прописалась Варвара Зотова – тоже, как говорится, всерьез и надолго. Варька была матерью-одиночкой без положения и связей, а значит, и без реальных шансов продвижения в мифической очереди на жилплощадь, повторявшей все изгибы карьерной лестницы, по которой карабкалось вверх местное начальство вместе со своими многочисленными друзьями и родственниками. Впрочем, Варьке подобный вариант казался все равно лучше, чем и дальше прозябать в рабочей общаге, быт в которой даже спартанским назвать было трудно.

Имея облегченный багаж нравственных принципов, Варька особой разборчивостью в связях не отличалась и за несколько лет перед заинтересованным взором Женьки промелькнула, как в калейдоскопе, целая вереница безликих и безымянных ночных посетителей. Кто-то из них задерживался на некоторое время, а кто-то появлялся только на одну ночь, чтобы больше никогда не вернуться. До поры до времени это Женьку никак не трогало, но когда ему исполнилось четырнадцать, все резко изменилось. Почти еженощное ритмичное скрипение кровати, сопровождавшееся громкими сладострастными стонами, стало вызывать у подростка болезненное любопытство, которое постепенно переросло в похотливое возбуждение, туманящее сознание и доводящее до полного изнеможения. Женька стал следить чуть ли не за каждым шагом соседки; он даже украл с бельевой веревки ее трусики, сохнувшие после стирки, и пару дней таскал их в кармане, но потом, устыдившись, выкинул в мусорное ведро, где они самым позорным образом были найдены его матерью. Конфуз списали на переходный возраст и банальное озорство. Разве мог кто-нибудь понять, что нижнее белье Женьку больше не устраивало: теперь он хотел саму его обладательницу!

Женька сравнивал себя с Варькиными ухажерами и в сравнениях этих всегда выигрывал. Его не пугала даже разница в возрасте почти в десять лет, тем более что в его кругу рассказывали множество самых невероятных историй о половых контактах, большая часть которых, скорее всего, была лишь плодом фантазии, происходившей от болезненной подростковой гиперсексуальности. Врали все, и врали весьма изобретательно, чтобы не ударить в грязь лицом перед лопоухими друзьями, пускающими слюни от зависти. У парней физическое развитие всегда опережает умственное, и Женька решительным образом не видел причин, по которым он не мог бы претендовать на место если не в сердце, то хотя бы в кровати соседки. И если что-то удерживало его от последнего, решительного шага, то это была только робость и необъяснимая косноязычность, в самый ответственный момент нападавшая на него при общении с особами женского пола. В мыслях Женька отрепетировал сотню сценариев своего «подвига», но произошло все неожиданно и, как обычно, совершенно не по плану.