– Так, мам, я тебе все сказал! – Рад отнял трубку от уха, постоял так, не слыша, что отвечает мать – прием, выработанный, чтоб не сорваться, – и снова поднес трубку к уху. Мать там все говорила – не имея понятия, что ее слова были выброшены на ветер. – Я жив-здоров, у меня все нормально. Что ты? – прервал он ее.

Несколько долгих секунд в трубке длилось молчание.

– Я тоже, слава Богу, жива-здорова, – сказала потом мать. – Вот только это ожидание… Я пью валокордин ведрами. Ты можешь хотя бы сказать, где ты?

Рад не сдержался.

– Опять двадцать пять! – воскликнул он. – Я в безопасности, не волнуйся! Потому и не говорю тебе где – для безопасности! Все, пока!

Он бросил трубку на рычаг, не дождавшись ответных слов прощания. Трубка впечаталась в свое гнездо со звучным хрюком и хрюпом – будто провопила от боли.

В тот же миг ему стало стыдно. Бедная трубка! Бедная его мать!

С минуту, наверное, он стоял, тупо глядя в каре кнопок на светло-синем корпусе таксофона перед собой, перемогая это чувство вины. Отец умер три года назад, он был их единственным ребенком, ох и одиноко же было матери на старости лет в бетонной пятидесятиметровой коробке на метро «Первомайская», ох и больно за него! Свинья. Не мог быть с нею терпеливей и снисходительней.

Возможно, матери можно было бы звонить и с мобильного, не мучить ее неизвестностью от одного его посещения переговорного пункта до другого, но Рад не был уверен, что это достаточно безопасно. Он опасался, что ее телефон может прослушиваться. И если телефон матери в самом деле прослушивался, определить местоположение телефона, с которого он звонил, было совсем просто. Однако он все же не пасся у этого таксофона на привязи, а мобильный всегда был с ним, поселок – не город, и найти его в поселке при должном желании уже не составило бы большого труда.

Когда он наконец открыл дверь и выступил из кабинки наружу, из своего таксофонного уединения как раз выходила и пчелка в дубленке. Рад невольно обежал ее взглядом. Повернув голову, она тоже взглянула на него. Нет, никакого призыва в ее взгляде он не уловил, но интерес, несомненно, был. Вообще у него никогда не возникало особых сложностей с тем, чтобы понравиться, – это у него получалось само собой. Это потому что ты похож на Грегори Пека, сказал ему однажды школьный приятель после очередной победы Рада на танцевальном вечере в соседней школе. Потом, специально посмотрев в кинотеатре Повторного фильма у Никитских ворот «Римские каникулы» с Одри Хэпбёрн и Грегори Пеком в главных ролях, стоя перед зеркалом дома, он всматривался в свое лицо – похож? – но если и был похож, понять это было невозможно, и осталось только поверить тому своему приятелю, потерпевшему на вечере сокрушительное фиаско.

Инстинктивно, заметив в пчелке к себе интерес, Рад было метнулся за ней, но тут же придержал шаг и начал спускаться по длинной лестнице, что вела из переговорного пункта на улицу, лишь тогда, когда внизу, плеснув лоскутом света, открылась и закрылась дверь. Нет, он не хотел никакого меда. Никакого и ни от кого. Если бы только само собой, в чистом виде, ложка в рот – и наслаждайся вкусом. А так, чтобы добыть этот мед, добраться до него, распечатать леток – нет, не было в нем куража.

Пчелка в дубленке, когда вышел на крыльцо, уже улетела от того шагов на двадцать, не меньше. Дверь за Радом шумно захлопнулась, девушка оглянулась – похоже, она была все же не против его внимания, – но Рад уклонился от встречи с ее взглядом и не ускорил шага. Лети, пчелка, неси свой мед в улей, что окажется надежней этого.

Его улей был разорен. Сожжен дотла, иначе не скажешь.

Он не понимал и сейчас, как получилось, что у него набралось едва не четверть миллиона долларов долга. Он не занимал столько. Ему просто не нужно было таких кредитов. Вероятней всего, его подставила бухгалтерша. Стакнулась с бандитами, что качались у него в клубе, подделала документы. Или не стакнулась, а запугали. Для него, впрочем, никакой разницы: стакнулась или запугали; важен результат. Красивая двадцатипятилетняя телка с красивыми каштановыми волосами, ждавшая от хозяина посягновения на свою красоту.

Нужно, наверное, было и посягнуть. Тогда она хотя бы предупредила, с чем на нее наседают эти качки с наголо остриженными калганами. «Кайф заведение, оттянулись – душа соловьем свищет, – говорили калганы, выходя после занятий из душа и влив в себя для восполнения потерянной жидкости в клубном буфете по паре бутылок пива. И, похохатывая, шутили: – Надо будет у тебя его забрать, оформить в свою собственность». Это он так думал, что шутили. Оказывается, нет, не шутили.

