Такие действия приобретают самостоятельный характер в трех случаях: 1) при прерывании этих действий и появлении неоконченной преступной деятельности; 2) при их совершении другими лицами (соучастие); 3) при признании их самостоятельными преступлениями (бандитизм, в определенной части – ст. 218 УК). Первые два случая нас в данной ситуации мало интересуют, но третий прямо касается проблемы единичного и множественного преступления, потому что создание условий, выразившееся в изготовлении и ношении оружия, сразу потребует квалификации по совокупности с основным поведением виновного. Возникает реальный вопрос: в целом единое преступление превращается во множественность благодаря специальному оформлению создания условий в законе или остается единичным? А может быть, есть две разновидности единичного преступления: на конкретном уровне и на уровне закона? Ведь не случайно в уголовном праве господствует мнение, обосновывающее единичность преступления с позиций социальных и юридических,^[22] при котором берется за основу не конкретное преступление, а оформление преступления в законе – диспозиция нормы, что порождает массу недоразумений.

Давайте все-таки разберемся, о чем мы говорим: о единичных преступлениях на уровне диспозиций или на уровне конкретного деяния. Дело в том, что по многим видам преступлений конкретно содеянное и диспозиция нормы не совпадают по содержанию, что вовсе не исключает преступности содеянного. Это наиболее ярко выражается в альтернативных преступлениях, когда диспозиция предусматривает ряд действий (например, в ч. 1 ст. 222 УК – незаконные приобретение, передача, сбыт, хранение, перевозка или ношение огнестрельного оружия), тогда как для реального единичного преступления достаточно совершения одного из указанных действий (либо приобретения, либо передачи, либо сбыта и т. п.) или определенной совокупности действий (приобретения, хранения и ношения). Резонно возникает вопрос, что из всего этого признавать единичным преступлением: в целом альтернативную диспозицию или конкретно содеянное, а ведь от решения вопроса зависит тот объем элементов, который мы должны доказать как структуру единичного преступления. Смешение же диспозиции и реального деяния в указанных случаях приводит к терминологической путанице, к невозможности однозначного определения объема доказывания.

Скорее всего, мы здесь имеем две самостоятельные классификации: классификацию диспозиций, которая не определяет вид преступления (прошу обратить внимание на название статьи, например, 222 УК – незаконные приобретение, передача, сбыт, хранение, перевозка или ношение оружия, т. е. не обособлен вид преступления, как это делается в других статьях – кража, убийство, изнасилование и т. д.), и классификацию конкретного отдельного поведения как преступления. Исходя из такого подхода, и единичные, и множественные преступления должны рассматриваться на уровне реально содеянного, которое по объему признаков и элементов может совпадать с диспозицией, а может совпадать с ее частью либо существовать с различным наборов элементов, содержащихся в целом в диспозиции. В качестве примера можно привести кражу как вид преступления, отраженный в законе: на уровне конкретно совершенных преступлений она может быть и единичным простым, и единичным сложным (продолжаемым) преступлением.

Чтобы избежать терминологической путаницы, невозможности размежевать классы и подклассы, необходимо жестко определиться в понятии единичного преступления, четко соотнести его с действительностью и абстракцией (диспозиций нормы). В приведенных выше определениях единичного преступления акцентировалось внимание на том, что под таковыми понимается конкретное деяние конкретного лица, т. е. преступление – феномен действительности. Естественно, что оно выражается через диспозицию, но только лишь выражается, и степень этого выражения бывает различной – менее обобщенной и более обобщенной, более узкой и более широкой, в зависимости от волеизъявления законодателя. А. С. Никифоров в свое время писал, что конкуренция реального и дефиниции должна быть разрешена в пользу реальности.^[23] Отсюда и соотношение единичного преступления и диспозиции может носить либо равнозначный характер, либо характер частичного совпадения признаков, поскольку иногда диспозиция предусматривает несколько видов преступлений. В этом плане представляется довольно верным в первом приближении мнение В. В. Питецкого-младшего, который разделяет сложные единичные преступления и сложные составы преступления.^[24]

Сложность здесь видится также в том, что деяния уже сравнительно давно подразделяются на одномоментные и многомоментные, в зависимости от количества составляющих их телодвижений. Указанная сложность увеличивается в связи с тем, что трудно вычленить вообще одномоментные действия. Похоже на то, что в природе уголовного права их не существует вовсе либо они чрезвычайно редки. Например, кража путем свободного доступа, когда виновный взял чужую вещь, представляет собой совокупность телодвижений – систему телодвижений для того, чтобы нагнуться к чемодану, систему телодвижений для охвата его ручки пальцами своей руки, систему телодвижений для поднятия чемодана. Даже простейшее поведение при оконченном изнасиловании с использованием беспомощного состояния потерпевшей – введение полового члена в область больших половых губ (как деликатно об этом пишет Пленум Верховного Суда) – с момента начала полового сношения, когда растление потерпевшей для признания изнасилования оконченным не требуется;^[25] в более позднем постановлении Пленум ограничился более общим выводом: «Изнасилование следует считать оконченным преступлением с момента начала полового акта, независимо от его последствий»^[26] нельзя в чистом виде признать одномоментным, поскольку оно тоже представляет собой динамичное поведение, систему телодвижений. На этом фоне проблема множественности телодвижений как составляющей единичное или множественное преступление еще более усугубляется.

