«Стоящий на Неву реку…»
(Дом № 22/1 по Дворцовой набережной)

На другом углу Мошкова переулка и Дворцовой набережной, напротив дома Соллогуба, стоит двухэтажное здание с небольшим балконом и аттиком. С 1877 года им владели Чертковы: вначале отец – Григорий Александрович, а затем его сыновья, Григорий и Александр. По заказу Григория Александровича архитектор Р. А. Гедике в 1877–1878 годах взамен двух небольших домов в четыре и девять окон по фасаду, давно слившихся внутри в один, возвел ныне существующее здание. Оно выдержано в том умеренном и экономном стиле, который принято называть «стилем Людовика XVI», то есть раннего французского классицизма.

Среди архитектурных чертежей в коллекции Берхгольца есть лист с изображением палат корабельного мастера Пальчикова и полковника Мурзина – первых владельцев этих зданий. Мурзину принадлежал угловой участок, выходивший на Миллионную улицу и в Мошков переулок (впоследствии его разделили надвое, и объединен он вновь только после приобретения обеих частей Чертковым).

Судя по всему, Мурзин так и не достроил свои палаты на набережной. На это указывает объявление в апрельском номере «Санкт-Петербургских ведомостей» за 1752 год: «Бывшего флота Капитана Командора Прокофья Мурзина жены его вдовы Натальи Петровой каменный дом на Адмиралтейской стороне в Миллионной набережной в Мошковом переулке желающим купить или взять из выстройки на урочные годы, явиться… в доме Языкова».

Из объявления, во-первых, следует, что вдова не жила в своем доме, а во-вторых, что она предлагала, в качестве одного из вариантов, сдать его в аренду с обязательством достроить.

В 1753 году нашелся покупатель в лице архитектора Мартина Людвига (Мартына Павловича) Гофмана. Этот «каменных дел мастер», как именует его Якоб Штелин, возвел ряд зданий в Ораниенбауме, а из его петербургских построек до нас дошла, хотя и в измененном виде, бывшая немецкая школа (Петершуле) при лютеранской церкви Святых Петра и Павла на Невском проспекте.

Гофман владел участком до 1790 года, после чего он перешел к его дочери, а потом к некогда знаменитому французскому танцовщику Пику. Особенно прославился он как автор и исполнитель прелестного балета, в котором 28 апреля 1791 года танцевал сольную партию на балу в Таврическом дворце, данном светлейшим князем Потемкиным в честь императрицы.

С 1802-го по 1808 год дом принадлежал будущему герою Отечественной войны генералу от кавалерии А. П. Тормасову, умудрившемуся потерять купчую крепость на свое владение и вынужденному разыскивать ее через газету. Надо полагать, в конце концов пропажа нашлась, и в 1809 году домом уже владел гофмаршал Степан Сергеевич Ланской, а после его смерти, в течение почти тридцати лет, – его вдова, Мария Васильевна.

В 1820–1830-х годах здесь жил князь Владимир Федорович Одоевский, женатый на дочери Ланского, Ольге Степановне. В небольшом флигеле в Мошковом переулке, где помещались супруги Одоевские, по субботам собирались многие известные люди того времени.

Обратимся теперь ко второму дому на рассматриваемом нами участке – я имею в виду дом корабельного мастера Пальчикова, где, кстати сказать, содержался до перевода в крепость возвращенный из-за границы царевич Алексей Петрович.

О смерти владельца и продаже дома мы узнаем из «Санкт-Петербургских ведомостей» за 1746 год: «Стоящий на Неву реку и в Немецкую улицу у Мошкова переулка бывшего Штатского Советника Филипа Пальчикова дом продан быть имеет». Это объявление интересно еще и тем, что здесь употреблено старое, постепенно исчезавшее название Миллионной – Немецкая улица.

Дом покойного Пальчикова покупает камергер императрицы Елизаветы Петровны Василий Иванович Чулков. На его примере можно наглядно проследить, как порой делались придворные карьеры. Бывшего придворного истопника со временем пожаловали в камергеры за безукоризненное исполнение особо интимных обязанностей стража царицына алькова. Каждый вечер он появлялся с матрацем и двумя подушками, чтобы провести ночь на полу у постели государыни. Верная заветам старины, Елизавета весьма жаловала обряд чесания пяток на ночь, для чего в спальню приглашались мастерицы этого дела.

На рассвете они удалялись, уступая место Разумовскому, Шувалову или иному временному избраннику, но Чулков оставался на своем посту. В двенадцать часов дня императрица вставала, и случалось, что ее сторож в это время еще крепко спал. Тогда она будила его, вытаскивая из-под головы подушки или щекоча под мышками, а он, приподнимаясь, целовал свою благодетельницу в плечико, называя ее «белой лебедушкой». Столь фамильярная близость к царице принесла ему в конце концов чин генерал-поручика и орден Святого Александра Невского.

