Эта работа принадлежит, я должен признать, жанру старой истории, той, которая представляет собой кучу событий, нанизанных на одну нить, событий, память о которых сохранилась, и которая, насколько это возможно, указывает на причины и последствия, что делает моё повествование скорее искусством, чем наукой. Мы утверждаем, что этот способ более не удовлетворяет умы, склонные к досужей точности, и что благодаря им древняя Клио сегодня превращается в говорливую гадалку. И в будущем, может быть, появится более отшлифованная история, история, демонстрирующая истинные условия жизни, история таким образом способная научить нас тому, что такой-то народ в такое-то время производил и потреблял во всех формах своей жизнедеятельности. Эта история будет не искусством, а наукой, и это повлияет на точность, которой так не хватает древней истории. Но, чтобы воссоздать себя, она нуждается в множестве статистических данных, которые до сих пор отсутствуют даже касательно людей, не говоря уж о пингвинах. Не исключено, что современные народы когда-нибудь обретут свод такой истории. Что касается ушедшего человечества, то, боюсь, нам всегда придётся довольствоваться старомодным, пошлым повествованием. Интерес к подобному повествованию в основном зависит от проницательности и добросовестности рассказчика.

Как сказал великий писатель Альки, Алькинестр Великолепный, «жизнь людей —это ткань из преступлений, несчастий и безумия». Это касается не только Божественной Пингвии, но и многих других стран, однако история Пингвинии способна предложить нашему вниманию страницы, способные исторгнуть у читателей не только спонтанные слёзы, но и искреннее восхищение, и будет содержать части, которые я надеюсь скоро представить пред очи исследователей.

Пингвины долго воевали. Один из них, Джасквит, философ, изобразил их характер в небольшой картины нравов, которые я воспроизвожу здесь, и что, несомненно, мы узрим не без удовольствия:

«Мудрый Грациан бродил по Пингвинстейту во времена последних Драконидов. Однажды, когда он проходил через прохладную долину, где колокола звенели в чистом воздухе, смешиваясь с голосами коров, он сел на скамейку у подножия дуба, рядом с копной соломы. На пороге женщина кормила ребенка грудью, и юноша игрался с большой собакой, а слепой старик, сидя на Солнце, поджав губы, пил мёд дневного света.

Хозяин дома, молодой и крепкий с с виду молодой человек, предложил Грациану хлеб и молоко, дабы подкрепиться.

Философ, из страны Морских Свиней, с радостью принял эту трапезу и, насытившись, обратился к окружающим.

– Любезные жители этой милой страны, я благодарю вас! – сказал он, – Здесь все дышит радостью, согласием и миром!

Когда он говорил это, прошел пастушок, наигрывая на своей свирели какой-то бравурный марш.

– Что это за какофония? – спросил Грациан.

– Это гимн войны с Морскими Свиньями, – ответил крестьянин, – Здесь все знают и поют его! Маленькие дети знают его прежде чем научатся говорить. Мы все хорошие, верные родине Пингвины!

– Вам не нравятся морские свиньи? – вопросил его Грациан.

– Мы ненавидим их! – ответил добродетельный пастушок.

– Почему вы их ненавидите? – удивился Грациан.

– Вы спрашиваете? Разве морские свиньи не соседи Пингвинов?

– Без сомнения!

– Вот почему Пингвины ненавидят Свиней!

– И это всё?

– Конечно! Говоря слово «Сосед», ты произносишь слово «Враг»! Посмотрите на поле, соприкасающееся с моим. Это поле принадлежит человеку, которого я ненавижу больше всего на свете! Вслед за ним мои злейшие враги – люди из его деревни, той, которая поднимается на другой берег долины, вон там, у подножия той берёзовой рощи. В этой узкой долине, закрытой со всех сторон, есть только две деревни: его деревня и моя – они враги. Каждый раз, когда наши ребята встречаются с теми, кто перед нами, они обмениваются руганью и палками. И вы хотите, чтобы пингвины не были врагами свиней!? Значит, вы не знаете, что такое патриотизм? Для меня есть два крика, которые вырываются из моей груди: «Да благоденствуют Пингвины!», «Да сдохнут все свиньи!»

В течение тринадцати столетий пингвины воевали со всеми народами мира с постоянным пылом и с различны успехом. Затем в течение нескольких лет они отвращались от всего, что они так долго любили, и демонстрировали всё более возраставшее предпочтение мирной жизни, которое они выражали хотя и с достоинством, но с самым искренним пиететом. Их генералы хорошо справились с этим новым умонастроением, вся их армия, офицеры, унтер-офицеры и солдаты, призывники и ветераны, с удовольствием соблюдали это, только некоторые фитюльки и бумагомараки вкупе с тыловыми книжными крысами втайне возмущались жаловались на это, находя полное понимание только у безлапых и бескрылых инвалидах, всегда накаченных истинным патриотизмом.

Этот же Жако-философ сочинил некое моральное эссе, в котором он в комичном и чересчур гротескном виде представлял различные действия людей, и в нём сквозь ткань повестования просвечивали черты истории его собственной страны. Несколько человек спросили его, почему он написал эту фальшивую историю и какие блага она, по его мнению, несёт его Родине?

