Наследник русского престола
Повесть

Пролог

Я на песчаном островке; зеленовато-синие волны с солнечными искрами накатывают на золотистый песок. Лёжа в кроне крупных, мягких, с приятным запахом листьев, наблюдаю за приливом. Дерево единственное на островке и очень необычное: на нем растут всевозможные фрукты. Дерево толстое, с мощными корнями и отпиленной верхушкой. Над головой у меня к стволу прикреплена крупная, красивая морская раковина. В эту раковину, с промежутком во времени, падает по одному большому или по два средних, но не более трех фруктов. При падении фруктов в раковину раздаются ласкающие слух звуки; они оповещают меня, что пора кушать. Со ствола дерева свисает гибкая, полая внутри лиана, по которой течет очень вкусный сок, составляющий весь мой рацион. Мне стоит только изъявить желание поесть, как лиана оказывается у меня во рту и начинает меня кормить. Я даже не меняю положения тела: как лежал на боку, скорчившись и подтянув ноги к животу, а кисти рук зажав между ног, так и продолжаю лежать. Когда наедаюсь, я выплевываю лиану. Море с небольшими, переливающимися всеми цветами радуги волнами тоже послушно мне: стоит только захотеть купаться, как волны мгновенно начинают лизать пальцы моих ног. Вода медленно, незаметно увлажняет весь песчаный островок. Согретый ласковым солнышком, начинаю дремать. Внезапно сильный порыв теплого ветра накатывает на меня большую волну. Волна подхватывает меня и уносит от моего раскидистого дерева с разнообразными фруктами, погруженного в воду почти по самую раковину. Купаться я очень люблю. Когда не ем и не сплю под деревом, тогда купаюсь. Плавать я умею по-разному, но в основном плаваю на спине. Как только я переворачиваюсь на живот и начинаю махать руками, сразу же слышу восклицание: «Ой!» – это говорит моя будущая мать. Мои будущие родители незримо присутствуют здесь. Когда я начинаю нырять и сильно работать ногами, чтобы всплыть на поверхность, то слышу:

– Ванечка! Ванечка, приложи руку – почувствуешь, как он толкается: что-то ему, видимо, не нравится.

– Да не думай ты так, ангел мой! Это он дурачится, радуется жизни…

Часть первая
Отец

Новый, 1941 год. Мне без пяти дней уже год. В двухэтажном, покрытом жестью, с резными наличниками и разросшейся старой сиренью у окна поповском доме, в чистой горенке 2-го этажа стоит у стены моя синенькая кроватка с откидной сеткой. А неподалеку от неё, на полу – электрообогреватель на фигурных ножках с блестящим отражателем. Я постоянно смотрю на него, когда он включен, наблюдаю, как медленно нагревается, краснеет спираль и начинает потихоньку идти тепло.

Сегодня Новый год! – все восторженно возбуждены. Я их прекрасно понимаю, способен поддержать любую начатую тему разговора, но не считаю нужным, так как зол на родителей. Решил с ними не разговаривать на протяжении трех, а если смогу выдержать, то и пяти лет. Я только им улыбаюсь, когда у меня хорошее настроение. Или, что чаще, плáчу от злости. Тогда они думают, что у меня что-то болит – какая-то часть дурацкого тела, в которое меня насильно запихали. А запихали меня в это тело они, и никто другой. Потому что до встречи с ними у меня этого тела не было. И не было никаких мук, – я был абсолютно свободен! – это высшее благо, но им не понять. Ну да ладно!

Меня сегодня мучают с утра. Все как будто спятили, носятся по дому словно угорелые. Сестра Люда – так та явно ополоумела, начала расчесывать меня своей расческой! А делать этого нельзя: от этого волосы у меня начинают трещать и искриться, и может вспыхнуть пламя. Мои волосы расчесывает мама, и только деревянным гребешком. А Люда вздумала еще прицепить мне на голову бант! Взрослая, пятнадцать лет, а дура дурой.

Елка уже наряжена, на ней много красивых стеклянных игрушек. В маленьких зажимах горят, потрескивают и оплывают свечи. Мне особенно нравятся две игрушки – золотая пучеглазая рыбка с тройным плавником на хвосте и сидящая на сверкающих, присыпанных снегом качелях Снегурочка в нарядной шапке, шубке и валенках. На елке висят завернутые в фольгу орехи, много разных конфет в красивых фантиках. Елка до потолка, а Люда маленького роста – так конфеты и орехи она вешала, не вставая на табурет. – Хитрая! Удобно снимать.

Мама сегодня изрядно меня помучила. Две рубашки – голубенькую и салатного цвета – надевала на меня и застегивала на все пуговицы. Кто не мучил меня в этот день, так это отец. Он подошел к моей кроватке, погладил меня по голове и произнес:

– Ну что? Не любишь наряжаться? Я тебя понимаю, но это необходимо. Иначе ты из хилого утенка не превратишься в красавца лебедя.

