. Последняя цифра, скорее всего, отражает количество табельных чиновников и не учитывает земскую администрацию («третий элемент»), администрацию железных дорог и т. д. Петровская табель о рангах, как было сказано выше, сохраняла свое значение, превращая чиновников по выслуге в личных, а затем и в потомственных дворян. Но большая часть мелких чиновников навсегда оставалась разночинцами, не говоря уже о выходцах из мещанского сословия. Именно эти люди формировали низовые структуры административного аппарата, именно от них зависело качество выполнения принимаемых наверху решений. Эти люди несли на себе печать своей среды, а именно: низкий уровень культуры, отсутствие нравственных табу (очень часто маскировавшееся внешней религиозностью), корыстолюбие и меркантильность в личных отношениях. Чиновный мир прекрасно описан в русской литературе конца XIX – начала ХХ века, и это описание в комментариях не нуждается. Стоит только добавить, что чиновничество являлось носителем власти, и в условиях, когда власть одного чиновника была ограничена лишь властью вышестоящего чиновника, оно постепенно начинало играть самостоятельную роль в системе управления. Можно говорить о глубоком кризисе самодержавной монархии, утратившей контроль над своей административной системой, которая, в свою очередь, очень быстро теряла дворянский характер и наполнялась разночинцами.

Подтверждением тому являются опубликованные воспоминания крупного чиновника Министерства промышленности и транспорта Александра Васильевича Ивановского. В них он особо обращает внимание на противоречивый характер взаимоотношений правящих классов и аппарата управления царской России: «Под правящими классами я подразумеваю поместное дворянство и с большой натяжкой буржуазию. Но как раз именно эти классы почти совершенно не были представлены на высших должностях в большинстве министерств. Высшие классы служили в некоторых известных наперечет гвардейских полках и отчасти в губернаторах, рассадником которых являлся Преображенский полк и в меньшей степени некоторые полки гвардейской кавалерии. Из министерств они служили, пожалуй, в министерстве иностранных дел и в некоторой дозе в военном и морском. Министерство путей сообщения находилось всецело в руках инженеров путей сообщения, очень замкнутой касты, пополнявшейся главным образом детьми мелкого дворянства, с небольшой прослойкой старой поземельной аристократии. Горный департамент всецело находился в руках также замкнутой касты, менее сплоченной, чем инженеры путей сообщения, и пополнявшейся главным образом из разночинцев и отчасти детей горных инженеров. В морском министерстве преобладали старые морские фамилии из мелкого дворянства. В военном министерстве господствовали офицеры Генерального штаба, также довольно замкнутая каста самого пестрого происхождения. Относительно министерства внутренних дел мой хороший приятель Витте (однофамилец, но не родственник министра), занимавший видный пост в этом министерстве, уверял меня, что у них имеется особо секретный циркуляр, которым не рекомендуется принимать на службу в центральные учреждения министерства лиц с[o] значительными личными средствами или сыновей богатых родителей, как элемент слишком самостоятельный и недостаточно покорный. В министерство народного просвещения и государственный контроль шел самый густой разночинец»^[43].

Однако сама категория «разночинцы» требует определенных пояснений. В.Р. Лейкина-Свирская еще в 1970-х годах, исследуя социальный состав русской интеллигенции, уделила много внимания месту этой социальной группы в структуре населения. Возникнув, как маргинальная группа лиц, не приписанных в силу разных причин к определенному сословию (а в эту группу входили и бродяги, и актеры, и придворные служители, и студенты, и фабричные!), впоследствии разночинцы занимают строго определенную нишу. С течением времени понятие «разночинец» постепенно наполнилось новым смыслом, обозначая людей, получивших чин или звание по праву образования. Причем формировалась эта группа в основном не за счет выходцев из податных, низших сословий, а за счет обер-офицерских детей, детей мелких чиновников, личных дворян и священнослужителей, для которых получение образования было необходимо как базис для последующей карьеры. Разночинцами пополнялось как чиновничество, так и активно формирующаяся в эти годы интеллигенция^[44].