О тех восьми часах, что провел под дулами двух «калашниковых», Рад не вспоминал. Сработали некие защитные механизмы психики – и восемь часов под «калашниковыми» словно бы обволоклись туманом. Правда, освободить память от сознания того, что фитнес-клуба у него больше нет и тот теперь принадлежит не ему, было невозможно.

Он подписал вконце концов все. Все бумаги, которыми трясли у него перед носом. «Ставь подпись, чмо! Бери ручку, прикладывайся! Прикладывайся, говорят! Сколько человека можно мучить? Извелся человек, к детям человеку нужно!» – блажили на него его вчерашние клиенты, водя перед глазами пальцами, растопыренными «козой», и тыча автоматным дулом под ребра.

«Человек» был нотариусом – суровой усатой армянкой с хриплым мужским голосом, словно бы навек простуженным на кавказских ветрах. Она терпеливо сидела на стуле за дверью его кабинетика в тренажерном зале, но время от времени дверь открывалась, и ее пугающе-мужской голос спрашивал: «Я еще не нужна?»

Под бумагой, что сверх отданного в уплату за долги фитнес-клуба должен этим калганам еще сто тысяч долларов, он тоже подписался. При выборе «кошелек или жизнь» не остается ничего иного, как отдать одно, нежели лишиться и того, и другого.

Из-за этих ста тысяч он и сидел теперь в подполье на чужой даче, не решаясь высунуть носа. Он не мог удовлетворить аппетитов своих бывших клиентов. Сто тысяч долларов. Это были для него страшные деньги. Даже и тогда, когда работал в банке, ворочал миллионами, – хотя, конечно, и не своими. А после банка и подавно.

С банком в начале 1994 года ему выпал феноменальный фарт. Того рода, который можешь по-настоящему оценить только задним числом, когда этот фарт оставит тебя. У него тогда только-только родилась дочь, только-только начали вывозить ее на прогулки в коляске, и жена на одной из таких прогулок познакомилась с другой молодой мамашей. И эта другая молодая мамаша оказалась дочерью одного из директоров банка, чье название в то время не слышали только младенцы. Тогда, в 1994, еще не было таких загородных особняков вроде того, в котором жил сейчас сам Рад, еще по Москве не поднялись кованые чугунные заборы вокруг дорогих домов, отделившие их от остального города, все еще было вперемешку, и можно было вот так на улице познакомиться с дочерью банкира. «Закончил мехмат? – переспросила дочь банкира. И воскликнула: – Папе очень нужны математические мозги! Он даже меня спрашивал: нет ли у меня знакомых».

До банка у Рада были два года, от которых у него осталось чувство, будто он попал в гигантскую ступу, и такой же гигантский тяжелый пест неостановимо и беспощадно толок его там. В аспирантуру удалось только поступить, закончить ее – это уже оказалось не судьба. 1992 год взошел над освобожденной от коммунистического ига страной таким огненным солнцем, что под его палящими лучами все полыхнуло. За те два года до банка Рад переменил столько работ, что позднее, принимаясь при случае подсчитывать их, какую-нибудь одну-две непременно забывал. Сначала он пошел учителем в школу, но на деньги, что там платили, можно было позволить себе только чай с хлебом, без сахара и без масла. Пару месяцев, вспомнив услышанные в университете легенды о самом достойном занятии интеллигента в трудные времена, Рад промахал лопатой в работавшей на угле допотопной котельной, не обнаружив в занятии кочегара ничего, отягощенного высоким смыслом, в том числе и смысла кормиться этим занятием. Потом он, будто по цепочке, переходил из одной компьютерной компании, что начали возникать истинно как грибы после дождя, в другую, освоив профессию пишущего программиста, что для него не составило никакого труда, но компании все до одной, словно по заказу, разорялись, не было случая, чтобы какая-то из них выполнила финансовые обязательства, что брала перед своими сотрудниками. Грузчик в магазине, продавец книг с лотка – это Рад прошел тоже. Он даже попробовал себя в качестве квартирного маклера, как тогда еще по-старому называли риэлтеров, но тоже ничего не заработал. Правда, потому что произошло то самое знакомство жены с дочерью банкира, спустя какие-нибудь три дня после их уличного трепа под младенческую блажбу из колясок направленный банком на учебу в некую финансовую школу, Рад уже постигал премудрости банковского искусства.

