– Прошло всего лишь десять минут с начала встречи, мы еще, можно сказать, не закончили разминку, – улыбается она, – как Клодин без всякого предупреждения делает первый шаг и делится с нами настолько глубокими переживаниями, что не может удержаться от слез. Я думаю, что есть события, как, например, эта свадьба, к которым сколько ни готовься, все равно они застают тебя врасплох. Глядя на вас, я думаю, что это именно то, что произошло сейчас с нами: возможно, еще не время для откровенной беседы – мы еще недостаточно знакомы.

Мамы облегченно переглядываются – все, кроме Клодин. Она себя чувствует очень неудобно:

– Ой, извините, я не предполагала…

Маргалит поспешно прерывает ее, стараясь исправить неловкость:

– Не надо извиняться. По-видимому, мы действительно не были готовы к слезам, во всяком случае, я. И это притом, что мне, социальному работнику, не привыкать к беседам с людьми на очень личные темы, и я, конечно, представляла себе, что мы не раз коснемся болезненных интимных переживаний. Все равно вначале все чувствуют себя скованно, избегают слишком откровенных разговоров.

– Мне, правда, очень неудобно. Если бы я знала, что вот так вот расплачусь, я ни за что не решилась бы заговорить, – продолжает оправдываться Клодин. – Даже на свадьбе я не плакала, а сейчас вдруг расчувствовалась, сама не знаю, почему.

Она растерянно пожимает плечами.

– Ну так что, это уже совсем близко? – с улыбкой обращается к ней Рут. – Я вспоминаю, как присутствовала на обрезании внука моей лучшей подруги ровно за две недели до того, как родился мой внук, то есть Талья, моя дочка, была на девятом месяце. И вдруг я почувствовала, что в этом жестоком, как мне всегда казалось, ритуале есть что-то завораживающее, сверхъестественное, я не могу определить это словами, но что-то очень-очень важное…

– Точно! – перебивает ее Мики. – Этот обряд как-то по-особому действует на всех, возможно, своей особой энергетикой.

Рут бросает на нее нетерпеливый взгляд и продолжает:

– Застолье меня не волнует – люди приходят, едят и уходят, но сам религиозный обряд вдруг наполнился для меня смыслом, я даже прислушивалась к словам молитвы, чего раньше со мной не случалось. Я, как обычно, пришла с опозданием, уже в середине службы, и это… Я не могу объяснить, – она обращается к Клодин, – меня никогда раньше это так не трогало. Ее сына я помню еще у нее в животе, я помню, как его принесли из больницы. И вдруг, подумать только, он уже отец! Я почувствовала… возможно, это была подготовка к тому, что меня ждет буквально через пару недель. Сейчас мне легко об этом говорить, потому что Талья уже родила, все уже позади, и я знаю, что все в порядке, но тогда это меня потрясло. Мики еле заметно покачивает головой в знак согласия и вступает сразу, как только замолкает Рут:

– Я думаю, что тоже испытала подобное чувство близко к концу срока. Как-то на улице я встретила мою знакомую по работе, и вдруг она, подкалывая, спрашивает: «Ну, как себя чувствует будущая бабушка?» – Я хочу вам сказать, – она неожиданно повышает голос, – что в этот миг я почувствовала, будто это я сама беременна. В голову полезли разные мысли, я не могла их остановить. Я думала о том, что меня ждет… совсем скоро… это приближается. Я просто чувствовала, как будто я сама вот-вот рожу! С того момента и днем и ночью я беспрерывно думала о родах. Правда, это произошло в самом конце ее беременности, и дочка ни о чем не догадывалась, но сама я жутко волновалась и боялась.

Клодин, еще более волнуясь оттого, что ее все-таки понимают и поддерживают, обращается к Мики:

– Да, я думаю, именно в этом все дело: я вдруг испугалась. С одной стороны, это здорово, что роды уже совсем близко и все ждут с нетерпением и поздравляют, а с другой – я испытываю жуткий страх и ни о чем другом думать просто не могу.

Она с трудом сдерживает слезы.

Маргалит вынимает из рукава неожиданно скоро понадобившуюся ей салфетку, а вторую – из сумки – поспешно протягивает Клодин:

– Вы меня заразили! – смеется она, вытирая глаза.