– Очень большие! – дерзко ответил философ, – Когда они увидят свои поступки в их истинном свете и таким образом лишатся льстивого тщеславия, Пингвины проветрся свои головы, будут судить обо всём этом лучше и, возможно, в конце концов станут даже чуть мудрее.

Я бы хотел, чтобы в этой истории ничего не было опущено- из того, что может заинтересовать Настоящего Художника. В ней есть глава о Пингвиньей живописи в Средние Века, и если эта глава менее полна, чем я желал бы, в этом вовсе нет моей вины, и мы сможем убедиться в этом, прочитав ужасный рассказ, которым я заканчиваю это велеречивое предисловие.

Идея пришла ко мне в июне прошлого года, и состояла в том, чтобы проконсультироваться о происхождении и прогрессе искусств у Пингвинов у покойного г-на Пургениуса Тапира, ученого автора универсальных летописей о живописи, скульптуре и архитектуре разных частей мира.

Войдя в его рабочий кабинет, я обнаружил г-на Пургениуса сидящим перед цилиндрическим столом, почти невидным под жутким скоплением бумаг, и это был чудесный близорукий маленький человечек, чьи веки таинственно мерцали за золотыми очками.

Его вытянутый, подвижный, как пиявка, нос, обладавший изысканными формами, непрерывно изучал чувственный мир вокруг. Этим органом Пургениус Тапир контактировал с искусством и красотой. Уже давно отмечено, что во Франции чаще всего музыкальные критики глухие, а художественные в массе своей – слепые. Это позволяет им предаваться благолепному самоистязанию, необходимому для выдувания новых эстетических идей. Вы в самом деле готовы поверить, что эти умные глаза, вооружённые мощными увеличительными линзами, способны воспринимать формы и цвета, которыми окутывает нас таинственная природа? Пургениус Тапир уже давно парил над горным кряжем печатных и рукописных листков, готовясь добраться до кульминации доктринального спиритизма и в деталях разработал мощную эгрегорную теорию, которая объединяет Искусства всех стран и всех времен в Планетарном Институте Франции, знаменуя вершину Цивилизации и Прогресса!

Стены рабочего кабинета, пол и даже потолок несли, содержали и копили переполненные пачки, необычайно раздутые картонные коробки и папки, свёртки, в которых переплеталось бесчисленное множество свежих и уже пожелтевших от старости листов, и я с невольным восхищением с ужасом наблюдал за этими небесными хлябями, готовыми каждую секунду обвалиться на наши головы!

– Учитель, – произнёс я дрожащим голосом, – я прибегаю к вашей доброте и знаниям, как к неисчерпаемым кладовым Вселенной и Господа! Разве вы не согласились направить меня на путь истинный, стать моим поводырём в моих трудных поисках и исследованиях о происхождении Искусства Пингвиньего Царства?

– Сэр, – ответил мне хозяин, – я владею всем искусством мира, вы меня слышите, всем искусством мира по алфавиту и по порядку артефактов! Я просто обязан предоставить вам то, что касается Пингвинов. Поднимитесь по этой лестнице и вытащите вон ту коробку, которую вы видите вон там! Там вы найдете всё, что вам ннеобходимо по этой проблеме!

Я повиновался, дрожа. Но едва я открыл роковую коробку, как из неё вырвались синие картонные листки и, скользнув между моих пальцев, дождём посыпались вниз. Почти сразу же, словно по мановению волшебной палочки, распахнулись соседние коробки, и из них потекли ручьи розовых, зеленых и белых карточек, и наконец из всех коробок хлынули разноцветные листки, как в апреле струятся водопады на склоне гор. Через минуту карточки уже покрывали пол толстым слоем резаной бумаги. Из неиссякаемых папок, источников невероятного знания, с постоянно нарастающим шумом и воем, вниз стремился всё возрастающий цветной поток, уже закрутивший карточки в быстром водовороте.. Опустившись на колени, Пургениус Тапир, вращая внимательным пьявочным носом наблюдал за катаклизмом, он осознавал масштаб катастрофы и побледнел от ужаса.

– О бренный мир моих Искусств! – воскликнул он.

Я воззвал к нему, наклонился, чтобы помочь подняться по лестнице, прогнувшейся и вибрировавшей под нескончаемым шелестящим бумажным ливнем. Но было слишком поздно. Теперь, ошеломлённый, отчаявшийся, плачущий, потеряв бархатную шапочку и золотые очки, он тщетно сопротивлялся бумажному ливню и картонному грому свои коротким ручонками, которые тщетно вздымал до подмышек к незримому небу. Внезапно раздался страшный грохот, окативший нас гигантским вихрем. На секунду я увидел в клубящемся пропасти, среди вихря картонок лоснящийся, отполированный до блеска череп ученого и его маленькие жирные ручки, затем пропасть захлопнулась, и потоп хлынул вниз, поглотив всё на своём пути. Понимая, что и меня может поглотить эта безжалостная бумажная бездна, уже накрывшая остатки шкафов и лестницу, я убежал через слуховое окно, которое едва успел разбить головой.