Пролог-2
В поисках отца

Когда я начинал писать о наших с Шуриком взаимоотношениях, то уже знал общий заголовок: «В поисках сына». Ведь действительно – это были по существу поиски одиноким человеком, да ещё и учителем, своего сына и ученика, чтобы воспитать его, как хочется, чтобы было о ком заботиться, и кому заботиться о тебе в старости. И, конечно, – дань Прусту.

Я открыл «Word» и крупно написал заголовок: «В поисках сына». Кликнул «печать», и из принтера вышел титульный лист. Я взял его, чтобы положить поверх стопки с набранными текстами и увидел, что на нём напечатано: «В поисках отца».

Да, это была классическая оговорка по Фрейду. Думая о сыне, я на самом деле думал об отце. Мне хотелось, в первую очередь, чтобы любили меня, заботились обо мне, чтобы мне давали советы, которых я сам был лишён; чтобы это в мою жизнь вмешался отец – поддержал, наказал, ободрил, поговорил по душам. Я ведь всегда обижался на своего отца за невмешательство, и мне всю жизнь его не хватало.

Но не всё было так однозначно. Я думал и о себе в качестве отца, желавшем дать своему сыну всё то, что недополучил сам; и о том, что мне надо ещё научиться стать отцом, то есть научиться думать не о себе, а заботиться и любить другого.

Я хотел, чтобы меня воспитывали

Смерть моего отца в 82 года была очень неожиданной. Казалось, что он будет жить вечно и вечно работать. Но он умер. Тихо. Не на работе. Дома. В своей постели. Безболезненно. Во сне. Как всегда, заснув, смотря телевизор. Что-нибудь «нетяжёлое».

После смерти мамы последние годы я прожил с отцом. И в эти семь лет мы виделись гораздо чаще, чем за предыдущие мои и его сорок. Но, правда, ничего существенного в нашей с ним жизни не изменилось: он работал, после работы заходил в магазин, покупал еду, приходил домой, ел на кухне, укладывался на диван в своей комнате, включал телевизор и смотрел любимый футбол, новости, или что-нибудь из старых фильмов и «нетяжёлых» боевиков. (Обожал цыганщину). Я тоже работал, после работы иногда заходил в магазин, покупал что-нибудь из еды, приходил домой, ел отдельно в своей комнате, укладывался у себя на диван и смотрел свой телевизор: те же новости, футбол, американские телесериалы-боевики. Частенько, правда, ко мне заходили гости. Потом до глубокой ночи я читал. (Ночь – моё любимое время суток. Ночью хорошо думается, мечтается, читается, плачется. Во всё остальное время не до этого).

Разговаривали мы с отцом редко. Ссорились, особенно в последнее время, тоже редко. Наверное, я всю жизнь обижался на папу. Наверное, как минимум, семь последних лет он обижался на меня. И причина наших обид друг на друга одна и та же – недостаток внимания.

Я лично всю свою жизнь мечтал, что в какие-нибудь долгие-долгие вечера мой папа будет мне о чём-то рассказывать: например, как он воевал, как любил, как в детстве хулиганил; мне кажется, что в отличие от многих сверстников я хотел, чтобы меня воспитывали. Отец воспитывал. Не случилось.

Я ничего не узнал, и ничему фактически от него не научился. Хотя, наверное, некоторым интеллигентским манерам, например, раскланиваться с соседями и работниками жэка, я научился у отца. И ещё есть ножом и вилкой. И, пожалуй, честно работать. Я знал, как мой папа трудился. Как его уважали на работе. Как ценили. И ещё одно подтверждение этому я получил, когда папу хоронили. Я фактически принимал участие в траурной процессии. Хоронили патриарха газовой промышленности, честного труженика, орденоносца, интеллигентного, порядочного человека. А ещё, по совместительству, на четверть ставки, моего отца.

На могильном камне две фотографии моих родителей: 40-летней мамы и 80-летнего папы. Такими они мне и запомнились. Я напрочь забыл стареющую, худеющую, дряхлеющую, больную маму. И помню её только в эти замечательные сорок лет, когда мне было лет пятнадцать. А папу помню только дедушкой. (У меня и чувство было, когда папа умер – не стало моего дедушки). Совершенно не помню его в возрасте взрослого мужчины – отца. Но ведь его и не было, когда я впервые пришёл домой пьяный, когда в драке мне так разбили лицо, что нужно было идти в больницу зашивать, когда срочно вызывали родителей на педсовет, когда к нам домой ввалился ненормальный папаша моего одноклассника, с которым до этого я повздорил в школе, и кричал, что разорвёт меня как лягушонка, когда я тяжёло переживал: будь то детский бойкот или первую любовь, или первые педагогические неудачи.