Многозначность термина «интеллигенция» вынуждает к более четким формулировкам смысла данного понятия. Русский писатель П.Д. Боборыкин, пустивший в обращение это слово, понимал под интеллигенцией «самый образованный, культурный, передовой слой общества…»^[45]. В такой трактовке это понятие теряет конкретность и вполне может быть использовано для характеристики интеллектуалов в любой точке мира в любую эпоху. Однако, употребляя этот термин применительно к России конца XIX века, мы подразумеваем совершенно определенные социальные слои. Речь идет, прежде всего, именно о разночинцах, той социальной группе, в жизненном укладе и менталитете которой наиболее ярко и полно проявился кризис сословного общества. Но разночинная интеллигенция не стала бы тем, чем она стала, без того громадного влияния, которое оказала на нее дворянская культура, и, в первую очередь, русская литература XIX века. Идеи нестяжательства, духовной гармонии человека и общества, антисамодержавный настрой литературы – все это подготовило почву для легкого восприятия демократических и социалистических теорий. Главной идеей, объединяющей т. н. «демократическую» интеллигенцию, стала идея Прогресса, понимаемого как процесс беспрерывного развития научного знания, социальных, экономических и политических институтов. Самодержавная Россия рассматривалась при этом как вид восточной деспотии, стоящей вне магистральной линии Прогресса.

В сословном обществе интеллигенция неминуемо должна была стать над сословными перегородками, и это делало получение образования особо притягательным для нонконформистов, т. е. для тех, кто тяготился сословными перегородками и искал себе более достойного места в этом мире. Однако в условиях самодержавной России само по себе получение образования не гарантировало стабильной служебной или иной карьеры. В конце XIX века в России появляется довольно многочисленная прослойка люмпен-интеллигенции. Это были люди, получившие среднее или высшее образование, но не имевшие стабильного заработка, бытовой устроенности, четкого социального статуса. Отдельную группу составляло студенчество, наиболее остро реагирующее на все проявления административного произвола и издержки дикого русского капитализма.

Надо заметить, что и дворянская интеллигенция не осталась в стороне от процесса политической радикализации, но в этой среде данный процесс проявился в появлении на исторической сцене своеобразного дворянского либерализма, сформировавшегося преимущественно в земствах (органах местного самоуправления).

Уже на рубеже XIX и ХХ веков разгорелась дискуссия о том, является ли понятие «интеллигенция» классовым. Это было связано с широким распространением в то время в России марксистских взглядов на природу социума. В контексте сохраняющейся в России сословности это свелось к выяснению вопроса: является ли интеллигенция отдельной социальной группой, а если является, то какое место она занимает по отношению к основным антагонистическим классам – буржуазии и пролетариату? Представители дворянской интеллигенции (в частности Н.А. Бердяев) отстаивали надклассовую сущность этого понятия, заявляя о том, что интеллигент – это человек с наибольшей внутренней свободой, живущий в первую очередь интересами разума, интеллектуальный и духовный голод есть его преобладающая страсть.

Демократическую интеллигенцию это определение не устраивало. Известный большевистский публицист В.В. Воровский поместил в мае 1904 года в журнале «Правда» под псевдонимом Ю. Адамович статью «Представляет ли интеллигенция общественный класс?», в которой доказывал, что интеллигенция не представляет собой общественный класс, а является группой, в которой присутствуют представители всех классов, выражающие их интересы посредством определенных идеологических постулатов^[46].

По мнению другого известного публициста, А.С. Изгоева, сутью интеллигенции является ее стремление к полной свободе (понимаемой не столько в духовном, сколько в политическом смысле). Ей в этом противостоит бюрократия, которая в условиях самодержавной России превратилась в самодовлеющую силу, главная цель которой – сохранить свое привилегированное положение любой ценой. Чем более неразвиты общественные институты, тем полнее господство бюрократии. Интеллигенция самим ходом Истории обречена на противоборство с этим господством. Одной из защитных мер бюрократии Изгоев называет попытки ее интегрировать интеллигенцию, что ведет к появлению «типа, среднего между интеллигентом и бюрократом»^[47].

