ОЛЕГ. Понимаешь, сегодня на хлебозавод привезли муку.

МАТЬ (хлопочет у буржуйки). И что же?

ОЛЕГ. Как что? Это целое событие! Мешки трехпудовые и все покрыты слоем льда. Мы вчетвером волокли их по полу. На складе женщины рассекали мешки топорами. Под ледяной коркой − сухая мука. Они совками бросали ее на сита. Ты представляешь, после просева чего только не осталось на решетках! Пули, осколки снарядов и даже куски шинельного сукна. Запекшаяся кровь на них.

МАТЬ. Значит, люди за эту муку не щадили жизни.

ОЛЕГ. Ясное дело. Мука − это хлеб, а хлеб − это наша победа. Но чтобы выпечь хлеб, его сначала надо замесить. Нужна вода. И тут оказалось, что резиновый рукав, по которому гнали воду из Невы, промерз насквозь и ломается, как стеклянный. Ведь сегодня мороз минус тридцать!

МАТЬ. И где же вы взяли воду?

ОЛЕГ. Мы придумали! Решили встать живой цепью и передавать ведра с водой от проруби в Неве. Представляешь, воды требовалось около тысячи ведер! Я ближе к Неве стоял в цепи. Как ни старайся, вода все равно расплескивается. У нас обледенели все. Но больше всех Лида, наш комсорг! (Смеется.)

МАТЬ. Чему ты смеешься?

ОЛЕГ. Она маленькая, мне по грудь, а встала на самый ответственный участок: последней принимала ведро и сливала воду в лоток. Ведро высоко приходилось поднимать, на уровень груди, вот и промокла насквозь. Когда мы пришли в цех, Лида стоит и плачет, с места двинуться не может. Оказалось, валенки ее вмерзли в лед. Пришлось топорами рубить лед! (Смеется.) Потом мы на руках отнесли Лиду в цех…

МАТЬ (подает кружку с кипятком). Возьми, выпей. Поможет согреться.

ОЛЕГ. Спасибо мама…

Затемнение.

Комната в другой ленинградской квартире. На кровати лежит Дуся, укрытая одеялами, всхлипывает. Томочка возле буржуйки держит годовалого Юрочку на руках. Младенец еле слышно плачет.

ТОМОЧКА (баюкает). А-а, а-а… Поспи, Юрочка! Что же ты не спишь? Хочешь я тебе потешные стишки почитаю? Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот задом наперед, а за ним комарики на воздушном шарике, едут и смеются… Про пряники нельзя! От этого есть еще больше хочется… (Женщине, лежащей на кровати.) Он плачет, тетя Дуся, что делать? (Ответа нет, слышно только невнятное бормотание.)

Входит Фрося. Ставит на пол ведро с водой. Развязывает платок.

ФРОСЯ. Едва дошли. Вместе с Катей из пятого номера за водой ходили. У нее отец вчера умер. Решили не хоронить. В морг отнесли, что в соседнем дворе. А там уже трупов выше человеческого роста. Когда увезут?..

ТОМОЧКА. Завтра я за водой пойду, мама.

ФРОСЯ. Слышишь, Дуся? Томочка собралась за водой идти! А что же ты? (В ответ невнятное бормотание.) Нельзя так распускать себя, Дуся! Нельзя целыми днями лежать и плакать! Вставай! Ты бы хоть Юрочку своего понянчила, а то он все время у Томочки на руках! (Ответа нет.) Эх, Дуся!.. Работать надо тебе идти! На карточку бы вдвое больше хлеба получала!

ТОМОЧКА. Юрочка уснул, мама.

ФРОСЯ. Дай, уложу его. (Мать забирает у Томочки младенца и укладывает его на соседней кровати, укрывает одеялами.) Чем будем Юрочку кормить? Запас крупы, что мы с тобой в деревню взять собирались, закончился. Не экономно крупу тратили. Ничего не осталось… Кто же знал, что норму по карточкам снизят? Я банку с клеем нашла, слышишь? В банке столярный клей засох, которым папа в прошлом году стул подклеивал. Надо будет суп из него сварить.