Материнское и отцовское

…Об этом писал Эрих Фромм в «Искусстве любви».

Родитель, как садовник: если посадил растение, то ухаживай, поливай, расти – пусть цветёт и глаз радует. Это и есть основная родительская функция, и главная корысть. Но материнская любовь и отцовская – не одно и то же. Отец ещё и Учитель. Он будет удовлетворён не только, а часто и не столько, когда его ребёнок счастлив, но когда тот стал настоящим Учеником. «Любовь отца – это любовь на определённых условиях. Её принцип: «Я люблю тебя, потому что ты оправдываешь мои надежды, потому что ты исполняешь свой долг, потому что ты похож на меня».

В «обусловленной» отцовской любви, как и в «безусловной» материнской, можно найти и отрицательную, и положительную сторону. Отрицательная сторона именно в том, что отцовскую любовь надо заслужить, что её можно потерять, если не оправдаешь ожиданий. …Когда тебя любят за какие-то твои достоинства, когда ты заслуживаешь любовь, всегда возникают сомнения: а вдруг я почему-то перестану нравиться тому, чьей любви я добиваюсь; всегда есть страх, что любовь может исчезнуть. Кроме того, «заслуженная любовь» может оставлять горькое чувство, что тебя любят не ради тебя самого, а только потому, что ты нравишься; что тебя, если разобраться, вообще не любят, а используют».

Рассматривая старые фотографии, я обнаружил незнакомую: на ней маленький мальчик детсадовского возраста снят, по всей видимости, на каком-то утреннике. На голове у меня маска, одетая как фуражка, похожая на заячью. А на оборотной стороне фиолетовыми чернилами полу печатными буквами выведено: «Я волк папуля». Я даже и не представлял, что в детском саду уже мог писать. И что ещё более удивительно – подписывал фотографии. И кому? Не маме, которую всегда любил и помню, а отцу. Может быть, уже тогда мне хотелось, чтобы он – такой большой и сильный – принял меня в свой элитный мужской клуб? Стоит такой зайчик и блеет: «Я волк… я тоже сильный… я достоин…»

Тир на катке

Единственный случившийся в моей жизни бойкот я пережил из-за того, что не пришёл играть за двор в хоккей. А как я мог признаться, что не умею кататься на коньках?! Ведь, когда мы толкались на пятачке у школы, я и обводил, как надо, и бросал, дай бог каждому, а с правой руки, что называлось «лопатой», так и вообще шайба долетала аж до второго этажа. А на коньках, значит, не умею?! И кому рассказать, что это при живом родителе – чуть ли не мастере спорта по русскому хоккею, который ещё до войны играл за первую мужскую «Динамо».

Мы ходили с отцом пару раз на каток в Измайловский парк. Он надевал длинные «ножи» – «норвежки», а я нелепые «гаги». Далее он оставлял меня где-нибудь в «ледовом лягушатнике» пыжиться что-то изобразить на льду на прямых ногах с вывернутыми ступнями. А сам, элегантно заложив одну или обе руки за спину, наматывал с молодыми парнями широкие круги вдоль большого катка. И тогда, не дожидаясь отца, я твёрдой походкой в треклятых «гагах» топал по снегу в тир, что находился рядом, и остервенело стрелял по всему, что движется или просто вызывает охотничий интерес. «Ну, давай», – напутственно говорил мужик, выдающий пульки по две копейки. И я выдавал – «под обрез и по центру»: через мгновенье кабаны падали наповал, подстреленные утки летели вниз головой, а белки начинали крутиться, как сумасшедшие. А я ещё и ещё раз, с силой, резко, без дожатия переламывал винтовку пополам, перезаряжал, наспех запихивая пульку внутрь, и стрелял. И металлический лязг оружия, щелчки от срывающихся мишеней, хлопки от выстрелов хоть немного приглушали музыку, доносившуюся с катка.

Так что стрелять с тех пор я умею: совсем недавно даже выиграл в тире главный приз – большого льва, а вот на коньках кататься так и не научился. И бойкота до сих пор не забыл.