Нири обводит взглядом группу и произносит:

– Чем ближе назначенный день, тем тревожнее становится на душе.

– Да, это так, – соглашается Това. – И я тоже вдруг начала очень волноваться. Позавчера (или за день до этого) я даже приняла снотоворное: какие-то жуткие мысли не давали мне заснуть, и я испугалась, что назавтра не смогу работать.

– Какие такие мысли? – переспрашивает Нири.

– Какие мысли? – Това старательно разглаживает складки на брюках. – Я даже толком не могу сказать, чего именно я боюсь! Я перебираю в голове все, что только может с ней случиться. И вот что странно: почему меня так пугает то, что я сама прошла совершенно спокойно и естественно? Я уверена, что боюсь этих родов больше, чем моя дочка Ширли. Я пытаюсь рассуждать логично; я говорю себе, что это самый что ни на есть естественный процесс. Правда, случаются несчастные случаи, и, конечно, они запоминаются. Я стараюсь об этом не думать, но у меня не получается. Может, не совсем правильно называть это страхом, скорее, это беспокойные мысли, от которых я не в состоянии избавиться.

– Со мной это обычно случается ночью, – тяжело вздыхает Орна. – Самое лучшее время для размышлений! А так как я по характеру пессимистка, то я себе представляю в подробностях, что будет, если, не дай бог… Ну, в общем, ты слышишь о разных случаях и видишь детей с различными дефектами… Когда меня одолевают подобные мысли, я говорю себе, что все будет хорошо, и заставляю себя думать о подругах, у которых есть дети и внуки, и все у них в полном порядке. Понятно, что я никому не рассказываю о моих переживаниях: ни мужу, ни, естественно, дочке. Зачем их волновать?!

– Значит, вы все переживаете внутри, – поддерживает ее Нири.

– Все! Потому что, если что-то, не дай бог, должно случиться, оно произойдет независимо от того, думала ли я об этом или нет! Они делают все, чтобы избежать этого – все анализы, проверки. Так к чему еще прибавлять переживаний?! Яэль и сама боится и, естественно, обращается ко мне за поддержкой, ждет от меня, чтобы я ее успокоила. От этого мне еще тяжелее. Страх – он постоянный напарник радости и ожидания! Рут кладет ногу на ногу и вступает в разговор спокойным негромким голосом:

– Мне тоже очень знакомо то, о чем вы все говорите. К примеру, Талья водила машину, даже когда была уже на девятом месяце. Пару раз я пробовала ей сказать, что, может, не стоит, что есть автобус. Но в ответ получила «Мама!» таким тоном, что заткнулась на месте. Я себе представляла, как у нее за рулем начинаются схватки или как кто-нибудь врезается в нее сзади, и от удара о руль у нее лопается живот. И еще, знаете, что мне очень мешало в конце ее беременности? Что наша жизнь стала очень неспокойной. Я не имею в виду только безопасность на дорогах, но и все, что окружает нас: нигде нет покоя, все бегом, наскоком; в глазах пестрит от красного, желтого. Если бы я только могла огородить ее от всего этого! Я все время волновалась за нее, словно она опять маленькая девочка и я наблюдаю за ней из окна в то время, как она перебегает дорогу. Она, естественно, и слышать ни о чем не хотела, а я находилась в постоянной тревоге, пока она наконец-то родила. Рут, улыбаясь, обводит взглядом всю группу:

– Все в этой жизни проходит, я вас уверяю!

– И только живот остается, – со смехом добавляет Клодин. В ответ раздается дружный смех.

Нири облегченно улыбается и обращается к мамам, которые явно чувствуют себя намного свободней:

– Конечно, вы сознаете, что рано или поздно этому придет конец, но покамест вас одолевают беспокойные мысли, с которыми вы зачастую остаетесь один на один. В данный момент кажется, что вы чуть-чуть приоткрыли клапаны, чтобы выпустить пар из котла, и то, что выходит сейчас из котла, это, в первую очередь, страх перед «медицинскими опасностями», связанными с беременностью и родами – что будет с дочкой, что будет с младенцем. Естественно, что тем, у кого это уже позади, говорить об этом намного легче. Она смотрит на Рут, и та, соглашаясь, молча кивает ей в ответ.

