– На войну с ляхами! – повторил Богдан и стукнул кулаком по перевёрнутому старому пчелиному улью, на котором сидел. – Не надо думать, что это обида ограбленного и униженного человека. Всё, что со мной произошло, убедило меня в том, что я не хозяин на своей земле, вы не хозяева, и никто… Никто! И холоп, и помещик, и казак – все мы для них черви… А то и хуже – навоз…

Что бы ни говорил об ограбленных и униженных чигиринский сотник, но было видно, что сейчас, в эту минуту, значительно сильней жгла его сердце личная обида.

– И что это будет за война? – Кривонос поправил под собою седло. – И где она у тебя будет? И какими силами?

Богдан внимательно посмотрел на Максима, словно на секунду усомнился в преданности соратника.

– Война не моя. Она наша общая, – Хмельницкий обвел глазами потупивших очи сподвижников. – Я не мёдом угощать вас позвал на пасеку. Надо поднимать казаков. Пойдем на Низ. За Пороги.

– Богдан, сегодня Сечь уже не та. Запорожская Сечь умерла десять лет назад.

– Да, Иван, я не вчера родился и знаю, что на Малой Хортице и на Никитском Рогу стоят реестровые казаки. Но настоящий казак казаком до смерти останется. Никто из казака не сделает ляха. Я сам служил с Сагайдачным в коронном войске у короля Владислава… И что, перестал быть казаком? Если я учился в иезуитском колледже, я что, стал католиком? Нет, хлопцы, православный крестик с моей груди можно снять только вместе с головой!

– Богдан, то, что ты щирый^[6] казак, нам хорошо ведомо, – Богун вынул из ножен саблю, в задумчивости поправил ею угли в костре и, тяжело вздохнув, вложил её обратно. – Только вот я не очень понимаю, ты что, хочешь нас повести на реестровое войско? Значит, казаки будут рубать казаков? Ведь и на Хортице, и на Никитском Рогу серьёзные укрепления. Про крепость Кодак я вообще не говорю. А где нам столько силы взять?

– Та ни, батьку, – Мартын Пушкарь не хотел показать своего несогласия с Хмельницким, но уж больно авантюрной показалась ему Богданова идея, и он заёрзал на своём месте так, что заскрипела кожа его седла. – Воювати козаками проти козаків – це все одно, що вовком землю орати^[7].

– Скоро ты не только волками, зайцами пахать будешь. Разорят ляхи твой маеток, потом Максимов спалят, за ней Богуна… А ты будешь пахать… Пахарь! Значит, так, у каждого из нас найдётся пять-шесть десятков добрых казаков. По дороге на Низ ещё поднимем народ. Но главные наши силы – это реестровые казаки. Думаете, им в коронном войске сладко? Ты спроси, когда им в последний раз выплачивали обещанную зарплату. И не в ней дело! Ляхи уже сами понимают, что довели нас до края. Раньше сколько было реестровых казаков? Сорок тысяч. А сейчас? Двенадцать… Раньше я был главным писарем Войска Запорожского, а сейчас? Сотник… И выше сотника сейчас ни один казак уже не поднимется. А почему? Да потому, что боятся нас ляхи. Боятся! Не зря ведь после того как гетман Сулима разрушил Кодак, ляхи крепость снова восстановили – затем, чтобы «за пороги живой души не пускать»! Боятся они нас! Боятся, что снова на Запорожье вольная Сечь будет. А реестровые… ну что ж, не один день я рука об руку с казаками воевал. И с вольными, и с реестровыми. И я вам, хлопцы, так скажу: ни секунды не сомневаюсь, что как только мы появимся на Порогах, вся Сечь будет наша.

– Мне тоже сдаётся, что реестровые против нас не пойдут, – Максим Кривонос с хрустом расправил плечи, влево, вправо повертел головой, от чего в его бычьей шее тоже что-то хрустнуло. – Чую я, что бунтовать будем не шутейно. Только есть одна закавыка, батько… Испокон веку казак воевал в пешем строю, а у ляхов большая часть войска – кавалерия. И лёгкая, и тяжёлая… Пешкодралом мы много не навоюем. Так что надо думать.