Представляет интерес и точка зрения Иванова-Разумника, заявившего, что «интеллигенция – всегда численно небольшая группа, этически антимещанская, социально внесословная и внеклассовая…»^[48]. В этой формулировке присутствует намек одновременно и на элитарность, и на бунтарство. Подобная трактовка этого понятия в корне расходится с современным взглядом на интеллигенцию. Например, Рэм Белоусов относит к интеллигенции не только тех, кто был занят в сфере просвещения, здравоохранения, культуры и науки, но и служащих госаппарата, офицеров и священнослужителей. На 1913 год, по его подсчетам, это составляло около 2 миллионов человек^[49]. Тем самым Рэм Белоусов объединяет под термином «интеллигенция» всех более или менее образованных людей, не задумываясь ни об этических, ни о каких-либо других категориях. И это сегодня весьма распространенная точка зрения. Надо признать, что у интеллигенции как социальной группы действительно нет четких границ, и отнесение к этой группе всегда имело в своем основании субъективные характеристики. Однако если говорить об интеллигенции конца XIX века, то наиболее значимым признаком принадлежности к этой социальной группе все же будет не наличие образования, а стремление к поиску (посредством изучения философских и политэкономических доктрин) возможных путей разрешения тех проблем, которые явственно присутствовали в социальной, экономической и политической сферах российской жизни. Но само это стремление не объединяло, а скорее разъединяло, т. к. знание весьма обширно и многолико, оно может давать весьма различные ответы на одни и те же вопросы. Кто-то обращался к Спенсеру, кто-то к Марксу, кто-то – к Ницше. По выражению Андрея Белого, чья принадлежность к интеллигенции неоспорима, «отцы их доказывали эволюцию по Спенсеру и конституцию по Ковалевскому»^[50], а Валерий Брюсов признавался, что еще гимназистом «грыз» «Логику» Милля и «Историю индуктивных наук» Уэвеля^[51]. Поскольку Знание приходило с Запада, то вполне естественным был европоцентризм интеллигентского мировосприятия, так называемое «западничество». Лишь небольшая часть интеллигенции продолжала исповедовать славянофильские или почвеннические взгляды, отстаивая самобытность русской государственности и русской цивилизации в целом. При этом интеллигенция постоянно ощущала враждебность со стороны Власти. Интересна в этой связи оценка ситуации в России на рубеже веков В.И. Вернадским: «Самодержавная бюрократия не является носительницей интересов русского государства; страна истощена плохим ведением дел. В обществе издавна подавляются гражданские чувства: русские граждане, взрослые мыслящие мужи, способные к государственному строительству, отбиты от русской жизни: полная интеллектуальной, оригинальной жизни русская образованная интеллигенция живет в стране в качестве иностранцев, ибо только этим путем она достигает некоторого спокойствия и получает право на существование»^[52]. Нельзя не сказать и об антиинтеллектуализме большинства общества – того самого, которое Горький обобщил термином «мещанство». Выше уже было сказано о природе этого антиинтеллектуализма. Стоит только добавить, что очень часто он имел весьма агрессивный характер, и это использовалось властями в политических целях. Один из самых скандальных эпизодов – избиение мясниками Охотного ряда 2 апреля 1879 года студентов, провожавших в ссылку своих товарищей.

Но поместному дворянству было присуще иное видение проблемы. В качестве иллюстрации такого мировосприятия процитируем одного из идеологов консервативного дворянства Л.М. Савелова: «Благодаря антисословным наклонностям высших сфер на Руси выделился новый элемент – интеллигенция, хотя вышедшая из того же народа, но представляющая его худшую часть; оторвавшаяся от той среды, которая ее воспитала и вырастила, и не приставшая к среде, которая до сих пор стояла впереди, она начала презирать низшие слои населения, так как считала себя, благодаря полученному образованию, неизмеримо выше и ненавидела высшие слои, так как чувствовала их силу, боялась их… Вся эта масса интеллигенции, поддерживаемая правительством, которое считало сословность признаком отсталости и всеми силами проводило всюду бессословность, постепенно заполнила собой все свободные профессии: адвокаты, инженеры, врачи, учителя – все это были сплошь представители т. н. третьего элемента – элемента совершенно не государственного, не понимавшего народа и не способного к творчеству, т. к. в громадном своем большинстве было невежественно, а главное – лишено исторических заветов»^[53]. Если вынести за скобки явную пристрастность, в этой цитате можно обнаружить суть претензий высших слоев к интеллигенции – она является носительницей антисословных (в понимании консервативного дворянства – антигосударственных) настроений, она не имеет исторических корней, она вообще находится вне социальной структуры в том виде, в котором эту структуру представляли себе консервативные круги. И при этом имеет наглость претендовать на власть. «Проникнув в правительство, – пишет Савелов, – интеллигенция и там продолжала свою разрушительную работу и сделала невозможною борьбу с нею»^[54].

Из контекста приведенных цитат явно следует, что под интеллигенцией господин Савелов подразумевал образованных разночинцев и менее всего был готов прилагать к этой социальной группе какие-либо этические категории. Либеральные настроения в обществе он выводил из деятельности именно разночинной интеллигенции.

Не стоит, однако, забывать и о том, что значительная часть поместного дворянства также давно «ушла в земский либерализм», а дворянская интеллигенция составила ядро формирующихся в это время либеральных партий, полностью поддержав конституционные требования разночинной интеллигенции. Дворянство давно уже не было единым и верным престолу, господин Савелов явно грешил против истины, обвиняя во всех грехах разночинцев, среди которых было немало верноподданных его величества.

Таким образом, мало констатировать кризис самодержавия как политической системы, можно говорить о кризисе сословного общества, наложившемся на экономический кризис 1900–1903 годов, в результате чего Россия вплотную подошла к гражданской войне. По сути дела, первая русская революция и являлась такой гражданской войной.