– Не знаю, как это будет у моей дочки, – говорит Клодин, поглаживая браслеты на запястье, – но я рожала очень легко. Лиат, моя дочка, расспрашивает всех женщин в нашей семье о том, какими были их роды. Всех, кроме меня, – со мной она на эту тему почти не говорит. Странно, ведь я рожала шесть раз, часть из родов она, наверное, помнит, ведь она – старшая. Но, по-моему, невозможно по-настоящему подготовиться к родам и невозможно заранее знать, как это будет. И что интересно, я как будто заразилась от нее и вдруг начала расспрашивать мою маму. Никогда раньше со мной такого не было. Оказывается, мой отец не был с ней ни на одних родах, он работал. Я удивилась и спросила, не было ли ей тяжело находиться там одной, а она ответила, что в те времена на роды никого не пускали, да никто и не просил: это не было принято. Я бы… Если бы мой муж не был со мной на всех родах, не знаю, как бы я справилась, но мы другое поколение. Роды – это… Это не похоже ни на что! Нет! Каждый раз, когда я рожала, я думала, как это может быть, что из моего живота вдруг вылезает ребенок? И в следующий раз это по-прежнему оставалось для меня тайной! Сегодня все иначе: есть УЗИ, и можно видеть, как плод развивается из месяца в месяц, и все-таки для меня это загадка!

Она повышает голос:

– По-моему, это настоящее чудо!

Клодин тяжело вздыхает и продолжает еле слышно, дрожащим от слез голосом:

– В последнее время я беспрерывно думаю о родах. Моего мужа уже нет: он умер год назад, вернее, погиб в аварии по дороге домой.

Женщины смотрят на нее с сочувствием, но на этот раз ее слезы уже никого не смущают. Элла, сидящая возле Клодин, осторожно дотрагивается до ее плеча, в то время как Нири тихо обращается к ней:

– И вы говорите себе, что должны быть там ради дочки, но спрашиваете себя, а кто же будет там ради вас?

Клодин утвердительно кивает головой.

– И вообще, на меня вдруг столько всего навалилось: Лиат, старшая, должна вот-вот родить, один сын в армии, двое – в колледжах, тоже вне дома, а дома еще близнецы и самая младшая. Правда, младшей как раз вчера исполнилось двенадцать, так что и она уже не маленькая, но у меня уже просто нет сил… И мне так больно, что именно сейчас я осталась одна. Мне тяжело, мне больно, все должно было быть совсем не так… – с горечью добавляет она, сокрушенно качая головой.

Мики обращается к Клодин, повернувшись к ней всем корпусом и глядя прямо на нее:

– Возможно, это оттого что приближение родов делает вас еще более ранимой. Так было со мной. Я вам говорю, – она скользит взглядом по кругу, теперь уже обращаясь ко всем, – вы не можете себе представить, как я нервничала. Я думаю, вокруг меня не было ни одного, кто бы не знал, что моя дочь скоро рожает. Все были в курсе, я ни о чем другом просто не говорила, я у них у всех уже вот где была, – смеется она, проводя ребром ладони поперек шеи.

– Да, наверное, в этом все дело, – отвечает ей Клодин сквозь слезы. – Когда я сама была беременна, я тоже нервничала и перед каждой проверкой молилась, чтобы врач сказал, что все в порядке. Но при всем при этом, я очень любила быть беременной. Шесть раз я была в положении, один раз близнецами, и ни разу мне не было тяжело. Наша младшенькая родилась на два месяца раньше срока, и мне было жаль, что у меня забрали эти два месяца.

Она улыбается, но недолго, веселые морщинки возле глаз исчезают, и Клодин задумчиво продолжает:

– Знаете, сейчас, когда я говорю с вами, мне вдруг пришло в голову, что, может, это тоже сидит во мне, я как-то никогда об этом не думала.

Она замолкает на мгновение, остальные с любопытством ждут продолжения.

– Моя младшая дочка Зоар родилась на восьмом месяце. Роды начались страшно тяжело. У меня вдруг пошли схватки, и когда в больнице меня подсоединили к монитору, оказалось, что у меня полное открытие и что ребенок лежит поперек. Ее пробовали повернуть, но безрезультатно, и тут же меня спустили в операционную. Хорошо, что я понятия не имела, что такое кесарево. Муж остался снаружи, ему не разрешили зайти. Дочку вытащили быстро, мне ее показали, но не дали, потому что я была подсоединена ко всяким аппаратам. Счастье, что мой врач специально приехал прямо из дома, он спас мне матку. Операция длилась три часа, я думаю, что я была между жизнью и смертью. Муж говорил, что в тот раз я сама дала жизнь и сама же получила жизнь. С тех пор я очень боялась забеременеть, несмотря на то, что все у меня было в порядке.