Богдан, низко склонив голову, слушал своего соратника. Видно было, что казачий полковник вслух произнёс мысль, которая давно угнетала его. Наконец, стряхнув с себя состояние задумчивости, Богдан выпрямил спину.

– Думаю, Максим, думаю… Только скажите мне, братья, неужели зря каждый из нас большую часть своей жизни воевал? То-то и оно… Будет у нас и кавалерия, будут и гарматы^[8]. Будут! Стоит только начать.

– Ну что, батько, – Мартын выколотил о высокий каблук своего сапога давно потухшую трубку и встал. – Думаю, пришла пора возвернуть казацкие права всем, кто был их лишён. Обещаем?

– Обещаем…

* * *

Четыреста вёрст до Запорожья стали для Богдана дорогой дум, злобы и горечи. Несправедливость, откровенное презрение, унижение, которого он не испытывал даже в турецком плену, выжигало всё внутри. Сердце отказывалось мириться с происходящим, воспалённое сознание рисовало мрачные картины беспощадной мести. Фантастические планы возмездия, сменяя друг друга, требовали сиюминутного воплощения.

По пути к Сечи отряд беглого чигиринского сотника лихими наскоками уничтожил десятки фольварков^[9], сжигая усадьбы, разгоняя скот, разоряя посевы. Каждый из них напоминал Богдану его спаплюженный^[10] хутор.

– Батько, – шестнадцатилетний сын Тимошка после каждого налёта хмелел от восторга. – Поглянь! Да ведь у нас уже целое войско!

Сын взрослел на глазах. Невысокий, кряжистый, в плотно облегающей грудь кольчужке, он как влитой сидел в седле. Парень радовал пожилого казака, оставаясь единственным лучом света в его душе.

Мрачный Богдан оглянул свое «войско».

Да… Их было уже много, однако в большинстве своём это была злая, но ничтожная в военном смысле толпа.

Крестьянский бунт. В. Верещагин.

После каждого разорённого фольварка к отряду, оседлав лошадей из разграбленных хозяйских конюшен и напялив на себя лучшие хозяйские камзолы, присоединялись десятки обездоленных холопов, которым уже нечего было терять.

На Запорожье Богдан Хмельницкий пришел с пёстрым, но боевитым, настроенным на бескомпромиссную борьбу войском. Он заслуженно чувствовал себя полководцем. Военная наука, которую он когда-то постигал под крылом атамана Петра Сагайдачного и польского коронного гетмана Конецпольского, оказалась Хмельницкому как нельзя кстати. Кровавый след, тянущийся за ним от самого Чигирина, бывшего сотника не смущал. Наоборот, вид крови, визг убегающей жертвы, зарево горящих усадеб позади наполняли его ощущением силы, порождали в душе чувство превосходства и неоспоримой правоты.

…Оранжевый шар, медленно опускаясь всё ниже, повис над рекой. Апельсиново-персиковая дорожка прибежала по зеркальной глади Днепра прямо к ногам сидящего на прибрежном валуне Богдана, словно приглашая его пройтись по ней за уходящим на ночной покой усталым солнцем. Небо за угасающим светилом горело тёмно-розовым заревом, словно там, далеко за горизонтом, полыхал пожар, подсвечивая снизу уходящую куда-то далеко в сторону гряду облаков. Ближе к горизонту днепровская вода светилась изнутри тем же розовым огнём.

Все замерло, на воде ни морщинки, только комариный звон нарушал пронзительную тишину, окутавшую остров, да сухой камыш шелестел листом, чувствуя, как там, под водой, сонный окунь почёсывал о его стебель свою полосатую спину.

– Гарно…

Богдан слышал, как подошёл его сын.

– Гарно, сынку, – ответил он, не поворачиваясь. – Садись, посиди с батьком.

Помолчали…

Мрачные думы угнетали Хмельницкого. Сожжённые фольварки поляков, маетки^[11] прислуживающих им арендаторов-евреев не оставляли надежд на возвращение к спокойной жизни помещика. Обратного пути нет. Бунт… Господи, сколько этих бунтов уже было до него? Все утоплены в крови. Нет, такое будущее не для Богдана! Это будет восстание, всенародное восстание. Да, сил у него сейчас недостаточно, но это только начало. К нему идут люди, и будут идти…

Богдан оглянулся на десятки костров, горящих на склоне. Казаки готовились к первой сечевой ночи. Пользуясь последними лучами заходящего солнца, кто-то сворачивал работы по благоустройству своего куреня, кто-то варил кулеш, кто-то сушил промокшую одежду.