И тем не менее очевидно, что в уголовно-правовом смысле иногда рассмотрение определенных телодвижений как множественных теряет смысл. Думается, одномоментным мы можем признать, прежде всего, такое поведение, которое осуществляется кратковременно. Однако сама по себе кратковременность еще не создает одномоментного деяния, поскольку в одну секунду можно произвести несколько выстрелов из автоматического и даже полуавтоматического оружия, которые никак нельзя считать одномоментными деяниями. Вторым признаком, помогающим определить одномоментное деяние, выступает незначительная пространственная динамика деяний. И этот признак сам по себе не является определяющим одномоментности поведения, поскольку возможно совершение различных телодвижений в довольно ограниченном пространстве (передернул затвор винтовки и нажал спусковой крючок). Существенным признаком одномоментного деяния является однохарактерностъ телодвижений, который сам по себе также не исключает многомоментности, но в сочетании с кратковременностью и пространственной ограниченностью создает уже довольно точный образ одномоментного деяния. И последним признаком одномоментного деяния можно назвать системность поступательного развития поведения, под которым понимается плавно-постепенная и в то же время поступательная система телодвижений одновременного действия (например, постепенный обхват ручки чемодана каждым пальцем руки в отдельности и совместное их сжатие перед поднятием чемодана). Таким образом, под одномоментным мы понимаем кратковременное при незначительной пространственной динамике однохарактерное системно-поступательное поведение.

Собственно, все четыре признака одномоментного деяния друг с другом тесно связаны. При этом не нужно смешивать однохарактерные действия с однолинейным развитием и системой тождественных разнохарактерных телодвижений (например, несколько выстрелов из винтовки, когда идет повторяемость телодвижений: передернул затвор – нажал курок, передернул затвор – нажал курок).

Исходя из определения одномоментного деяния, можно установить понятие и признаки многомоментного деяния: это – разнохарактерное многолинейное, не зависящее от временной и пространственной выраженности поведение, т. е. оно может быть и краткосрочным, и долговременным, узкопространственным и развернутым достаточно широко в пространстве. Главное при этом, что телодвижения, объединенные в деяние, носят различный характер с разноплановым назначением каждого телодвижения (передергиванием затвора загоняется гильза в патронник, нажатием курка выталкивается пуля из гильзы).

Одномоментное деяние всегда связано с единичным преступлением, и лишь их недостаточное осуществление при известных условиях создает множественное преступление. Многомоментное деяние само по себе может стать множественным преступлением при различном отражении разнохарактерных телодвижений в уголовном законе. По существу проблема соотношения единичных и множественных преступлений заключается в значительной части в необходимости глубокого рассмотрения многомоментных деяний.

В единичных преступлениях всегда существует такая совокупность разнохарактерных деяний, которая является достаточной для причинения соответствующего вреда криминально значимым общественным отношениям. Количество и качество телодвижений жестко определить невозможно, поскольку система телодвижений не только по виду преступления, но часто и по каждому преступлению определенного вида бывает различной. Например, при убийстве выстрелом из винтовки, убийстве ударом ножа, убийстве удушением петлей и т. п. система телодвижений, их количество и качество различны; хотя надо признать, что при одном способе совершения преступления набор телодвижений достаточно типичен. Единственное, что объединяет все разрозненные телодвижения, – совокупность их в том или другом варианте способна причинить смерть потерпевшему или сделать реально возможным причинение такого вреда. При этом, как правило, ни отдельные телодвижения, ни какая-либо частичная их совокупность в уголовном законе терминологически не обособляются, обычно терминологически выделяется вся достаточная для причинения вида совокупность телодвижений: убийство, кража, причинение тяжких телесных повреждений и т. д. Подобное обусловлено относительной очевидностью структуры деяния, т. е. той совокупностью телодвижений, которая свойственна конкретному виду преступления, и отсутствием необходимости толковать в законе эту структуру. И только при возникновении такой необходимости в законе раскрывается система телодвижений: изготовление, приобретение, ношение, хранение огнестрельного оружия, хотя и на довольно обобщенном уровне.

В чистом виде одномоментным бывает только бездействие. Обычно при бездействии отсутствует динамика поведения лица во времени и пространстве. Лицо ничего не делает в этот момент и в том месте, когда и где его активное поведение могло бы исключить общественно опасный вред. Даже если мы признаем, что обязанность и возможность действовать, как и само деяние, динамичны и представляют собой определенную систему телодвижений, то и в таком случае это будет только теоретической разверткой возможного поведения, тогда как реальное поведение – бездействие – одномоментно. Однако вполне возможно и многомоментное единичное преступление в виде бездействия, когда повторяемость одномоментного бездействия все-таки составляет единичное преступление. Например, систематическое некормление новорожденного матерью, повлекшее за собой смерть потерпевшего от голода.