ТОМОЧКА. Как же мы будем клей есть?

ФРОСЯ. Как все, так и мы… Катя меня научила, как надо сделать… Присолим немножко. Соль у нас еще есть. Вот только не знаю, можно ли будет дать Юрочке. Не навредит ему? (Подходит к кровати, поправляет одеяло, которым укрыт младенец. Шепчет.) Остыл…

ТОМОЧКА. Как это остыл?

ФРОСЯ (берет младенца на руки). Умер… Слышишь, Дуся? Юрочка умер… (Раздаются всхлипывания Дуси.) Не поднимешься даже теперь?..

ТОМОЧКА (всхлипывает). Что мы теперь будем делать?

ФРОСЯ. Похороним.

ТОМОЧКА. В морг отнесем на улицу Чайковского?

ФРОСЯ. На Богословском похороним, как дедушку. Завтра пойдем хоронить.

ТОМОЧКА. Далеко туда… Мороз, мама… Ветер…

ФРОСЯ. Довезем. Уж как-нибудь вдвоем на саночках довезем. Дедушку ведь как-то довезли. Нельзя иначе, не по-людски. А Юрочка и не весит ничего…

Затемнение.

АВТОР. В комнате на Съезженской, где жила семья отца, была печь. Топить ее было не чем. Чтобы растопить печь, нужно много дров. Бубушка раздобыла буржуйку. Буржуйка не требовала столько дров, но и тепла от нее было мало: руки погреть да воду вскипятить…

«Мы книг в блокаду все-таки не жгли.

Рука не поднималась. Не могли», – написал после войны поэт Илья Фоняко. Его стихотворение мне велели выучить в школе. Услышав эти строки, бабушка вздохнула: «Значит, где-то они дрова доставали. Мы–то почти все сожги…» Первыми пошли в расход запасы газет, затем школьные учебники отца, которых накопилось немало…

Возникают очертания комнаты в ленинградской квартире. Олег рассматривает корешки на книжной полке. Слышно, как где-то не переставая воет собака. Входит мать Олега.

МАТЬ. Олег, даже не думай! Эфрона и Брокгауза мы не сожжем! Что можно было сжечь из книг, мы уже сожгли. Только Эфрон и остался…

ОЛЕГ. Я и не думал жечь. Я думаю, его можно продать. Написать объявление?

МАТЬ. Много ли выручишь? Если только обменять. Сколько за Эфрона хлеба дадут? Буханку?

ОЛЕГ. Не знаю. Вряд ли…

МАТЬ. Тогда пусть стоит. (Открывает ключом ящик комода, достает из него сверток, разворачивает.) Вот. Кольцо с аметистом. Попробуй на хлеб обменять.

ОЛЕГ(заглядывает в ящик). А это что? Что за папка?

МАТЬ. Архив. Справки, письма. Это мы тоже не можем сжечь. (Закрывает ящик.)

ОЛЕГ. Чего же так воет собака? С самого утра! Я думал, в городе вообще не осталось собак…

МАТЬ. Это Дэйзи, английский сеттер. Собака Евгения Абрамовича из соседнего подъезда. Удивительные люди. Они с Ольгой Моисеевной половину хлебной пайки ему отдают.Их сын в финскую кампанию погиб, это его собака была.

ОЛЕГ. Невероятно! Они собаку хлебом кормят?

МАТЬ. Кормили. Я вчера возле булочной Евгения Абрамовича встретила. Ольга Моисеевна умерла. Дэйзи воспитанный был, никогда ничего со стола не брал, а тут хлеб стащил. Они целый день ничего не ели. Ольга Моисеевна уже давно из дому не выходила, а он-то работать продолжал. У него и рабочая карточка была. Видно, Евгений Абрамович тоже умер, раз Дэйзи воет. Один в запертой квартире остался.

ОЛЕГ. Что теперь делать?