– Батько, а где Хортица?

По рассказам отца Тимош знал, что у гетмана Сагайдачного, с которым тот воевал, на Малой Хортице были фортификационные укрепления и даже верфь для строительства казацких «чаек» (морских вёсельных кораблей)…

– До Хортицы ещё вёрст пятьдесят. Но она нам не нужна. Не та уже Хортица. А этот остров называется Томаковка. Запомни, сынку… Наш кош будет здесь.

Томаковскую Сечь для себя Богдан выбрал не зря. В его голове уже вызрел план в ближайшее время навести свой порядок на Запорожской Сечи, ибо польские власти не дадут покоя даже в Запорожье.

– И долго мы здесь будем сидеть? – воинственный потомок рвался в поход.

– Не беспокойся, не засидишься, – Богдан горько усмехнулся. – Не отсиживаться пришёл я сюда. Томаковку надо укреплять, людей обучать. Половина из них сабли в руках не держала, так что остынь. А твоя сабля не заржавеет. Придёт время, даже спать в седле будешь, – вздохнул отец.

– Оце добрэ! За мамку и Остапчика я из ляхов и жидов выцежу всю кровь, – молодой «мститель» одним взмахом сабли скосил целый сноп камыша.

– Не зарекайся, сынку, бо кровь людская не водица, – Богдан с грустью посмотрел на возбуждённого сына. – Остапчик… Прими, Господи, души невинно убиенных рабов твоих.

…Солнце уже давно утонуло в Днепре, в зеркальной глади которого плавали большие золотые звёзды. У какого-то костра зазвенели тихие переборы струн. Низкий хрипловатый голос, вторя ворчливым звукам бандуры, запел:

 
Не хотіли пани-ляхи
Попустити й трохи,
Щоб їздили в Січ бурлаки
Тай через Пороги, —
Спорудили над Кодаком
Город-кріпосницю
Щей прислали в Кодак військо,
Чужу-чужаницю.
Зажурились запорожцi,
Що нема їм волі
Ні на Дніпрі,
Ні на Росі,
Ні в чистому полі…
 

Неведомый бандурист, хриплоголосый малоросский менестрель своей бесхитростной музыкальной думой взбудоражил в душе задумчивого Хмеля забытое воспоминание о крепости Кодак.

…Неприступную крепость, построенную на месте слияния вод Мокрой Суры и Днепра после того, как восставший гетман Иван Сулима её разрушил, по приказу короля Владислава восстановили, и коронный гетман Станислав Конецпольский приехал её осмотреть. Чтобы воочию продемонстрировать силу Речи Посполитой, по пути он пригласил некоторых шляхтичей и войсковых начальников, среди которых оказался и главный писарь Войска Запорожского Богдан Хмельницкий. Довольный результатами восстановительных работ, коронный гетман принялся насмехаться над казаками, мол, более нет повода для восстаний, так как крепость Кодак несокрушима, на что Богдан вскользь заметил: «Рукою созданное рукою и разрушается…»

Всесильный управитель Малороссии никак не отреагировал на дерзость Хмельницкого, вместе с которым когда-то побывал в турецком плену. А вот присутствовавший среди гостей Даниэль Чаплинский, которому эта подробность была не известна, решил выслужиться.

Следующей же ночью он схватил Богдана и отправил в Чигирин под стражей. Только плохо он знал многоопытного казака! Хмельницкий в пути ухитрился освободиться и бежать, после чего отправился в Варшаву и подал королю жалобу на своевольное и оскорбительное задержание офицера королевского войска. Помня услугу Хмельницкого, спасшего его от русского плена, король Владислав IV, в качестве дисциплинарного наказания, приговорил обрезать Чаплинскому один ус. Стражник Скобкевский, присланный в Чигирин для исполнения приговора, волю короля исполнил.