Клодин замолкает, слышно только ее громкое тяжелое дыхание.

– И вот на фоне этих воспоминаний приближаются роды вашей дочки, – Нири смотрит на нее с нескрываемым сочувствием.

– Совершенно верно, – Клодин поднимает глаза на Нири. – Я как будто абсолютно об этом забыла! И как же я вам сказала, что все мои роды были легкими?! Это было как вчера, ровно двенадцать лет тому назад, мои последние роды. И это было очень страшно!

– Я так боюсь за Лиат! – вдруг вскрикивает она, прикрывая рот рукой.

– Это вовсе не значит, что у нее будет то же самое, – спешит успокоить ее Това, – подумайте логично. И медицина ушла намного вперед, теперь делают такое количество анализов.

– Слишком много анализов! – раздраженно говорит Рут. – В наше время к этому относились совершенно спокойно, что уж там надо так проверять? Ведь каждая кошка, каждая собака рожает. Проверяют, и проверяют, и проверяют; это только вызывает панику. Я не говорю, что вообще не надо проверять и что не надо читать книги, но ведь нельзя же все время только об этом и думать! Со всем этим балаганом вокруг женщине не дают жить спокойно, самой прочувствовать, что для нее подходит, разговаривать с малышом, петь ему. Так я вела себя, когда была беременна. А потом удивляются, почему дети уже рождаются нервными. Ведь на них действует настроение матери, сегодня это подтверждают ученые. Я много работаю с детьми, у меня есть группы йоги для детей, в том числе и гиперактивных. Их просто невозможно успокоить.

– Это правда, – откликается Това, – но с другой стороны, благодаря развитию биологии находят еще и еще данные, которые надо проверить. С одной стороны, я рада, что дочка делает все возможные анализы. Если есть такая возможность, то как же этим не воспользоваться? Но с другой стороны, это прибавляет забот. Я тоже с удивлением заметила, что переживаю за ее беременность больше, чем волновалась за свои. Но, может, это еще связано и с возрастом: когда я была моложе, я ко многому относилась иначе.

Орна снимает очки, протирает их краем рукава и произносит:

– Я иногда думаю о том, как она перенесет боль. Она мне все время твердит: «Мама, я – не ты! Я попрошу эпидуральную анестезию и не буду мучиться». Но когда я это слышу, то вместо того, чтобы успокоиться, я покрываюсь гусиной кожей! Я боюсь этой анестезии! От нее бывают страшные осложнения! Я настолько сопереживаю вместе с ней все, что происходит, что иногда мне хочется поменяться с ней местами, чтобы избавить ее от этого!

– Что вы имеете в виду, когда говорите «сопереживаю»? – спрашивает ее Нири.

Орна опять надевает очки.

– Мужчина не может знать, что такое роды. Ни ее муж, ни ее отец! Но я-то это прошла! Можно читать книги, смотреть фильмы – все это не то! Я помню свои роды до мельчайших подробностей, и я бы рожала вместо нее, если бы только могла!

– Орна готова рожать вместо Яэль, но она, естественно, не может этого сделать, – Нири обводит взглядом сидящих в комнате мам, на миг останавливаясь на каждой из них. – И все остальные, которые рассказывали здесь о своих опасениях и переживаниях, ничем не могут помочь ни себе, ни своим дочкам. Если я правильно поняла, вы чувствуете себя беспомощными по отношению к дочерям.

– Я хочу вам сказать, что быть матерью – это значит всегда, беспрерывно волноваться за своих детей, – Мики оставляет без внимания последнее замечание Нири. – Тем более, если ваша дочь ждет ребенка. Я тоже переживала за свою дочку намного больше, чем волновалась за себя, когда была в положении. Ведь я ее мама, и это ответственность совсем другого рода. Когда я сама была беременна первый раз, я вела себя обычно, как будто ничего не изменилось. Ее же я опекала, словно тяжелобольную: «Ты достаточно кушала, спала?» Мики держит у уха невидимый телефон.