МАТЬ. Ничего не сделаешь. Дверь в квартиру вскрывать надо. Завтра в жилконторе скажу…

(Собачий вой стихает.)

ОЛЕГ. Перестал выть.

МАТЬ. Значит, умер…

Затемнение.

АВТОР (перекладывает фотографии). На этой фотографии Юрочка на руках у тети Дуси. Это снято перед самой войной. Юрочка похоронен на Богословском кладбище. Мама и бабушка отвезли его туда на саночках. От Манежного переулка, где они жили в блокаду, до кладбища семь километров. По Литейному через мост, по улице Комсомола, Арсенальной и дальше по Кондратьевскому до упора. Летом я прошел этот путь за час сорок. Они шли зимой по не расчищенным улицам четыре часа. И столько же обратно.

Возникают очертания Литейного проспекта в Ленинграде. Томочка и Фрося идут по проспекту, везут пустые саночки. Из громкоговорителя доносится мерный звук метронома.

ТОМОЧКА. Постоим, мама. Ноги замерзли, не идут.

ФРОСЯ. Лучше идти, Томочка. Постоим – совсем идти не сможем.

ТОМОЧКА. Мы немножко.

ФРОСЯ. Хорошо. Только совсем немножко. (Смотрит в небо.) Небо какое звездное. Значит, не спадет мороз. Вот беда!

ТОМОЧКА. Мама, я тоже умру?

ФРОСЯ. Что ты такое говоришь! Нет, конечно! Осталось чуть-чуть потерпеть. Я слышала, скоро откроют зимнюю дорогу по ладожскому льду, будут хлеб нам возить.

ТОМОЧКА. Точно откроют?

ФРОСЯ. Откроют… Нам бы только до весны дотянуть. Это совсем недолго. Весной норму хлеба увеличат, капусту посадим в скверике у церкви, будем капустные щи варить. Сытые будем…

ТОМОЧКА. Правда, мама?

ФРОСЯ. Зачем же мне тебя обманывать, Томочка?.. Все так и будет.

ТОМОЧКА. А летом в деревню поедем?

МАТЬ. Этого я тебе обещать не могу… Передохнула? Тогда пошли…

Звук метронома учащается.

ТОМОЧКА. Ну вот, началось!

Голос диктора объявляет: «Говорит штаб местной противовоздушной обороны. Воздушная тревога. Воздушная тревога».

ТОМОЧКА. Бежим?

ФРОСЯ. Нормальным шагом пойдем. Нас каждый день бомбят, и что же мы будем всякий раз дрожать от страха?! Не дождутся, гады! (Грозит кулаком в небо.)

ТОМОЧКА (смотрит в небо). Зажигалки посыпались…

Свистят «зажигалки». Томочка и мать медленно идут по проспекту.

Затемнение.

АВТОР. В блокадной кинохронике часто можно увидеть, как люди идут по улицам, а на земле лежат трупы. К смерти привыкли, к ней равнодушны. Вот на санях повезли запеленатый труп. Словно древнеегипетскую мумию. Изумляют лица людей. Как описать эти лица? Равнодушные? Скорбные? Бесстрастные? Нет! Ни то, ни другое, ни третье. Чтобы выжить, необходимо мобилизовать все ресурсы. Эти лица – самоуглубленные и сосредоточенные. Так сосредоточен был Христос, поднимавшийся на Голгофу.

Однажды мне приснился сон. Я видел блокадный город. Я побывал в нем. Я видел людей с бидонами и ведерками, черпающих воду из проруби в Неве. Видел процессию запеленатых тел. Я смотрел на них из будущего. Люди были немы. Сквозь запотевшее стекло времени я видел их глаза. Бездонные глаза. И вдруг я понял, что это вовсе не стекло, а мутный невский лед, сквозь толщу которого я вижу погребенные в нем навеки их лица. Прекрасные лица!

Звучит скорбная музыка. Возникают очертания блокадного Ленинграда. Вереницей проходят люди осажденного города. Их цепочка кажется бесконечной. Среди этих людей Томочка и Фрося.