Подошедшей маме отец сказал, что сшил мне черные брючки с лямочками и белую рубашечку и что сапожник дядя Вася еще вчера принес готовые ботиночки. И попросил маму поискать в ее шкатулке один шнурок – может, где завалялся. Если его разрезать, так хватит. При этом почему-то назвал маму кисонькой. «Странно! Мама на нашу кошку Мурку нисколько не похожа».

Вечером меня, намытого, причесанного маминым, не причиняющим мне беспокойства гребешком, одетого в белую рубашечку, черные брючки с лямочками и коричневые ботиночки с белым рантиком, взгромоздили на стул. Я, объевшийся конфет, хотел спать и стал капризничать. Но подошел отец с фотоаппаратом на длинных деревянных ножках и, щелкнув перед моим носом пальцами, сказал: «Наследник Русского престола, очень прошу вас, пожалуйста, не упрямьтесь. Позвольте мне – вашему отцу и покорному слуге – сфотографировать вас с вашей сестрой и maman». Отец очень рассмешил меня, но я ему ничего не ответил, так как держу обет молчания. Люда, встав у стула, стоявшего возле елки, взяла меня за руку. Отец на некотором расстоянии от нас установил фотоаппарат и позвал маму. Мама расставляла на покрытом накрахмаленной белоснежной скатертью столе хрустальные подставки под столовое серебро и протирала ампирные салфетные кольца со своими вензелями.

– Анастасиюшка, ангел мой! Сыну уже год! Пожалуйста, сфотографируйся с детьми. Один только снимок отпечатаю, негатив уничтожу.

– Нет, Ванечка, нет! Я не сделаю этого: риск очень велик. Прости, любимый, и больше никогда не говори об этом. Мне достаточно паспорта, где этими властями вписаны наши дети. Скажи мне, любимый, кто, кроме Господа Бога, может дать мне гарантию, что меня случайно где-нибудь не встретит и не узнает кто-либо из лиц, имевших доступ во дворец? Допустим, меня встретит кто-либо из дворян, – это не самое страшное, так как вряд ли дворянам, уцелевшим в Гражданскую войну, теперь по душе этот бедлам. Но, Ванечка, дворец обслуживало столько простолюдинов! А я, в отличие от сестер и брата, была такая непоседа… Я носилась по всему дворцу, где только меня не находили. В Павловске меня снимала с дерева, куда я, сама не знаю как, забралась, целая пожарная команда. И еще, как на грех, у пруда нашли мои башмачки: я любила бегать босиком. Так в пруду меня искала вся челядь, хотели вызывать водолаза. На дереве просидела очень долго – стыдно было кричать. С мамой стало плохо. Нашла меня собачонка брата… И к тому же мы всей семьей не один раз ездили по городу в открытой карете. Страх! Страх, Ванечка! Он не покидает меня.

– Ну что ж! Пожалуйста, извини. Я больше не буду просить тебя об этом.

Отец тяжело вздохнул, потер виски обеими руками.

– Анастасиюшка, Жар-Птица ты моя ненаглядная, немецкий язык не забываешь?

– Конечно, нет! – ответила мама отцу по-немецки, и они начали разговаривать на этом, тогда полностью понятном мне, языке.

– Ванечка, ходят упорные слухи, что война стучится в двери. Ты совсем недавно вернулся из Петербурга, – мама никогда не произносила слова «Ленинград». – Что говорят? Что думаешь сам?

– Кисонька, коль мы коснулись этой темы, позволь мне чуть позже задать тебе один неделикатный вопрос.

– Да, конечно, Ванечка.

– Так вот, войны с Германией, по всей видимости, нам не избежать. Их мы шапками не закидаем. У немцев отличная техника и железная дисциплина, полный порядок с горючим. Москвы им не видать, это однозначно; но повоевать придется основательно, причем на своей территории. Мы победим! Но какой ценой – покажет время, так как, по-моему, война продлится не несколько месяцев, а год, если не два. Анастасиюшка! У Гитлера в армии есть бароны. Это факт. Что, если в тяжкую годину встретишь такого, и он узнáет тебя, протянет руку помощи? Ты что же, при любом исходе, как и говорила мне, останешься в России?!

– Ванечка! Из России я теперь никогда и никуда не уеду.

– Ангел мой! Прости, что имел глупость задать тебе этот бестактный вопрос. Видит Бог, другого ответа от тебя не ожидал.

Отец подошел к фотоаппарату, накрыл себе голову черной с коротким блестящим ворсом материей. Слегка согнувшись, некоторое время копошился над фотоаппаратом. Затем, выпрямившись во весь рост, сказал: «Снимаю!» и нажал на что-то.

В глаза ударила ослепительная вспышка…

* * *

Вязьма, осень 1941 года.

Вспыхнул яркий свет и тут же погас. Но я успел увидеть какую-то женщину. Меня начало рвать, из носа, забитого землей, пошла кровь. Затем меня натирали чем-то обжигающим кожу. В ушах стоял беспрерывный звон – звон, очень похожий на колокольный. Где-то совсем рядом разговаривали две женщины, но голоса их все время куда-то удалялись. Я напряг слух.

