В народе поговаривали: «Недаром нынче красной рябины уродилось много. Добра не жди! Сам Белый шаман с севера пожаловал, холодом дышит. Лютыми морозами, стервец, как кандалами жизнь сковал». С нетерпением ждали потепления, а когда после Крещения оно наступило, все облегченно вздохнули.

Хмурое, холодное небо быстро очистилось от серой наволочи, и на бледно-голубом горизонте появилось солнце. Освободившись из облачного плена и выйдя на голубой простор, солнце, казалось, с какой-то особой щедростью отдавало свое тепло, ослепляя все вокруг мириадами золотистых блесток, дробящихся на снегу. Его красноватые лучи были тёплыми и ласковыми, как в тихие летние вечера. Купола церквей и соборов ярко горели расплавленным золотом. С утра до позднего вечера солнечные лучи охотно прятались в снежных сугробах и озорно выглядывали изнутри, переливаясь всеми цветами радуги. После долгой и суровой зимы весеннее солнце казалось уставшим, было бледным, как луна. Но его жгучие лучи быстро прогревали воздух, он становился все теплее, и земля, скованная морозом, постепенно оттаивала. На дорогах снова появились стайки задиристых воробьев и любопытных синиц. Опять многолюдно стало на площади у кремлевской стены, где можно узнать обо всем, что делается на белом свете. Шире распахнулись двери торговых лавок и кабаков. По воскресным дням, как и прежде, возле Кремля, прямо на льду Москва-реки, устраивались ярмарки и конные скачки. Толпы людей по вечерам собирались на Красную площадь послушать малиновый перезвон кремлевских колоколов. Жизнь столицы постепенно входила в свою обычную колею.

Кровавые дни Соляного бунта многие в Москве уже успели забыть, а волны этого восстания, докатившиеся до крупных городов Поморья, юга и Сибири, постепенно стали затихать. На огромных просторах России, как на море после шторма, наступило затишье.

Несмотря на разруху в стране и нехватку денег в государственной казне, Москва быстро отстраивалась. Были восстановлены стрелецкие посады, на месте пожарищ в Белом городе появились добротные каменные дома бояр Морозовых, Милославских, Хитрово и Шереметевых, князей Волынских и Одоевских. Вблизи царского Теремного дворца, слева от палат патриарха, выросло новое здание Тайного приказа, основанного молодым царем, чтобы защитить себя и свою семью от «дурного глаза» и «порчи». В подвалах Тайного приказа с пристрастием допрашивали людей, «знавшихся с колдунами» и пытавшихся проникнуть в Кремль.

Царь Алексей Михайлович, второй из рода Романовых, впервые за свое трехлетнее правление переживший страшный народный бунт, решил сам заниматься государственными делами, не надеясь на ближних бояр. «Доверяй, но проверяй! – думал он, вспоминая горящую Москву, погромы и озлобленных людей у ворот Кремля. – Так в одночасье можно лишиться царской власти, данной мне Богом!»

Сидя в царской палате за рабочим столом, он вспоминал рассказы своего воспитателя боярина Бориса Ивановича Морозова о Смутном времени. Тогда по воле московских бояр и при поддержке поляков к власти дважды приходили самозванцы, выдававшие себя за царевича Дмитрия. Вспомнил о трагической судьбе царя Бориса и его семьи, о свержении с престола по заговору дворян царя Василия Шуйского и его мученической смерти в плену у поляков. «Нет, этого я не допущу. Много их, охотников до царской власти, желающих надеть на себя шапку Мономаха». Эти и другие мысли одолевали государя в тот зимний день, когда приходилось отказывать себе в удовольствии заняться любимой соколиной охотой или участием в крестном ходе с хоругвью, иконами и песнопением.

Во второй половине дня в покои царя вошел боярин Морозов.

– Подписано всеми, государь! Более трехсот подписей!

Он почтительно поклонился и передал Алексею Михайловичу позолоченный серебряный «Ковчег», внутри которого лежал красочно выполненный свиток Соборного Уложения.

– Наконец-то! – обнимая и целуя своего воспитателя и близкого родственника, сказал Алексей Михайлович. – Большое дело сделано для обеспечения согласия и спокойствия… Теперь все, от царя до пахаря, будут жить по законам, которые сами составили и подписали. Так-то!

Он сел за стол и с большим удовольствием начал листать склейки первых двух глав, медленно и внимательно читая статьи о государственном праве. В них говорилось о защите православия, личности государя и чести Государева двора: «богохульство» наказывалось сожжением на костре, а заговор против царя и его чести – смертной казнью. «Написано так, как надо, – пронеслось в его голове. – Сопротивлялись некоторые, а все же подписали!»