ТОМОЧКА. Я знаю, мама, как выглядит смерть. А ты? Вчера на улице видела старика, а у него лицо жуткое, синее…

ФРОСЯ. Это и называют печатью смерти на лице…

ТОМОЧКА. Я отвернулась. Мимо прошла. Потом все-таки оглянулась. Старик на тумбу сел. Глаза закатились. И он медленно съехал на землю. Он умер у меня на глазах…

ФРОСЯ. Ты испугалась?

ТОМОЧКА. Нет, мамочка, не испугалась. Я не боюсь смерти …

Томочка и Фрося сливаются с толпой ленинградцев.

Затемнение.

АВТОР. Немногочисленны их воспоминания. Упущено время – и некого спросить, как удалось им пережить самую тяжелую блокадную зиму? Возможно, они бы и не сумели ответить на этот вопрос. Да и не любили они об этом вспоминать. Но пережили. Пережили!

И вот уже весна. Апрель. Весна – как новая жизнь. Закончилась самая тяжелая блокадная зима. Даже тетя Дуся стала изредка вставать. Однажды даже вышла на улицу. После школьных занятий мама не торопилась домой, она садилась возле дома прямо на булыжной мостовой и тихо играла сама с собой. Если начинался артобстрел, она не двигалась с места, словно не слышала воя вражеских самолетов и сигналов воздушной тревоги. Во что она играла? Я спрашивал, но она не могла вспомнить. Бабушка, вернувшись с работы, часто заставала ее сидящей на мостовой возле дома. Но однажды, вернувшись, не нашла ее.

Возникают очертания ленинградской улицы с булыжной мостовой.

ФРОСЯ (идет по улице, зовет). Томочка! Вы не видели Томочку?

СОСЕДКА. Может, домой пошла?

ФРОСЯ. Дома была. Нет ее дома! В школу сбегать? Уж не случилось ли чего?

СОСЕДКА. Я после школы ее видела. Сидела, как обычно, фантики бумажные на камнях раскладывала.

ФРОСЯ. Так где же она? Куда подевалась?

СОСЕДКА. Может, в церковь зашла?

ФРОСЯ. В церковь? Мы в церковь с ней никогда не ходили…

Затемнение

АВТОР. Спасо-Переображенский собор был рядом с домом. Этот единственный в городе храм, который ни на день не закрывался в советское время. Всю блокаду в нем тоже шли службы. А в подвале собора располагалось бомбоубежище.

Возникают очертания иконостаса. Томочка стоит у иконы Божьей Матери и внимательно вглядывается в нее. К ней подходит мать.

ФРОСЯ. Вот ты где! А я тебя обыскалась! Нельзя, так поступать, Томочка!

СВЯЩЕННИК (подходит). Не ругайте ее. Пришла она сюда по наитию, Бог ее привел.

ФРОСЯ. Так я и не ругаю…

СВЯЩЕННИК. Как девочку зовут?

ФРОСЯ. Тамара. Томочка.

СВЯЩЕННИК. Я вас с Томочкой в бомбоубежище виде пару раз, а вот в храме – ни разу.

ФРОСЯ. Так мы… мы и не ходим в храм…

СВЯЩЕННИК. Жаль… А девочка ваша пришла. Значит, запала в нее искра Божья. Я так и звать ее буду теперь – Искра Божья. (Томочке.) Если захочешь что-то спросить, подходи, спрашивай, не стесняйся. (Отходит.)

ТОМОЧКА (смотрит на икону Богородицы). Какая красивая!

ФРОСЯ. Пойдем домой, Томочка?

ТОМОЧКА. Постоим еще немножко. Это Богородица?

ФРОСЯ. Богородица.

ТОМОЧКА. Я у Богородицы попрошу, чтобы война скорее закончилась, чтобы тетя Дуся не болела, а папа живой вернулся… Как у Богородицы надо попросить?