Имелся, конечно, еще вариант заграницы, то и дело до Рада докатывались слухи, что один из их группы нашел работу программистом в Америке, другой с потока также программистом в Австралии, третий с факультета в Канаде. Кто оказался евреем, все сыпанули в Германию, где по специальному закону, принятому парламентом во искупление вины гитлеровской поры, евреям давали жилье, учили бесплатно немецкому языку, платили, пока не нашел работу, внушительное пособие. И Рад в какой-то момент тоже стал подумывать о работе за рубежом, начал искать контакты с заграничными работодателями, но все та же жена и воспротивилась: «Да, ты гастарбайтером, а я здесь? У тебя там романы, а я тут с ребенком нянчись?!» Это была пора, когда уже точно было известно, что она беременна, и Раду пришлось забыть свои мысли о загранице. Как там вышло бы с заграницей, удалось бы взять ее с собой, нет. Он не чувствовал себя вправе оставлять ее здесь одну.

Жена не дала уехать за границу, жена устроила его на работу в банк, и она же перелицевала всю их жизнь после дефолта 1998 года, когда банк Рада рухнул. Что из того, что банк оказался мыльным пузырем, накачанным виртуальными деньгами. Рухнувши, он придавил своими мыльными обломками и вкладчиков, и сотрудников, как бетонными плитами, предоставив каждому выбираться из-под них самостоятельно. Задним числом Рад осознал, что был тогда почти невменяем и тем спровоцировал ее уход от него, но любовника она завела себе не тогда, когда он, оказавшись под обломками, сутками лежал на диване, вставая с того лишь за тем, чтобы дотащить себя до туалета. Тогда она просто легализовала этого любовника. Был любовником, стал человеком, на которого можно опереться. Укрыться за ним, как за волнорезной стеной в гавани. Это было выражение самой жены, когда она оставляла Рада гнить на диване. Выросши в семье моряка, жена имела привязанность к таким выражениям. «Гнить на диване» – это тоже были ее слова.

Кто знает, может быть, он не сгнил именно потому, что был оставлен ею сгнивать. Одиночество, оказывается, не стимулирует процесс разложения.

Единственное – тогда, выбравшись из-под накрывших его руин, Рад полагал, что самое страшное у него позади. Конечно, фитнес-клуб – это было совсем не то, чем бы ему хотелось заниматься в жизни. Как говорится, о том ли мечтал. Но уж какой бизнес удалось выстроить, тот и удалось. Выбирать не приходилось. Что шло в руки, то и пришлось взять.

Пчелка в серой дубленке, поворачивая за угол красного кирпичного здания, в котором располагался переговорный пункт, оглянулась еще раз. Рад хотел помахать ей рукой: лети, лети! – уже было вытащил руку из кармана куртки, но остановил себя. Пчелка могла истолковать его жест как призыв и, если действительно была не против его внимания, оказалась бы в неловком положении. Чего ей Рад совсем не желал.

Лети себе, лети, только произнес он про себя, всовывая руку обратно в глубину кармана.

* * *

В маршрутке на обратном пути Рад встретился со своим знакомцем по поселковому магазину, здешним старожилом. Знакомца звали Павел Григорьич. Это был похожий на высушенную временем сучковатую палку старик, с выгнуто-вогнутыми, коряжистыми ногами, с коряжистыми руками и, казалось, вытесанным из коряги усталым землисто-коричневым лицом. Вообще Рад старался не заводить знакомств здесь, Павел Григорьич был исключением. Еще в самые первые дни жизни в поселке, стоя за ним в очереди, Рад выручил старика при расчете с продавщицей, добавив за него недостающие пять или шесть рублей, и с той поры, встречаясь, они здоровались, и, случалось, приходилось разговаривать.

И сейчас тоже пришлось вступить в беседу.

– За керосином ездил, – сказал Павел Григорьия, указывая на большой почерневший от времени бидон с узким горлышком у ног на полу. – Дожили, да? За керосином ездить приходится – семь верст киселя хлебать.

– А раньше что, не приходилось? – из вежливости спросил Рад.

– Да раньше три керосинные лавки в поселки были. Потом одну ликвидировали – так все равно две. Куда ближе – туда пошел. А теперь езди вон. Да приедешь – нет его. На третий раз купил! Три раза ездил киселя хлебал.

– А что, без керосина нельзя? – все так же для поддержания беседы проговорил Рад. – На что вам керосин? Вы на керосинке готовите? Газ же есть.

– Какой газ, откуда? – вопросил Павел Григорьич. – Конечно, на керосинке. Я газ себе ни при советской власти позволить не мог, ни сейчас. Это не в городах – провели и пользуйся. Тут сам все оплачивай. Метр труб к тебе проложили – вот тыщу рублей выложи. Еще метр – еще тыщу. А мне семьдесят метров тянуть. Да плиту покупать, да АГВ, да отопление в доме ставить. Это мне не есть, не пить, пенсию десять лет собирать – так сделаю.

– А дети? – Рад знал от Павла Григорьича, что у него трое детей, а младшая дочь с зятем живут с ним. – Дети, наверно, могли бы помочь?

Теперь Павел Григорьич помолчал.

– Пользы-то от детей! – произнес он затем. – Вы своим родителям много ли помогаете? Все им только дай, дай да дай. Много, говорю, помогаете?