Отрезанный ус… Один…

Мог ли подумать Его Королевское Величество, что это ничтожное событие станет той искрой, которая воспламенит пожар кровавого восстания, названного впоследствии Хмельнитчиной.

Это было начало. Смерч, который вскоре вовлечёт в бешеный водоворот событий десятки исторических лиц, беспощадный вихрь, жертвами которого станут десятки тысяч людей, представляющих разные народы, только набирал силу…

Сотник оглянулся, но в темноте, среди десятка казаков, сидящих под огромной пушистой ивой, опустившей до земли пряди своих ветвей, рассмотреть хриплоголосого музыканта не смог. «Смотри ж ты! Пророк… – подумал он. – Почувствовал, что нам, возможно, и Кодак придется брать».

Богдан вздохнул. Жаль, что его любимая лютня осталась в разгромленном Суботове. Он бы сейчас спел…

* * *

Хмельнитчина…

Не думал Богдан, что когда-нибудь ему придётся возглавить многолетний кровавый бунт. Ну, воевал… Занимался своим большим хозяйством. Мирно правил хутором Суботовом с мельницами, нивами и четырьмя ставками, кишащими карасями, и время от времени отправлялся в поход по приказу польского правительства – то на турок, то на Москву. А возвращаясь, снова превращался в скромного рядового помещика.

Не отбери поляки у хозяйственного Богдана его хутор с карасями и бабу, ни за что не вздумал бы он вступиться за права соотечественников! А тут…

Даже поднимая восстание, Хмельницкий стремился придать ему видимость некой законности! Он постоянно напоминал, что взбунтовал казаков с согласия самого короля Владислава IV, который подсказал ему, что у него есть сабля. Может, это покажется странным, но восстание Хмельницкого можно действительно считать законным. В Речи Посполитой существовало право шляхты на официальное восстание против короля во имя защиты своих прав и свобод, и называлось оно «рокош».

И вот сейчас, рычащий на всех, но внутри разрываемый сомнениями, взбунтовавшийся помещик Хмельницкий пытался оправдаться перед своей совестью за сожжённые фольварки поляков и маетки жидов правом на свой собственный рокош. В начале бунта Богдан рассчитывал не порывать с Польшей (ну если не со всей Польшей, то хотя бы с Сеймом и королём), его казаки даже воевали под пожалованным королём знаменем традиционных польских цветов – белый орёл на красном полотнище.

Казаки. Юзеф Брандт

…Конец осени и зима 1647 года прошли в хозяйственных нуждах и заботах о благоустройстве своего войска, но отсиживаться на Томаковке в планы бунтовщика не входило. С каждым днём пребывания на Запорожской Сечи в Хмельницком креп дух предводителя восстания. Личная обида, горечь унижения постепенно уходили на второй план, уступая место пониманию того, что вся Малороссия, сотни тысяч людей унижены так же, как и он, и их души так же раздирает ненависть и жажда мести. Грандиозные планы, теснясь в мозгу, иногда пугали Богдана своей амбициозностью, но возвращаться было поздно.

Слухи об огненном рейде батьки Хмеля от Чигирина до Запорожья распространились широко, и на Томаковку начал стекаться обездоленный люд. Спасаясь от притеснений, крестьяне и ремесленники, бегущие из разных местностей Малороссии и Юга России, могли найти себе убежище и на других островах Сечи, но большинство из них стремилось на Томаковку, так как слава батьки внушала им веру в его силу и надежду на пусть опасную, но свободную жизнь.

Крестьянско-казацкое войско крепло день ото дня. Собрав казачий круг^[12], Богдан довёл свое решение до ближайших соратников.

– Пришло время освободить Запорожье от влияния шляхты. Нельзя спокойно взирать на то, что в сердце казачьей вольницы, в Запорожской Сечи продолжают править ненавистные ляхи. Да, это поляки установили реестровые казачьи войска на южной границе Малороссии, для того чтобы противостоять татарским набегам, но больше всего несчастий нам приносят сами поляки, а не татары. Они построили крепость Кодак, чтобы «за пороги живого человека не пускать». Какого человека? Да нас с вами! Но в таком случае и реестровые казаки, и кодакские сами помогают полякам угнетать свой же народ! Нет! Не по пути казаку с ляхом!