ФРОСЯ. Как чувствуешь, так и проси…

Затемнение.

АВТОР. Ближе к лету отец навострился ловить рыбу на Крестовском острове близ стадиона имени Кирова. Этого стадиона, увы, уже не существует. На его месте красуется похожая на летающую тарелку Газпром Арена.

Возникают очертания невского берега. Олег и парень помладше стоят у края воды. У парня удочка. У Олега удочка и сачок.

ПАРЕНЬ. Отойди! Всю рыбу распугаешь!

ОЛЕГ. На что ловишь?

ПАРЕНЬ. Не скажу!

ОЛЕГ. Я на поденку. На жучков.

ПАРЕНЬ. Я на мормышку.

ОЛЕГ. На какую еще мормышку?

ПАРЕНЬ. На такую! Красную нитку к крючку привязал!

ОЛЕГ. И много наловил?

ПАРЕНЬ. Ничего… Я первый раз.

ОЛЕГ. Так учись. (Берет сачок, ловит им мелкую рыбешку.)

ПАРЕНЬ. У меня тоже сачок дома есть.

ОЛЕГ. Смотри, сколько мелочи. (Поддевает рыбу сачком.)

ПАРЕНЬ. Дай поближе разгляжу. (Достает рыбку из сачка, хочет ее съесть.).

ОЛЕГ. Не тяни в рот, поранишься!

ПАРЕНЬ. С чего это?

ОЛЕГ. Она колючая.

ПАРЕНЬ. Действительно колется!

ОЛЕГ. Еще бы! Она так и называется – колюшка.

ПАРЕНЬ. А как же ты ее ешь?

ОЛЕГ. Мать в мясорубке прокручивает. Потом жарит. Почти как рыбные котлеты получается…

Затемнение

АВТОР. Маленькая рыбка, не больше четырех сантиметров в длину. На спине три колючки. Всегда считалась сорной. В Кронштадте на западной стене Обводного канала возле Синего моста установили памятник колюшке. Три маленькие бронзовые рыбки качаются на металлических волнах. В дни блокады сорная рыбка колюшка многим спасла жизнь.

Возникают очертания комнаты в ленинградской квартире. Томочка достает из нижней части буфета иконы, завернутые в белую материю.

ФРОСЯ. Зачем ты иконы достала?

ТОМОЧКА. Посмотреть. (Разворачивает икону.) Это что за икона?

ФРОСЯ. Спас Вседержитель.

ТОМОЧКА (разворачивает другую икону). Эти дяденьки кто?

ФРОСЯ. Это Петр и Павел.

ТОМОЧКА. Зачем ты их в буфете прячешь?

ФРОСЯ. Не те были времена, чтобы иконы в комнате держать. Вот ты пионерка. А если бы учительница узнала, что у нас иконы висят? Она бы ругать меня стала.

ТОМОЧКА. Я не скажу.

ФРОСЯ. Знаю, что не скажешь. Ты взрослая уже. Но иконы лучше уберем от греха подальше…

ТОМОЧКА. Ты веришь в Бога мама?

ФРОСЯ. Человеку надо во что-то верить…

ТОМОЧКА. Ты прямо скажи!

ФРОСЯ. Я верю в Бога. В Победу верю. А вот в коммунизм… Честно тебе скажу, не очень мне в него верится. Ты только в школе об этом не вздумай рассказывать!

Затемнение

АВТОР. Эти иконы так и хранились у бабушки в буфете за банками с крупами и мешочком с белыми сухарями, где однажды в детстве я их случайно обнаружил. После ее смерти мама мне рассказала, что эти несколько икон, бабушка забрала с собой, когда они вместе с дедом бежали от раскулачивания из деревни. Как и бабушка, мама хранила их в шкафу завернутыми в тряпочку. После маминой смерти я отнес их в церковь.

Возникают очертания комнаты в ленинградской квартире. Окна расшторены, светит солнце. Мать Олега в бархатном вечернем платье стоит у зеркала. Входит Олег.