К 1791 году бывший дом Чулкова перешел к любимице и наперснице другой императрицы, Екатерины II. Камер-юнгфера (а проще говоря – горничная) Мария Саввишна Перекусихина почти сорок лет оставалась при своей государыне, сопровождая ее во всех путешествиях, на прогулках, а иногда и во время парадных выездов.

Она имела право являться в спальню государыни по первому звонку и помогала ей одеваться. Хорошо разбиравшаяся в людях, Екатерина высоко ценила сердечную преданность простой и малообразованной, но умной и покладистой Перекусихиной. В привязанности одинокой пожилой девицы чувствовался оттенок сентиментальной влюбленности, что дало повод Екатерине в шутку называть себя ее женихом. Однажды она подарила Марии Саввишне дорогое кольцо со своим портретом в мужском костюме, сказав при этом: «Вот тебе жених, которому, я уверена, ты никогда не изменишь».

Пользуясь особым доверием Екатерины, Перекусихина любила ее не только как могущественную государыню, но и как обыкновенную женщину, со всеми присущими ей слабостями. Конечно же она знала больше всех о том, что называлось «комнатными обстоятельствами», но умела держать язык за зубами: ни один из ее многочисленных рассказов, записанных современниками, не касался интимной стороны жизни императрицы.

После смерти матери Павел пожаловал Перекусихиной пожизненную пенсию и земельные угодья. Кроме того, как написано в указе, «в рассуждении долговременной и усердной службы, всемилостивейше пожаловали ей в вечное и потомственное владение дом бывшего придворного банкира барона Сутерланда… состоящий на берегу реки Невы, с принадлежащим к нему местом и строением»^[3].

Мария Саввишна не пожелала перебираться в пожалованный ей особняк на Английской набережной (дом № 66), продав его голландскому купцу Бетлингу, а сама поселилась в собственном небольшом домике неподалеку от дворца. Там, окруженная портретами Екатерины и ее мебелью, она мирно доживала свой век среди близких людей – племянницы Е. В. Торсуковой, ее мужа и дочери.

«Как теперь гляжу я на эту милую старушку, скромно, но всегда опрятно одетую, низенькую ростом, худенькую, в белом, как снег, накрахмаленном чепчике, из-под которого виднелись слегка напудренные волосы, сидящую за своим столом с книжкою или за гранпасьянсом», – пишет в своих воспоминаниях, относящихся к 1818 году, Д. Н. Свербеев. Он же изображает ряд забавных сценок, разыгрывавшихся время от времени в доме отставной камер-юнгферы.

Среди посетителей гостеприимного жилища был П. И. Сумароков, некогда известный, ныне же забытый писатель, племянник знаменитого драматурга. «По семейному чувству он предпочитал… дядю своего, Сумарокова, как поэта и автора, великому Ломоносову. Я был однажды свидетелем весьма интересной литературной, а вернее сказать, ругательной схватки между двумя потомками этих двух великих писателей давно минувшего времени. Соперницей в споре с Сумароковым была девица Константинова, внучка Ломоносова.

Спорили, а потом бранились они между собой за обедом у Перекусихиной, к соблазну десятка собеседников. Старушка-хозяйка долго с негодованием их слушала и насилу угомонила», – писал в своих «Записках» Д. Н. Свербеев.

Этот словесный поединок как будто продолжил яростные застольные стычки между самим Ломоносовым и Сумароковым, нередко происходившие в доме их общего покровителя И. И. Шувалова.

Заезжала проведать Марию Саввишну и небезызвестная московская барыня Н. Д. Офросимова, послужившая прототипом сразу для двух писателей – А. С. Грибоедова (старуха Хлестова) и Л. Н. Толстого (М. Д. Ахросимова). Она специально приезжала в Петербург для наблюдения за служившими в гвардии сыновьями.

Этикетная Перекусихина с трудом мирилась с новыми модами. Однажды, вспоминает тот же Свербеев, когда он приехал к ней с визитом в белых панталонах поверх сапог (в ту пору это только что стало входить в моду), она отправила его обратно, а на все объяснения сурово ответила: «Не у меня, только не у меня! Ко мне, слава богу, никто еще в портках не входит. Отправляйся домой, переоденься и непременно приезжай к обеду: я буду ждать».

Внучатая племянница М. С. Перекусихиной, крестница Екатерины II Мария Ардальоновна Торсукова, вышла замуж за Петра Андреевича Кикина, человека весьма примечательного. Его портрет можно видеть в Военной галерее Зимнего дворца. Отец Петра Андреевича принадлежал к служилому московскому дворянству, потерявшему значение при Петре I, после того как один из Кикиных примкнул к сторонникам царевича Алексея и кончил жизнь на плахе.

