Всё чаще я совсем не я,
А лучик солнечного мира,
Неясный трепет бытия,
Волшебная Эола лира.
За круглым я сижу столом,
Глядя на отраженье
Свое за зеркальным стеклом,
Как на враждебное виденье.
Кто этот за столом старик,
Слагающий стихотворенья?
Зачем на нем седой парик
И на лице недоуменье?
Что за морщины вверх и вниз,
Как в лабиринте у Миноса?
Нет ни сиянья Божьих риз,
Ни тайн загадочных Хаоса.
А между тем он близок мне,
Как нежелательный попутчик:
Со мной, как червь, он полз на дне,
Со мной сверкал, как звездный лучик.
Всё чаще я совсем не я,
А шелковая паутинка,
А скорбный символ бытия,
А в книжке пестрая картинка.
Я, как платаны над ручьем,
Зыблюсь на легкокрылом ветре,
Я – храм, разрушенный огнем,
Развенчанной людьми Деметры.
Я тучка в жаркой синеве,
Что растекается на солнце,
Росинка я на мураве
Зеленой под моим оконцем.
Когда же погляжу в ручей,
Как око искрящийся Божье,
Я вижу странный там камей,
На Зевса Фидия похожий!
Черный шмель на красном диске,
Иероглиф на обелиске,
Тень на голубом атласе,
Это Музы на Парнасе.
Прикажи, начнется танец,
На щеках моих румянец,
Из мозга журчит ручей,
Много солнечных свечей!
Черный шмель с отливом синим
Необузданней Эринний,
То жужжит, то нектар пьет,
То в мозгу моем скребет.
Иероглифы – день ушедший,
Каменные мертвых речи.
Незачем читать их мне
В мавзолейной тишине:
Ведь я синяя загадка,
А загадочное сладко.
Острый погружен ланцет
В мой болотный бледный цвет.
Муз не девять – мириады:
Всё, что млеет от услады,
Каждый аленький цветок,
Каждый пестрый мотылек,
Каждый шмель с стальным отливом,
В опьянении счастливом,
Белодланный то Пегас,
Уносящий к Богу нас!
Я тлел в гробу. Два с лишним метра
Лежало надо мной земли,
Но слышал я порывы ветра
И облачные корабли,
Когда кладбищенских акаций
Они касалися килем,
И хоровод кружился граций
Над кладбищем, где мы живем.
Нам смерти не опасно жало:
Она не властна над душой,
Она напрасно колос сжала
И спрятала в земле сырой.
Трава и цветики то знают,
Что над могилками растут,
Они нас сетью пеленают,
Они кокон наш берегут.
Одни лишь кипарисы корни
Вонзают в сердце, чтоб вести
Наш дух в чертог лазурный горний,
Куда забыли мы пути.
Всё на земле метаморфоза:
Сегодня гордый человек,
А завтра пламенная роза,
А послезавтра свежий снег.
Но вечно чувство вертикали,
Стремленье в голубую высь,
В серебряные Божьи дали
Через угрюмый кипарис!
Когда Господь творил в пространстве звезды
И оживлял потухшие погосты,
Из пальцев у Него струились искры
И в глину мокрую впивались быстро,
Иные превращаясь в змей зеленых,
Другие – в ящеричек изумленных
У ног Создателя меж острых скал, —
И Он их оком отческим ласкал.
И, помнится, одной из стрел зеленых
Я сам глядел из глазок изумленных
На новосозданный волшебный мир
И ликовал, как призванный на пир.
Потом я множество метаморфоз
Перетерпел – и много пролил слез.
Но дни творенья в памяти моей,
Хоть много роковых промчалось дней,
И, созерцая ящериц в траве,
Иеговы вижу образ в голове
Моей и взгляд Его печальных глаз,
Когда на мой дивился он экстаз.
С тобой я плыл, как лебедь, против волн,
Очарованья жизненного полн.
С тобой, затравленный, бездомный зверь,
Нашел раскрытую к спасенью дверь.
Гонимый Немезидами Орест
Честной обнял над черной бездной крест.
Ты Ангел, мне ниспосланный Хранитель,
Хоть и забыла, что ты небожитель.
И из души моей, как водопад,
Стихи свергаются в исподний ад.