Многомоментность поведения имеет двоякий смысл и выступает либо в качестве единичного, либо в виде множественного преступления. В единичном многомоментном все телодвижения объективно связаны, поскольку мы всегда имеем здесь поступательное динамичное развитие, при этом функциональная связь телодвижений заключается в том, что каждое из них существует не само по себе, а для того, чтобы возникли и существовали последующие телодвижения: человек загоняет затвором патрон в патронник ствола винтовки для того, чтобы последующим нажатием спускового крючка освободить боек и произвести выстрел. Мы видим, что все телодвижения сливаются в единое поведение именно благодаря их функциональной связанности. Это характерно и для действия, и для бездействия (только здесь мы должны говорить об отсутствии телодвижений).

Функциональная связь различных телодвижений в многомоментном поведении в свою очередь существует для того, чтобы телодвижения, превратившись в определенную систему, привели к тому или иному опять-таки определенному результату. Результат – это тот конечный элемент преступления, который характеризует функциональную связь телодвижений. Если окажется, что какое-либо телодвижение является не значимым для наступлений данного результата ни в качестве такового, ни в системе с другими телодвижениями, то оно должно быть выведено из структуры преступного поведения и признано криминально безразличным, по крайней мере, применительно к данному последствию. Общность результата для всего многомоментного деяния – вот еще один объективный признак единичного преступления.

Коль скоро общественно опасные последствия представляют собой причиненный общественным отношениям вред, объект посягательства становится неотъемлемой частью единичного преступления.^[27] Эта позиция не поддержана Т. Г. Черненко: «Единство объекта посягательства не может рассматриваться в качестве типичного признака единичного преступления, ибо, во-первых, общность объекта может иметь место и при множественности преступлений (например, и кража, и грабеж, и мошенничество имеют одинаковый объект), во-вторых, единичное преступление может быть многообъектным, в таком случае речь уже приходится вести не об одном общем объекте, а об их совокупности».^[28] Не готов с нею согласиться. Прежде всего, автор не права относительно того, что объект кражи, грабежа и мошенничества является общим; это поверхностный взгляд. Общность объекта означает, что существует один объект для нескольких видов преступлений. Однако автор имеет в виду одинаковость, тождественность объектов различных видов преступления, а не то, что существует один объект для них. Мало того, ведь мы определяем объект относительно каждого вида преступления, который и выделен в законе в зависимости от специфики вреда и, соответственно, специфики общественных отношений. Подобное очень наглядно представляется в преступлениях против здоровья, при анализе которых мы не можем сказать, что объект тяжкого вреда здоровью тот же, что и при легком вреде здоровью, поскольку разрушаются различные группы общественных отношений в каждом из приведенных случаев, хотя вроде бы «отношения по поводу здоровья» как объект одинаковы и там и здесь.^[29] То же самое происходит с каждым из выделенных в законе видов преступлений. Не являются исключением из этого правила и преступления против собственности. Просто дифференцировать особенности нарушенных общественных отношений в каждом виде преступления против собственности гораздо сложнее, да и для практики это не вызывается необходимостью. Однако очевидно, что не могут быть одинаковыми общественные отношения, нарушаемые при тайном и при открытом хищении или при хищении, связанном с обманом либо злоупотреблением доверием. В каждом из приведенных Т. Г. Черненко видов преступлений существует своя особенность по группам нарушаемых общественных отношений, на которую специалисты просто не обращают внимания. Вместе с тем единичное преступление в принципе не может быть многообъектным, по крайней мере, применительно к существующему в настоящее время пониманию сложных единичных преступлений (даже продолжаемые преступления требуют единого источника, но об этом разговор впереди). Правда, Т. Г. Черненко исходит из собственного понимания сложных единичных преступлений и собственной их классификации; отсюда отнесение составных преступлений к единичным должно было с необходимостью привести автора к указанному выводу. Однако именно здесь остро встает вопрос о природе единичного преступления: что оно собой преимущественно представляет – характеристику реально содеянного или законодательно отраженного вида преступления.

Кроме объективных свойств единичное преступление характеризуется и субъективными признаками. Обычно теория уголовного права в качестве таковых выделяет вину, мотив, цель. Первая из них традиционно разделяется на прямой и косвенный умыслы, преступную самонадеянность и преступную небрежность. При совершении преступления с прямым умыслом в особо сложных случаях помогают установить истину направленность умысла и цель поведения, которые помогают признать объединенными или, наоборот, разъединенными различные телодвижения, точнее, позволяют констатировать наличие или отсутствие функциональной связи телодвижений.