По отзывам современников, в молодости П. А. Кикин считался остряком, галломаном и модным светским щеголем, однако знакомство с адмиралом А. С. Шишковым и его кружком круто изменило его взгляды: он сделался убежденным славянофилом и вступил в члены литературного общества «Беседа любителей русского слова». Незадолго до начала Отечественной войны Кикин принял участие в реформировании русской армии. Во время боевых действий Петр Андреевич проявил большое мужество, за что был награжден орденом Святого Георгия 3-й степени и произведен в генерал-майоры. Потом он участвовал в кампаниях 1813–1814 годов, командовал бригадой, а по возвращении из Парижа вышел в отставку, женился и поселился в известном нам доме.

В 1816 году Кикин назначается статс-секретарем «у принятия прошений на Высочайшее имя приносимых» и в этой должности проявляет свойственные ему черты характера – независимость суждений, неподкупность и настойчивость в отстаивании решений, кои он считал справедливыми. Особое место принадлежит Петру Андреевичу в истории русской культуры: он стал одним из учредителей и первым председателем Общества поощрения художников, основанного в Петербурге в 1820 году. Благодаря Кикину получили заграничную командировку братья Брюлловы, он покровительствовал Венецианову, содействовал выкупу на волю крепостных художников.

Крупнейший русский живописец Александр Иванов, не особенно щедрый на хвалебные отзывы о художественных деятелях своего времени, отметил в записной книжке, что «Кикин есть один из почтенных людей и весьма радушных к пользе художников». Кикин состоял членом Вольного экономического общества и, выйдя в отставку, занялся усовершенствованием сельскохозяйственной техники, много сделав также для улучшения быта своих крестьян.

Дочь Кикина, Мария Петровна, вышла замуж за светлейшего князя Дмитрия Волконского. Между тем дом Марии Васильевны Ланской после ее смерти в 1842 году перешел в собственность Екатерины Алексеевны Волконской, известной в обществе под именем «la tante militaire» («воинственная тетушка»), каковой она приходилась отцу Дмитрия Петровича, министру двора светлейшему князю Петру Михайловичу Волконскому. Еще при жизни тетушка пожелала передать любимому племяннику все свое имение, включая дом на Дворцовой набережной, с условием получать от него весьма солидную пенсию и квартиру в нижнем этаже. Неизвестно, однако, знал ли племянник, что тетушка должна казне около 400 тысяч рублей. На его счастье, император Николай I в 1845 году простил ему этот огромный долг.

Отец отдал дом сыну, и таким образом два доселе отдельных здания соединили в одно, о чем пишет в своих «Записках» граф М. Д. Бутурлин: «Дом, или, правильнее, дома Волконских, потому что таковых было два рядом, составляли угол Дворцовой набережной и Мошкова переулка… Хотя оба дома были отделены снаружи, даже и по архитектуре, но внутри соединены в один общий. Один из них выходил на Большую Миллионную».

Теперь о самих супругах Волконских. Что касается Дмитрия Петровича, то о нем особенно говорить нечего. Как отмечает тот же Бутурлин, «князь был неблестящего ума… но был добродушный человек откровенного и незаносчивого нрава». В отличие от мужа Мария Петровна являлась натурой одаренной, унаследовавшей от отца любовь к живописи. Предоставим слово хорошо знавшему ее М. Д. Бутурлину: «Княгиня была великая любительница и знаток по всем отраслям художеств, но специальнее занималась русскою стариною в зодчестве и живописи. По утрам ее гостиная представляла вид рисовального класса… Все они (имеется в виду хозяйка дома и работавшие с ней художники-любители. – А. И.) под руководством академика Ф. Г. Солнцева писали акварельными и гуашными красками роскошные святцы со славянским текстом и иконописными картинками, с орнаментами, составлявшими рамку страницы… Огромный и кропотливый труд этот был чем-то вроде итальянских и французских рукописных часовников и молитвенников с миниатюрами XII–XIV веков, писанных на пергаменте; но святцы, над которыми трудились княгиня Волконская и ее окружающие (по рисункам Ф. Г. Солнцева), писались, для большего удобства, на плотной веленевой бумаге, и все фоны фигур были из золота».

Упоминаемый здесь Ф. Г. Солнцев – известный в свое время художник-археолог, знаток русских древностей. По его рисункам возобновлялись в Кремле царские терема, храмы, дворцовые палаты, восстанавливались древние фрески Софийского собора в Киеве.

Кроме Солнцева, постоянными посетителями княгини были художники К. П. Брюллов, написавший ее великолепный портрет, и П. В. Басин. Своим человеком в гостиной Марии Петровны считался и артист русской оперы, певец-баритон С. С. Гулак-Артемовский, впоследствии автор популярной оперы «Запорожец за Дунаем», вдобавок недурно писавший миниатюры на слоновой кости. М. Д. Бутурлин вспоминает, как «однажды я и он угостили княгиню и ее компанию таким ревучим исполнением дуэта… из Доницеттиевой оперы «Марино Фальеро», что оглушенные нами слушатели выбежали из комнаты и оставили нас одних допевать дуэт».