Душа, моя теперь Эола арфа,
И ради твоего пошел я шарфа
Сражаться на мистическом турнире,
Пошел бряцать на семиструнной лире,
Чтоб Божий мир еще раз воплотить,
Чтоб, как Пречистую, тебя любить.
И небо стало для меня синее,
И звезды ярче, и слова живее,
И каждую я полюбил былинку,
И каждую в очах твоих слезинку.
Как чайки белые, всю жизнь с тобой
Парили мы над пенистой волной.
И ты в небесный Иерусалим
Введешь меня, как чистый серафим,
И там на изумрудовой лужайке
Плясать мы будем меж блаженных стайки,
И цветики сиять там будут ярко,
Как у Беато милого в Сан Марко.
Сверху облачный брокат.
Снизу черный, мокрый плат.
Пахнет сыростью могилы,
Пахнет молоком кобылы.
На распаханном обмежке
Пахнет шапкой сыроежки.
Нет охоты плесться с плугом
За конем печальным цугом.
Веры нет ни в плуг, ни в семя,
Язвы лечит только время:
Погребет под черной глыбой
Всё измученное дыбой.
Сам я – старый автомат
Меж шагающих шахмат.
Но мне дороги фигуры,
Как бы ни были понуры
Все они от страшных бед,
Как бы ни был сам я сед.
Я люблю твой мир, о Боже,
Как бы ни было похоже
Всё в нем на кромешный ад.
Может быть, и райский сад —
Лишь иллюзия поэта,
В сущности ж пустыня эта
Так пустынна с первых дней.
Поле. Лес горящих пней.
Стадо тощее овец.
Звезды. Кладбище. Конец.
Ветер воет. Шелюг гнется.
Золотой песок несется,
Засекая наши лозы,
Словно градовые грозы.
Морем стали кучегуры.
Тигровые всюду шкуры.
На мохнатом я киргизе
Через золотые ризы,
Завернувшись в плащ, плетусь,
Адским божествам молюсь.
Вдруг в развеянной лощине,
Как на Гольбейна картине,
Сгнившие совсем гроба:
Кости, ребра, черепа,
Как гигантские орехи,
Круглые глаза-прорехи,
Сатанинский вечный смех,
Что ни челюсть – смертный грех.
Подле медные кресты
Да Фелицы пятаки.
Всё Микулы-селянины,
Бурлаки или Каины,
Всё оратаи да воры,
Населявшие просторы
Эти двести лет назад,
До того, как ветер в ад
Превратил простор песчаный,
В край забытый, окаянный.
Всё, как крот, он перерыл…
Я плетусь среди могил.
Из гробов подъяли гады
Головы, как будто рады
Видеть мой усталый бег.
Но не вещий я Олег,
Жалить нет меня охоты.
Конь храпит, но без заботы
Золотой месит песок,
И на нем застыл седок.
Он меж этих черепов
Собственный свой ищет череп,
Словно он во тьме веков
Был растерзан лютым зверем
И зарыт здесь в ковыле,
В дикой девственной земле.
Прошлый день и настоящий,
Ничего не говорящий,
Это для него одно —
Только преисподней дно.
Бушевал угрюмый Понт.
В дымке вечной горизонт.
Колыхалась степь без меры,
Породившая Химеры.
В море паруса и чайки,
Над полями тучек стайки,
Море золотой пшеницы,
Жаворонки и Жар-Птицы.
На макушке мы кургана
Меж пахучего бурьяна
Смотрим на морские рифы,
Как сторожевые скифы.
Мы из неба синей чаши,
Мы из моря малахита,
Где забвение сокрыто,
Пьем безбрежности нектар.
Мир еще исполнен чар
В черноморской был пустыне.
И Отец о Блудном Сыне
Не забыл еще своем:
Он ему прислал подругу,
Чтоб украсить жизни фугу,
Милую, как летний день,
Верную, как ночи тень,
Мудрую, как райский Змий,
Гордую, как ритм стихий,
Нежную, как лепестки
Роз осенних у реки.
И она явилась в степи
Снять у Прометея цепи,
Коршуна согнать с души.
Посмотри, как хороши
Линии ее лица!
Эллинского нет резца,
Что стильнее бы камей
Врезал в розовый агат.