Алексей Михайлович вспомнил жаркие споры, когда проект Уложения в октябре прошлого года обсуждался в двух палатах: в одной из них он сам заседал с Боярской думой и Освященным собором, а в другой, Ответной палате, князь Долгорукий совещался с выборными земскими людьми.

Остальные двадцать три главы Уложения царь, не читая, просто перелистал: семь глав содержали правила о паспортах, о военной службе, о выкупе пленных и путях сообщения; в шести главах были изложены законы судоустройства и судопроизводства; ещё в пяти – вотчинное и поместное право на холопов; три главы содержали уголовные дела и, наконец, две последние касались положения стрельцов, казаков и питейных заведений.

– Очень даже добротно получилось! – обращаясь к Морозову, сказал Алексей Михайлович. – Я весьма доволен работой особой комиссии, назначенной для этого дела Земским собором. Завтра пригласи в Грановитую палату бояр Долгорукова, Одоевского, Прозоровского, Волконского, а также дьяков Леонтьева и Грибоедова. Сам буду благодарить их за труды праведные на благо царю и отечеству… Приготовь всем подарки, кубки серебряные или что-либо другое. Да и себя не забудь!

При этих словах царь улыбнулся. Он с детства искренне любил Морозова и полностью ему доверял. Подошел к нему, обнял и поцеловал.

Растроганный вниманием государя, боярин поклонился ему в пояс.

– Спасибо, Алексей Михайлович!

Тем временем царь внимательно, как бы запоминая, рассматривал подписи на свитке. Первыми Соборное Уложение подписали патриарх Иосиф и 12 представителей высшего духовенства, 15 бояр, 10 окольничих. За ними шли подписи выборных от дворян, купцов, стрельцов и зажиточных посадских людей. Многих из них Алексей Михайлович знал лично.

– Соборное Уложение надо отпечатать особой книгой и разослать для руководства всем воеводам и во все московские приказы.

– Будет сделано, государь!

Прощаясь с Морозовым, Алексей Михайлович попросил его прислать на подписи бумаги, накопившиеся за эту неделю.

– Бумаги пусть принесет дьяк Савелий.

На улице стемнело, и царский постельничий Фёдор Ртищев, сын стряпчего с ключом Михаила Алексеевича Ртищева, красивый и шустрый парень, быстро зажег все свечи. В царской палате стало светло.

Алексей Михайлович встал из-за стола и, потягиваясь, с удовольствием зевнул, прикрывая рот рукой. «Не мешало бы поспать после тяжких трудов, – важно прохаживаясь по палате, подумал он. – Великое дело сделано!»

Царь был явно доволен сегодняшним днем. Неожиданно в голову ему пришла интересная мысль: «А что, если мне самому составить правила царской соколиной охоты?»

Он снова сел за стол и начал придумывать название книги. Писал и несколько раз зачеркивал. Наконец, после некоторого раздумья написал так: «Уложение чина сокольничья пути». В это время в палату вошел дьяк Савелий с бумагами.

– Ну что там у тебя?

– Несколько бумаг из разных приказов, государь!

Савелий низко поклонился и положил на стол царю папку с бумагами. Одну бумагу дьяк держал в руках, не решаясь отдать. Алексей Михайлович заметил это.

– Что за бумага у тебя в руке?

– Челобитная, государь! Сокольничий Федька написал по просьбе сокольников.

Царь, видимо, не ожидал этого от своих подчиненных, несколько растерялся и долго молчал. Потом, сдвинув брови, резко спросил:

– На что жалуются?

– Требуют, государь, денег. Жалуются на задержку в выплате им жалованья.

Царь возмутился.

– Казна пуста, а они требуют денег? Мало им того, что они едят и пьют царское?

Алексей Михайлович с детства страстно любил соколиную охоту и недавно, во время рождественских оттепелей, ездил на потешный двор, что под Москвой. Там сотни сокольников и кречетников обучали ловчих птиц охоте на лебедей, гусей, уток и зайцев. Кормили птиц говяжьим и бараньим мясом, а по воскресным дням и праздникам – живыми голубями, которых тысячами разводили здесь же, на голубином дворе.

Царь, прочитав челобитную, в гневе бросил её на пол.

– Больно грамотный стал Федька! Этого я ему не прощу. Садись и пиши царскую грамоту.

Дьяк Савелий, дрожа всем телом, сел за стол, обмакнул гусиное перо в чернильницу и с опаской посмотрел на разгневанного государя. Савелий давно не видел такого «слишком подвижного на гнев» царя.