В отношении всех своих гостей – будь то министр внутренних дел или скромный художник – Мария Петровна вела себя одинаково предупредительно, не делая никаких различий, «чуждая спеси, слабостей и мелочных расчетов аристократической касты». Отмечая ее непринужденность в обращении, верность в дружбе, теплоту сердца и терпимость к слабостям ближнего, Бутурлин заключает: «Мне кажется, что суждение мое не будет пристрастным, если скажу, что насколько человеческая натура может подходить к совершенству, таковым была эта женщина».

Век ее оказался коротким: она скончалась в 1854 году, в возрасте тридцати восьми лет. За ней вскоре последовал ее муж, и дом достался по наследству их сыну, Петру Дмитриевичу, женившемуся на графине Ольге Петровне Клейнмихель, дочери бывшего министра путей сообщения. По свидетельству другого мемуариста, графа С. Д. Шереметева, в 1860-х годах «Волконские жили в своем доме на Дворцовой набережной, жили широко, и дом их сделался пристанищем, родом клуба всей золотой молодежи. Неудержимою волною лилось разливанное море шампанского, и гостей было несть числа… Раз как-то я попал к ним на вечер; были цыгане, «Шли три они». Княгиня неистово требовала, чтобы пели «Пропадай моя телега, все четыре колеса» и сама приударила».

В конце концов, как и следовало ожидать, телега со всеми своими колесами и впрямь пропала – хозяева разорились дотла. Дом перешел к сестре князя, Екатерине Дмитриевне, бывшей замужем за директором Императорских театров И. А. Всеволожским. В 1877 году она продала обветшалый фамильный особняк Григорию Александровичу Черткову, сыну основателя знаменитой библиотеки в Москве, археолога и нумизмата А. Д. Черткова.

Немедленно после кончины отца сын приступил к исполнению его намерения, поместив библиотеку (при ней издавался в первые годы своего существования журнал «Русский архив») в специально выстроенном, трудносгораемом здании и открыв ее для общественного пользования. Г. А. Чертков был коренным москвичом, и его переезд в Петербург объяснялся назначением на придворную должность шталмейстера, а затем егермейстера, заведовавшего царской охотой.

Выразительное описание молодого Черткова оставил его друг С. М. Загоскин, сын известного писателя: «Маленький, худенький, смугленький, с довольно большим горбатым носом, живыми огненными черными глазами и чрезвычайно быстрыми, подвижными, как будто эластичными манерами, он походил на какого-то мальчика из гуттаперчи; но за этим мальчиком усердно ухаживали разные маменьки, усматривая в нем блестящую партию для своих дочерей, которые почти все поголовно вздыхали по нем и таяли от чарующего, пронзительного его взгляда, производившего то же самое действие и на многих замужних женщин, забывавших ради «Гриши» седьмую заповедь».

Гриша же в конце концов остановил свой выбор на Софье Николаевне Муравьевой, дочери генерала Н. Н. Муравьева-Карского, выдающегося военачальника и путешественника, автора нескольких книг и интересных мемуаров. Именно Г. А. Чертков после смерти тестя издал его книги «Турция и Египет», «Русские на Босфоре» и «Война за Кавказом».

8 октября 1883 года государственный секретарь А. А. Половцов сделал в своем дневнике следующую запись: «Умерла весьма милая, почтенная, симпатичная женщина – Софья Николаевна Черткова. Муж довольно пустой человек, гоняющийся за мелкими почестями егермейстерства». Думаю, что последнее замечание не совсем справедливо. Во всяком случае, ему противоречит отзыв С. М. Загоскина, которого связывала с Григорием Александровичем длительная дружба: «Во всех своих должностях Чертков отличался усердием, добросовестностью и всегда заслуживал полное уважение всех лиц, бывших с ним в каких-либо отношениях».

Сын Черткова, Григорий, по словам одного из своих сослуживцев-кавалергардов, слыл «одним из культурнейших офицеров полка». В 1910-х годах Г. Г. Чертков по проекту архитектора А. Я. Белобородова заново отделал внутренние помещения своего особняка на Дворцовой набережной в неоклассическом стиле. Росписи выполнил художник Н. А. Тырса. Особенно великолепна отделка библиотеки; фотографии интерьеров, представлявших несомненную художественную ценность, поместил «Ежегодник архитектора».

К сожалению, эти интерьеры, как и многое другое из культурного наследия прошлого, не дошли до нас. Но остался дом Черткова, хранящий память о лучших временах.