Здесь в кургане лишь лежат
Ей подобные дидрахмы,
Но тревожить царский прах мы
Станем ли, раз наяву
Я с камеею живу,
Раз и я могу порой,
Словно степь в объятьи неба,
Жить в лучах священных Феба.
Всё приемлет скорбный гений
Мой во имя сновидений,
Братьев Ангелов и бесов.
Освятила ты Одессы
Безоглядные поля,
Белый призрак корабля
Провела чрез яви ад
В край лазурных Симплегад!
Когда я думаю о звездах,
Незримые из глаз лучи,
Как вороненые мечи,
Чего-то ищут в мировых погостах
И связывают жалкий атом
Серебряною паутиной
С Создателя закатом
И с изумрудной тиной
Глубоких недр морских.
И беспокойный стих
Мой за великую считает честь
Тогда знакомство с Богом,
Чье мерное дыханье
Я чувствую в себе убогом.
И всё, всё мирозданье
Тогда во мне,
И в вещем сне
Тогда бушую
Я аллилуйю,
И Млечные Пути
По красному пути
Текут моих холодных вен,
И я не чувствую уж стен,
И я не чувствую корней:
Я – с кистью черной
Средь облачных теней
В пустыне горной
Угрюмый кипарис,
Я – снеговой нарцисс,
Глядящий в синий пруд.
И я совсем, совсем беспечно
Живу и слушаю леса
Шумящих черных хвой,
И в небеса
Гляжу, как черный обелиск,
И солнечный лучами диск
Меня живит.
И голоса,
Как звездный эремит,
Я слышу звонких сфер
И облачных химер.
И, как через кристалл галены,
Проходят чрез меня из пены
Рожденные мелодии,
И голоса я слышу отошедших,
Потусторонние, таинственные речи.
То грохот глетчера,
То волны полюса ледяного,
То волны тропика стеклянного,
И в пене я,
И в брызгах я,
И чайки крыльями
Меня касаются,
И тучи сегидильями
Меня стараются
Развеселить…
Порвалась нить
С реальностью,
И я своей зеркальностью
Весь отражаю Хаос,
Не пряча головы, как страус.
Я зыбкая трава,
Я атом божества.
Я цветик синенький во сне,
Я паутина на окне
Забытого за облаками храма,
Я золотая рама,
В которую природу-мать
Ты можешь навсегда вписать,
Седьмую лишь сорви печать…
Мне снился ужас: солнце умирало!
Весь день оно кровавое шаталось
И по краям, как уголь, угасало,
И серым пеплом море покрывалось.
И сумрачная тишина настала,
И в норы тварь земная поскрывалась,
А люди завернулись в покрывала,
Как в саваны, когда оно скончалось.
И мы с тобой, обнявшись, на колени
С молитвой опустились и застыли.
И всё вокруг исчезло: свет и тени.
Нет более ни парусов, ни крылий,
И даже звезд алмазных поколений
Никто не видит отраженной пыли!
Пахнет солью, пахнет йодом,
Пахнет воровским народом,
Крабом черным и муреной,
Пахнет жемчужною пеной,
Пахнет смоляным канатом,
Пахнет пламенным закатом
И серебряным восходом,
Пахнет засмоленным ботом.
Пахнет полною свободой,
Пахнет храмом и пагодой,
Пахнет крыльями и Богом,
Пахнет Пиндаровым слогом,
Пахнет скалами и тиной,
Пахнет райскою картиной,
Пахнет мною, чайкой белой
Над волною поседелой.
Вот я рею над волнами,
Над лазоревыми снами
С пенистыми кружевами, —
С зыбким Божьим иероглифом,
Ниспадающим по рифам, —
Что бушующий пеан
Нам поют про океан.
И подружка безразлучно
Реет рядом, мерно, звучно,
И очей ее магнит
К Вечности святой манит.
На гнезде в холодной щели
Мы недолго лишь сидели,
Звезд холодное мерцанье
Вызывало в нас желанье
Только новых пируэтов.
Нет отчизны у поэтов,
Каждый сам себе хозяин,
Каждый созидатель таин.
Волны – синяя обитель,
Море – голубой Спаситель!
Нас на землю не заманишь:
Всё на свете только танец,
Всё движенье, всё полет,
Каждый сам себя живет!
О проекте
О подписке