– Напиши, что жалование сокольники и кречетники имеют большое и им грех жаловаться. В грамоте укажи, чтобы все они как можно лучше готовили ловчих птиц к весенней охоте. Буду сам проверять каждого…

Пока дьяк скрипел пером, Алексей Михайлович думал, как наказать «вора» Федьку. Сурово посмотрев на дьяка, он продиктовал: «А главному заводчику Федьке Кошелеву отсечь левую руку… и положить её на написанную им челобитную». Усмехнувшись, сказал:

– Пусть Федька впредь знает, кому и на что жаловаться. Ещё раз пожалуется – отсеку башку. Так-то!

Дьяк Савелий аккуратно промокнул тряпицей чернила и с поклоном подал царю написанную грамоту. На ней Алексей Михайлович собственноручно написал: «Быть по сему!»

4

В один из воскресных дней, ранним морозным утром, Москва была разбужена колокольным звоном. Особенно усердно ухал Иван Великий. Столица гудела набатом, зазывая горожан на Красную площадь, где плотники из Стрелецкого приказа спешно рубили сосновый помост. На площади – перестук топоров, фырканье лошадей, шум, крики, ругань.

– А ну живей, дьяволы! – простуженным голосом орал на плотников дьяк Савелий.

Он суетился, требуя от мужиков быстрей разгружать сани, на которых они привезли тес. Борода его покрылась инеем, от шубы валил пар. Дьяк буйствовал неспроста: надо было успеть до заутрени соорудить деревянный помост близ Лобного места – такова воля самого государя Алексея Михайловича.

Щуплый, маленького роста, Савелий петухом налетал то на возчиков, то на плотников, сотрясая морозный воздух кулаками. Стоящие у костра стрельцы громко смеялись.

– Этот душу вывернет наизнанку, – сквозь хохот басил сотник Яков. – Шкуру сдерет, не моргнув глазом!

Похлопывая над костром задубевшими от мороза рукавицами, Яков подумал: «Царь таких жалует. Недаром говорят, что большие дела делают люди маленького роста».

Со стороны Боровицких ворот Кремля, поблескивая на солнце черным лаком и бронзовыми украшениями в виде римской короны, показались легкие старинные санки. В них сидел Артамон Савельевич Ховрин. Поравнявшись со стрельцами, он лихо сдвинул на бок горлатную шапку и на ходу крикнул:

– Ну и ну! Зубы скалите, а площадь пуста. Что скажет царь?

Заметив сотника Якова, приказал:

– Пошли-ка за боярами да посадскими!

Кучер Прохор, обогнув разбросанный строительный материал, рысцой направил лошадь в сторону Москва-реки. Над рекой клочьями висел туман, разгоняемый первыми лучами солнца. Выехали на набережную. Навстречу, низко кланяясь боярину, шли люди. Впереди, как всегда, бежали мальчишки. Шутка ли! По Москве прошел слух, будто у храма Василия Блаженного будут казнить государева преступника.

Покачиваясь на ухабах, Артамон Савельевич откинулся назад, закрыл глаза и до самой бороды натянул волчий тулуп – со стороны реки потянуло сыростью, холодом. Сквозь дремоту он слышал, как Прошка беззлобно ругал кобылу:

– Ну, чертовка, балуй у меня!

Артамон Савельевич приоткрыл один глаз и увидел справа изразцовый, построенный в византийском стиле, дом боярина Хватова. Ехали по Солянке. Лошадь шла ходко, грива её покрылась инеем. Снег из-под копыт монотонно ударял в передок санок. Кучер Прохор, слегка покачиваясь, тихо напевал свою любимую песню:

 
Когда-то я был ямщиком,
Помещиц богатых возил,
Девчонок красивых любил,
Разбойником стал уж потом…
 

– Тпру… Стой, дура! – услышал Артамон Савельевич голос кучера. С большим усилием открыл глаза и увидел флигель своего дома.

– Барин, приехали!

Прохор накрыл потный круп лошади войлочной попоной, расстегнул чересседельник и дал овса.

Артамон Савельевич устало тряхнул головой, медленно вылез из санок и пошел прямо на кухню. После отъезда жены боярыни Елизаветы Петровны в Троице-Сергиев монастырь на богомолье, Артамон Савельевич завтракал, а иногда и обедал на кухне. Здесь было чисто, тепло и уютно. Сняв шапку и сбросив шубу, он сел за широкий дубовый стол, налил из штофа серебряную чарку анисовки и залпом выпил. Поглаживая бороду и не закусывая, выпил ещё одну.

Кухарка Дарья, молодая краснощекая девка, быстро расставила на столе разные закуски: малосоленую севрюгу, грибы, мелкие соленые огурчики, хлеб. Потом принесла тарелку горячих щей, яичницу на сале, квас.

Боярин ел с аппетитом, лицо его покрылось румянцем. Насытившись, он расправил жгуче-черную, шириной в две ладони, бороду и лукаво посмотрел на Дарью. Потом пропустил ещё чарку водки, крякнув от удовольствия, оделся и вышел во двор. Садясь в сани и укрываясь тулупом, крикнул:

– Прохор, гони на Красную, да поживей!

