Ей, наконец, удалось ухватить Верочку, и она не выпускала ее до самой Пашкиной палатки.

У входа Полина заколебалась: несмотря на все свои правильные решения, она была слишком деликатна, чтобы ввалиться ночью туда, куда ее не приглашали. Девчонки застыли у входа и прильнули ушами к тенту: Верочка с возмутительным любопытством, Полина – со все растущей тревогой.

И то ли ей померещилось, то ли и впрямь из теплого палаточного нутра прорвался живой и горячий вздох, кровь бросилась Полине в лицо, и, потеряв самообладание, она дернула молнию тента вверх, успела заметить у входа Ташкины розовые кеды и ткнула фонарем в палатку.

– Ташка! Наташа! Это мы! Мы пришли за тобой! Выходи сейчас же!

– Ого! Девочка-героин! А что ты делаешь в моей палатке? – неожиданно раздалось снаружи, и Полина замерла.

В палатке тем временем завозились, молния разъехалась, и в круглом пятне фонаря, как в свете софита, из-под зеленых складок возник Пашкин сосед Вовка в спальнике по пояс («Качок!» – презрительно подумала Полина), а за его плечом – перепуганная студентка, Полина узнала ее по крашеным голубым волосам.

Она отпрянула, угодила спиной в гибкую дугу тента, отпружинила и едва не ввалилась внутрь, но удержалась и неловко попятилась прямо по Ташкиным кедам, выпуталась кое-как из полога и яростно огляделась. Меньше всего ей сейчас хотелось кому-то что-то объяснять.

Но все, как назло, – и Пашка, и Ташка, и даже предательница Верочка – застыли вопросительными знаками. Палатка ворчала и поносила Полину на чем свет стоит. Тогда она выключила фонарь, обвела стоящих пылающим взором, собираясь похлеще ответить, – и вдруг заметила, что Ташка босая.

– Ты почему босиком?! – с облегчением накинулась на нее Полина. Пашку она решила игнорировать.

– На речку ходила, – пьяно мурлыкнула Ташка. Она легонько покачивалась, как от речного бриза, и держалась за Пашкин локоть, но все же, с некоторым облегчением отметила Полина, не висла на нем и не приставала.

Ну а вся Пашкина галантность – чего еще можно было от него ожидать? – сводилась к тому, что он позволял Ташке держаться за себя, а сам в это время обеими руками держался за гитару, в отличие от Ташки заботливо укрытую теплым чехлом.

Полина презрительно хмыкнула, но Пашка проявил неожиданное благодушие.

– Короче, малыши, – проговорил он неторопливо, – забирайте подружку и топайте спать. Буэнас ночес, девочка-героин! Заходи еще!

Полина вспыхнула, и тысяча фраз от «я не такая!» до «да кто ты такой?!» пронеслась в ее голове, но она прикусила язык и приняла под руку Ташку, которая попробовала было сопротивляться, но, обнаружив, что неспособна идти ровно, сдалась и только протянула к Пашке слабую руку.

– Мои кедики!.. – беспомощно попросила она. И капризно добавила: – Отнесите меня домой!

– Вовремя ты проснулась, – шепнула украдкой Верочка, подхватывая Ташку за талию с другой стороны.

Полина ничего не ответила. Отчего-то она совсем не чувствовала себя героем.

* * *

Чтобы лагерь оставался живым и уютным, в нем должны согласно жить и дышать люди. Поэтому можно сказать, что лагерь – это прежде всего те, кто делают его обитаемым. Но учителя всегда утверждали, что лагерь – это прежде всего Дисциплина.

Слово «дисциплина» Полина терпеть не могла, ибо оно было теми силками, в которые легко попадались дети, становясь жертвами Послушания. Поэтому для Полины лагерем были прежде всего люди, и она не любила оставаться на кухне, когда все уходили в раскоп, оставляя дежурных ответственными за свое будущее, один на один с трудными решениями: какой варить суп – из рыбных консервов или из тушенки – и чем на этот раз заправить капустный салат, чтобы он был наконец съеден. Кроме того, дежурные убирали лагерь и мыли посуду – а занятие тоскливее, чем драить жирные тяжелые казаны в холодной реке, трудно было представить.

Ложились дежурные вместе со всеми, а вставали на час раньше. И вот эту волевую борьбу со слипшимися веками, которые ну просто никак не разлепить, с блуждающими зрачками, уплывающими за горизонт, которые надо поймать, остановить и заставить смотреть прямо, Полина не любила особенно.

Как сладко проснуться на рассвете под добросовестный стук топоров, узнать, что к твоему пробуждению готовятся, что для тебя рубят дрова и разводят костер, варят кофе со сгущенным молоком и мажут бутерброды, – и позволить себе еще немного вздремнуть до побудки, греясь о чужую заботу.

Для дежурных же день начинался с одинокого блуждания в сером тумане, мокрой травы, шерстяного свитера, ледяной воды и озноба. Иной раз, пока умоешься, разведешь костер, принесешь воды и намажешь пятьдесят бутербродов, пять раз укусишь себя за щеку.

Потом вода вскипала. От костра кофе становился как будто копченым, острым и пряным и лучше всех напитков в мире возвращал в тело тепло и радость.

А после кофе дежурный занимал оборону у подносов с бутербродами и бурлящих чанов, вооружался половником – и принимался разливать кипящую кофейную жидкость направо и налево, наполняя кружки, толкающие друг друга в эмалированные бока, метать в миски бутерброды в строго определенном количестве, строго пресекать воровство и всяческую несправедливость.

Но было и то, что заставляло Полину мириться с дежурством, – это напарник. В напарники можно было выбрать любого, и все, конечно, выбирали друзей.