– Так сколько он пролежал в могиле вместе с расстрелянными?!

– Почти шесть часов.

– Свят, свят, свят! Ну что тут скажешь… Господи! Дуня, а чей, ты думаешь, он будет?!

– Я не думаю, Анюта, я знаю.

– Знаешь?

– Да, знаю, это поповский внук. Я видела его на руках у матери, на центральной усадьбе в сельмаге. С ними была еще девочка, подросток. Вероятно, его сестра.

– Дунь! А как его звать-то?

– Узнаем.

– А что ты немцам скажешь, если что?!

– Скажу, что это мой сын, ясно?!

Жена комиссара Беляева В. И., в девичестве Баранова Евдокия Кузьминична. Уроженка Тверской области, Западнодвинского р-на, д. Новая. Год рождения 1904.

Вскоре Евдокия Кузьминична была выдана оккупационным властям, т.к. двое ее несовершеннолетних сыновей, воспитанных в патриотическом духе, из охотничьих ружей обстреляли немецкую продовольственную телегу и ранили фельдфебеля, – что послужило поводом для карательной акции в нескольких близлежащих деревнях Вяземского района Смоленской области. Сыновья Е. К. Беляевой были схвачены и казнены у нее на глазах. Им были вырезаны звезды на теле.

В тот день мои мать и сестра пошли в лес собирать ягоды и по счастливой случайности избежали облавы. Вернувшись и узнав, что я был расстрелян вместе с другими жителями, они ушли из деревни по Волоколамскому шоссе в сторону Москвы…

На следующий день после расстрела мой отец И. Г. Булатов, преодолев линию фронта, добрался до деревни Вадино. Благодаря его вмешательству – поскольку он знал немецкий язык и изъявил готовность сотрудничать с германскими властями – Е. К. Беляева вместе со мной (т.к. она утверждала, что я ее сын) была отправлена в Польшу,

г. Бромберг-Быдгощ, в одно из отделений концлагеря Равенсбрюк. Несмотря на солидную взятку, немецкие власти отдать меня отцу отказались. И я, вместе с Беляевой Е. К., был отправлен в концлагерь, – вследствие чего отец был вынужден в этом же этапном эшелоне проследовать до г. Бромберга.

Документы у отца были в полном порядке. По состоянию здоровья он не был военнообязанным. К тому же, как специалист высшего класса в области легкой промышленности – швейной, – имел «бронь», выданную чиновником из Смольного, которому шил верхнюю одежду. Захватив Империалистическую войну и пройдя сквозь горнило Гражданской войны, отец отлично ориентировался в сложившейся обстановке и сумел проникнуть на территорию, захваченную врагом.

Отец пришел в немецкую комендатуру не с пустыми руками. В противном случае Е. К. Беляеву не отправили бы в концлагерь Равенсбрюк, а повесили бы рядом с несовершеннолетними сыновьями.

Знание немецкого языка очень помогало отцу. Но, в конечном счете, его выручали золотые руки. Художник, модельер мужской и детской верхней одежды, скорняк, закройщик, виртуозный портной, до войны он работал ведущим художником-модельером в ленинградском Доме моделей одежды. Отец считался одним из лучших портных в Ленинграде. Его хотели забрать в Москву – обшивать партийных бонз в Кремле. Сославшись на здоровье, он едва отклонил предложение.

К счастью, комендант г. Бромберга оказался хорошим знакомым отца. Они вместе учились – запамятовал – то ли в частной гимназии, то ли в Константиновском артиллерийском училище (напротив нынешнего Технологического института). Потом отец часто подводил меня к парадному входу в училище и вставал на постамент рядом с пушкой…

Комендант, узнав от отца, что моя бабка – стопроцентная немка с известной даже за пределами Европы фамилией, пожелал стать моим крестным. Отец сначала отказал ему, т.к. протестантская вера, в которую пожелал крестить меня комендант, не устраивала отца. Но все же несколько позже я был крещен в эту веру, и вот почему. В одну из первых бомбежек Берлина, по приказу Сталина, еще задолго до окончания войны, у коменданта погибла вся семья. Полковник, аристократ, рыцарь Железного Креста, ровесник отца, имевший в нескольких городах Германии недвижимость и солидные счета в банках, он благодаря дружеской заботе отца не покончил жизнь самоубийством. Став моим крестным, полковник сделал меня своим наследником.

– Деньги идут к деньгам! – как-то, смеясь, сказал мне отец. – Чадо мое ненаглядное, ты родился в сорочке и с золотой эмалевой ложкой. Но при существующем режиме ты получишь от мертвого осла уши.

* * *

После длинного сырого барака с маленькими, едва пропускавшими свет окнами и двухъярусными деревянными голыми нарами, где я в основном лежал, заботливо укутанный Е. К. Беляевой в большой рваный и кусачий шерстяной платок, прислушиваясь к ворчанию в пустом животе и сглатывая слюну, набегавшую от постоянного чувства голода, – съеденный мною кусок хлеба, густо намазанного повидлом, и выпитый стакан горячего чая мгновенно усыпили меня.