От водки и плотного завтрака сразу стало тепло. Под монотонный бег лошади Артамон Савельевич вспомнил, как в тёмных подвалах Разбойного приказа при тусклом свете свечей пытали государевых преступников. После нещадного битья палками, пыткой огнем и дыбой все показали на Ваську, по прозвищу «Кот рыжий». И впрямь: крупная голова его и рябоватое, изуродованное оспой лицо, были покрыты огненно-рыжими волосами, а карие глаза с зеленоватыми оттенками светились как у кота. Редко кто мог выдержать его взгляд: многие моментально робели и опускали глаза вниз, застыв на месте. Однако пытки оказались сильней колдовских чар и дружки в «воровстве» сознались, что их предводителем был Васька. Старый штемпель для чеканки монет был найден «в большом городе надо рвом, промеж Трупеховских и Петровских ворот». Деньги из переплавленного серебра чеканили по ночам в подвале сапожной мастерской. Хозяин мастерской Иван Ворон швырял деньгами в кабаках, «жил не по карману», а в пьяном угаре не раз намекал, что скоро будет хозяином всего кожевенного дела в Москве. Это и погубило всех.

На дыбе Васька орал по-звериному, но в «воровстве» так и не сознался. Царь Алексей Михайлович, выслушав дьяка из Разбойного приказа, нахмурился и промолвил:

– Мое слово твердо. Отрубить разбойнику голову, чтоб другим неповадно было. Так-то!

Остальным приказал отрубить по левой руке и выслать в крепость Пустозёрск на вечное поселение. Вырваться оттуда было невозможно.

Подъехали к Лобному месту. Площадь была полна народа и гудела как встревоженный улей. На Лобном месте стоял дьяк Савелий и держал свернутый в трубочку указ царя. Рядом на помосте, как глыба, маячила угрюмая фигура царского палача из Разбойного приказа. Палач Тимошка по прозвищу «кожедер» был без шапки, в расстегнутом черном полушубке, из-под которого выглядывала его любимая кумачовая рубаха с яхонтовыми запонками.

Вдруг толпа расступилась, зашумела. Кто-то громко крикнул:

– Везут!

В проходе показались сани-розвальни. В них на рогоже сидел государев преступник Васька. По бокам пристроились два стрельца-охранника. Одет Васька был по-летнему, в длинной холщовой рубахе до пят, в лаптях на босую ногу. На плечах еле держалась рваная шубейка. Волосы непокрытой головы были взъерошены, а в рыжей бороде застряли сосульки. Все его тело дрожало от холода. Стрельцы подтолкнули Ваську под зад, и он оказался на помосте.

На Спасской башне куранты пробили «перечасье». Боярин Ховрин подал знак, и дьяк Савелий развернул указ царя. Толпа затихла.

– А кто после нынешнего его Государева указу будет впредь чеканить фальшивые деньги, – зычным голосом читал дьяк, – тем чинить смертную казнь!

После этих слов Савелий сделал паузу и строго посмотрел на преступника. Свечка в руках Васьки дрогнула.

– А кто в иных каких причинах того дела объявится, – продолжал он, – тем наказание чинить по статьям разным: отрубать обе ноги и левую руку, отрубать только левую руку, отрубать по одному или по два пальца на руках.

Толпа загудела, забурлила как весенняя вода, хлынувшая через плотину. Послышались голоса:

– Рвать языки да головы рубить они умеют, а как голодных людей накормить, у них ума не хватает. Соли и той нету. Обобрали народ до нитки!

Артамон Савельевич, вспомнив кровавые дни Соляного бунта, решил быстрей кончать дело и крикнул дьяку:

– Выполняй волю царя, живо!

Савелий подошел к Ваське и, размахивая перед его носом указом, приказал:

– Молись, разбойник!

Васька гордо поднял голову и степенно поклонился на все четыре стороны. Еле шевеля посиневшими от холода губами, крикнул:

– Руби, ирод проклятый!

С этими словами он небрежно сбросил с себя шубейку, встал на колени и сам положил голову на плаху. Все замерли. Боярин Ховрин поднял руку, палач взмахнул топором, и толпа ахнула, увидев, как окровавленная голова Васьки покатилась по обледеневшему настилу. Стрелецкий сотник Яков ловко насадил голову на пику и под барабанный бой во весь опор поскакал к Спасской башне Кремля, где давно уже каркало воронье в предчувствии пиршества.

Потрясенные зрелищем люди молча расходились по домам. Мальчишки со страхом поглядывали на голову, торчащую на колу у Кремлевской стены.

5