– Так что, штурмовать реестровые гарнизоны? – Кривоносу эта идея была явно не по душе. – Своих казаков рубать? Не дело это.

– Нет, Максим. Рубать никто никого не будет. Нужны переговоры. Я думаю, казаки поймут. Иначе они не казаки.

– Поймут, Богдан, поймут, – флегматичный Мартын Пушкарь пыхнул трубкой и утонул в облаке дыма. – Казак на казака шаблю не поднимет.

– Вот и у меня на это расчёт, но если честно, то я больше надеюсь на зиму. Если казаки нас поддержат и начнут переходить к нам, то оказать поддержку своим гарнизонам ляхи быстро не смогут. Рождество Христово и Крещение каждый шляхтич захочет отпраздновать. А собирать войско и переться на Пороги никому не захочется до самой весны.

– Гарна думка, дуже гарна, – немногословный Богун кивнул.

…24 декабря 1647 года перед воротами укреплений реестрового гарнизона на Никитском Рогу остановился длинный чумацкий обоз с казачьей охраной. Реестровым гарнизонам, охраняющим границу малороссийской части Речи Посполитой и Дикого поля, чумацкие обозы были не в диковинку. Это были свои же крестьяне Юга России и Малороссии, занимающиеся торгово-перевозным промыслом. Чумаки были главным образом казаками, торгующими солью, которую привозили из Крыма. Помимо соли они торговали вяленой рыбой, лесом, кустарными изделиями из дерева, камня и металла. Для перевозки чумаки использовали запряжённые волами мажи^[13]. Для охраны обоза от нападения татар чумаки нанимали казаков и, во главе с выборным атаманом, ездили вооружёнными обозами в сто и более мажей.

Прибытие «воловьего поезда» в Никитский Рог было обычным делом, ибо переправиться через Днепр можно было только здесь, благодаря стараниям Никиты Цыгана, пару сот лет назад сумевшего увековечить свое имя, оборудовав в этой части реки сносную переправу.

Кроме привычных товаров чумацкие возы были заполнены еловыми и сосновыми ветками. Поэтому не удивительно, что вокруг чумацких возов сразу стала толпиться шляхетная публика. Первыми у болтливых чумаков раскупили еловые ветки, из которых стали срочно изготавливаться адвент-венки. Шляхетные офицеры, соскучившиеся по своим семьям, принялись выставлять их в окнах и развешивать на дверях своих жилищ. Строгого поста в католицизме нет, но существует Адвент – четыре недели душевного очищения. Заканчивалась его последняя, золотая неделя.

И вот, наконец, 25 декабря, в само Рождество, когда в костёлах проходят три праздничные литургии, на Никитском Рогу прошли праздничные мессы. Ночная, утренняя (на заре) и дневная…

Нет, не напрасно чумацкие мажи простояли на площади Никитской Сечи. Не напрасно атаман военной охраны чумацкого обоза приглашал подходящих к торговым рядам реестровых казаков:

– Приходьте, хлопцi, як ляхи пiдуть на лiтургiю. Мы тэж помолимось, – Богдан, а это был именно он, принимался истово креститься. – Приходьте, хлопчики, i усiх кoзакiв ведiть з собою.

Когда началась третья, дневная католическая литургия, на рынке вокруг чумацких мажей собралось чуть не все реестровое войско Никитской Сечи. Трогательная речь батьки Хмеля не оставила равнодушных. Брошенные бывшим сотником слова упали на благодатную почву, породив в душах казаков чувство необходимости восстановления поруганной чести и обретения утраченной свободы. Старшины реестрового войска, во главе с черкасским реестровым полковником Станиславом Юрским, ещё во время выступления Богдана Хмельницкого почуяв неладное, благоразумно сбежали. А вот для шляхетного командования третья литургия закончилась плачевно.

…Реестровый казачий гарнизон на Никитском Рогу пал первым. Это была значительная победа Богдана Хмельницкого. Победа моральная. Запорожское казачество воспрянуло духом. Следом за Никитской Сечью в ряды крестьянско-казачьего войска батьки Хмеля перешли Базавлуцкая, Хортицкая, Томаковская Сечи. В январе-феврале 1648 года обширный район вокруг Запорожской Сечи был очищен от шляхетных войск.