ОЛЕГ. Ух ты! Давно ты не надевала это платье.

МАТЬ. Висит оно на мне. Но если с этим пояском… Как ты думаешь?

ОЛЕГ. Куда это ты собралась?

МАТЬ. В филармонию. Сегодня премьера симфонии Шостаковича.

ОЛЕГ. У тебя есть билет?!

МАТЬ. Нет. Обещали достать…

ОЛЕГ. И что?

МАТЬ. Двойная пайка хлеба и баночка керосина в придачу…

ОЛЕГ. Ого!

МАТЬ. Где же я им хлеб и керосин возьму? Я им Эфрона и Брокгауза предложила.

ОЛЕГ. Да ну! Не захотели?

МАТЬ. Может, и к лучшему… Шостаковича мы по радио послушаем. А платье я все равно решила надеть.

ОЛЕГ. Чтобы радио слушать?

МАТЬ. А что? Скоро ли еще попаду на концерт? Садись. Сейчас начнется трансляция. Интересно, там в зале и люстру зажгут?

ОЛЕГ. А как же!

(Олег и мать садятся на стулья напротив тарелки радио.)

МАТЬ. А ты не хочешь белую рубашку надеть, Олег?

ОЛЕГ. Не успею уже.

Звучит голос диктора. «Исполнение Седьмой симфонии в осажденном Ленинграде – свидетельство неистребимого патриотического духа ленинградцев, их стойкости, их веры в победу. Слушайте, товарищи!»

Вдалеке раздается звук вражеских самолетов, вой воздушной сирены.

ОЛЕГ. Гады! Именно сейчас им надо бомбить!

МАТЬ. Этого стоило ожидать. Ничего, ничего! Исполнение не прервут! Я в этом уверена!

По радио звучит 7-я Симфония Шостаковича

Затемнение      

Часть вторая

АВТОР. Седьмая симфония Шостаковича прозвучала в Ленинграде 9 августа 1942 года. Этот день был выбран не случайно. К этому дню фашисты намеревались захватить город и даже заготовили пригласительные билеты на банкет в ресторане гостиницы «Астория». Они просчитались! Симфонию услышали не только жители города, но и осаждавшие Ленинград немецкие войска. «Тогда, 9 августа 1942 года, мы поняли, что проиграем войну",– вспоминал один из воевавших под Ленинградом немецких солдат. Вскоре отцу исполнилось восемнадцать, и он ушел на фронт. На Ленинградский фронт, где воевал его отец – дед Константин. Отец попал в часть, воевавшую в районе «Невского пятачка». (Разворачивает вклеенную в книгу карту.) Этот участок фронта, а точнее клочок земли на левом берегу в излучине Невы в районе Невской Дубровки, занимает особое место в истории Битвы за Ленинград. Здесь шли самые кровопролитные бои, неоднократно отсюда наши войска начинали наступление на Мгу и Синявино с целью прорвать блокаду Ленинграда. Отец попал в саперный батальон. (Читает по книге.) «В светлое время суток ни одна лодка не отважилась бы пересечь расстояние в полкилометра от одного берега до другого»,– вспоминал один из участников тех событий, − Когда наступала ночь, над Невой роились вражеские ракеты, выхватывая из темноты скелеты понтонов, шлюпок, катеров…» В одну из таких ночей, лодка, в которой находился отец, перевернулась, и все оказались в ледяной невской воде. Отцу посчастливилось выплыть.

Возникают очертания фронтовой земляка. На веревках развешана военная форма. Закипает самовар. Олег сидит завернувшись в шинель.

ПОЖИЛОЙ СОЛДАТ. Ты везучий, парень! Доплыть до берега в ледяной воде… Бог спас. Будешь в церкви – свечку поставь за свое спасение. Или ты в Бога не веруешь? Что молчишь? Некрещеный, небось?

ОЛЕГ. Я комсомолец.

ПОЖИЛОЙ СОЛДАТ. Комсомольцу тоже не вредно крестится.