По определению Хабермаса, кризисы возникают тогда, когда структура общественной системы допускает меньше возможностей для решения проблем, чем это необходимо для сохранения состояния системы. В социально-политическом смысле кризисы – нарушение «системной интеграции». Именно такую ситуацию мы наблюдаем в Российской империи на рубеже XIX и ХХ веков. Экономическая трансформация в «капиталистическом ключе» не была подкреплена соответствующими изменениями социальной и политической систем. Более того, в Российской империи резко усилилась маргинализация общества, которая в сочетании с развитием спекулятивно-посреднических форм русского капитализма вела к пауперизации широких кругов населения, создавая ситуацию, очень похожую на ту, что была описана К. Марксом в «Капитале». Была нарушена обратная связь самодержавия с дворянством, которое резко расслаивалось как в имущественном, так и в идеологическом отношении. Русская бюрократия все менее и менее ощущала свою зависимость от самодержавия, которое мы рассматриваем как политическую систему, ориентированную на абсолютную власть монарха. (Хотя само это понятие, конечно же, гораздо более глубокое и объемное.)

Авторитарно-патерналистские политические системы могут существовать длительное время лишь в обществах традиционного типа. Для относительно безболезненного перехода от авторитарно-патерналистской системы к либеральной модели необходимо наличие элиты. Она не только разрабатывает идеологию модернизации, но и играет роль «стержня», несущего на себе всю социально-политическую конструкцию и, одновременно, берущего на себя функцию посредника в случае отсутствия или ослабления в такой системе обратных связей. В Российской империи конца XIX века мы наблюдаем процесс исчезновения элит на фоне быстрого численного роста бюрократии. И этот процесс был объективно обусловлен как нивелировкой сословного начала (что верно подметили представители консервативных кругов), так и деформациями в социальных отношениях, вызванными усиливающейся властью денег. В России исчезли условия, необходимые для воспроизводства элиты. Более того, в высших слоях общества исчезло понимание необходимости существования такой элиты. И лишь события 1905 года заставили часть дворянства во весь голос заговорить об этой проблеме.

Однако последовавшие в ходе первой русской революции попытки восстановить былой статус и былые привилегии дворянства были втиснуты в рамки крайне консервативной и абсолютно нежизненной парадигмы, исходившей из полного отрицания необходимости модернизации России. Сословность трактовалась как нечто укорененное в жизненном укладе, как элемент самобытности России. Это не только не усиливало авторитет самодержавия в общественном мнении, но прямо вело к его дискредитации. Российское поместное дворянство, настроенное в своем большинстве консервативно, теряло чувство реальности.

Чувство реальности теряло и царское окружение. А.В. Ивановский по этому поводу пишет: «Вообще царское правительство второй половины правления Николая Второго представляло странное явление, в котором интересы богатых людей защищали люди, не имеющие ни гроша в кармане, а сами богатые люди находились в оппозиции. Опиралось царское правительство даже не на бюрократию, а почти исключительно на полицию и, пожалуй, на гвардию, где действительно служили богатые люди. Но основной опорой все-таки была полиция. Между тем, эта полиция плохо оплачивалась и презиралась не только тем классом, но и тем правительством, единственной опорой которых она была»^[55]. Комментарии излишни. Но характерно, что к таким же примерно выводам приходили и беспристрастные наблюдатели из Европы. Герберт Уэллс в своей знаменитой книжке «Россия во мгле» писал: «Царизм неизбежно должен был пасть. И вместе с тем не было ничего, что могло бы его заменить. В течение долгих лет все усилия царизма были направлены к тому, чтобы разрушить самую возможность существования тех сил, которые могли бы стать на его место, и он сам держался только тем, что как бы он ни был плох – заменить его было нечем»^[56].

Резюмируя все вышесказанное, можно сделать вывод, что в России процесс разложения сословной структуры общества, в отличие от Запада, имел крайне противоречивый характер. Формирование массового общества шло в России не через буржуазную трансформацию сословных отношений, а благодаря разложению и маргинализации основных сословных групп. При этом в высших классах система ценностей феодального общества парадоксальным образом переплеталась с ценностями общества буржуазного, а в низших – патриархальный уклад постепенно распадался под влиянием товарно-денежных отношений, но сам процесс распада далеко еще не был закончен к 1917 году. В этой ситуации самодержавие утратило свое основное смысловое содержание – единого социально-государственного организма. Сохранение самодержавия перестало отвечать интересам большинства сословий и социальных групп российского общества, но само это общество было абсолютно не подготовлено ни к демократическим (в западноевропейском смысле), ни к каким-либо другим формам организации власти.