Засыпая под утро после изнурительного променада с пьяной Ташкой под мышкой, Полина первый раз порадовалась завтрашнему дежурству, потому что решила, что в напарники выберет Ташку.

И вот эта Ташка яростно терла щеткой кеды в тазу. Полине была видна только ее спина с узкой полоской бледной голой кожи между штанами и футболкой. Кожи нежной и беззащитной, нетронутой даже солнцем. По спине бабочками порхали быстрые тени листвы, и блики сияли на каштановых волосах, безжалостно затянутых в тугую гульку. Такие же тени метались по мягкому речному песку, по прибрежной ряби, по Полининым джинсовым коленкам.

«Какая она еще маленькая, – с жалостью думала Полина. – Как легко ее обидеть! И какая же она еще дурочка, раз этого не понимает!»

Полина сидела позади на большом пне, выкаченном студентами из леса, – туда дежурные по кухне ставили казаны и кастрюли, предварительно отдраив их песком от копоти и жира и прополоскав в реке. Кастрюли кисли на отмели. Полина колотила в пень голыми пятками и хмурилась. В ней боролись упрямство, обида и, кажется, раскаяние. Она не понимала, что именно, но что-то она точно сделала не так.

На все прямые и косвенные вопросы Ташка отмалчивалась, и хотя они сегодня остались в лагере совершенно одни, умудрялась избегать Полининых красноречивых взглядов, ожесточенно пренебрегая своими обязанностями.

За полдня Полина только и добилась от Ташки, что два раза «не твое дело» и один раз «отвали».

– Что ты там делала, на реке, ночью?

– Не твое дело.

– Вы были вдвоем, одни?

– Не твое дело.

– Ташка, я переживаю. Ведь ты, может быть, всю жизнь потом будешь жалеть! Пожалуйста, скажи мне, что ничего не было!

– Отвали!

Не высидев ничего сколько-нибудь путного, Полина спрыгнула с пня, скинула джинсы на песок и со вздохом шагнула к кастрюлям. На ощупь река оказалась прохладнее, чем на вид, и Полина невольно охнула.

Окей, она отвалила. Но на сердце у нее было тяжело, невесело и тревожно – и ни быстрая бодрящая вода, ни щедрый зной середины лета, ни беспечные сверчки, треском сотрясавшие воздух, не могли разогнать ее мрачных дум.

«Я лезу не в свое дело? Допустим. Но я же волнуюсь! Куда гуманнее было бы честно ответить: мол, я приняла решение, отвали. Или: „Я ничего не собираюсь делать – отвали!“ Просто „отвали“ ничего не объясняет! За что, что я ей сделала? Я бы так не поступила, поменяйся мы местами – что вряд ли возможно с этим придурком… Но, допустим, вместо него был бы кто-то другой – я бы обязательно поговорила с ней!»

Даже отмокшие, кастрюли отмывались с трудом и поначалу бесили Полину, вынужденную сражаться с ними в одиночку: Ташка и пальцем не шевельнула.

К третьей кастрюле ноги в воде начали потихоньку деревенеть, жирные руки скользили по закопченным железным бокам. Полина на секунду выпрямилась, шумно втянула воздух, покрепче ухватилась побелевшими пальцами за крошечные скользкие ручки и шмякнула на дно очередную горсть песка. Она отвернулась от Ташки с деланым смирением и поначалу ждала хоть какой-то реакции, но вскоре отчаялась и решила подумать о другом.

Шкряб-шкряб – заскрипел об эмаль серо-желтый песок.

«Может быть, у нее похмелье? Кажется, там было не только пиво, судя по тому, как она вчера управлялась со своими ногами».

Шкряб-шкряб – заскрежетала железная сеточка.

«Неужели злится за кеды? Вообще-то я изрядно потопталась по ним вчера, когда удирала из палатки. С другой стороны, сегодня я одна мою все кастрюли. Надеюсь, она этим удовлетворится!»

Шкряб-шкряб – снова заговорил песок.

«А вдруг я ее оскорбила? Своими гнусными намеками, дурацкими предположениями! А у нее ничего такого и в мыслях не было? Просто понравился парень, она была рада посидеть с ним на берегу часок-другой!»

Полина от неожиданности выпустила кастрюлю, которую немедленно подхватило течением, и круто повернулась к Ташке, почти с испугом, готовая умолять о прощении, – но той и след простыл.

Ни тазика, ни кед.

* * *

– А потом прихожу я в лагерь, мокрая с ног до головы, джинсы, естественно, все в саже, а Ольга Викторовна меня уже встречает – руки в боки и вопит на весь лес: «Спасибо тебе, Полина, большое за то, что ты оставила без ужина весь лагерь! И еще, говорит, посмотри на себя, на кого ты похожа: дежурные должны быть аккуратными, а ты перемазалась вся, как Золушка!» «А я сегодня и есть Золушка, елки-палки! – хотела я ей сказать. – Сами попробуйте в одиночку перемыть все кастрюли по сорок литров и еще пригоревшую сковородку! В холодной воде, между прочим! А потом дотащить это все в одних руках до лагеря!» А весь сыр-бор только из-за того, что гречка недоварилась! Подумаешь, поужинают на полчаса позже! Пусть теперь доваривают сами, если умеют быстрее…

Полина от негодования затянулась сильнее, чем собиралась, и обожгла горло. Вообще-то ей не нравилось курить, но было просто необходимо доказать этой недалекой Ольге Викторовне, что можно курить – и в то же время хорошо учиться, курить – и нормально дежурить по кухне, курить – и быть правой, наконец! И принципы тут ни при чем!

Верочка с участием следила за Полиной. Ее большие, как у теленка, глаза полнились сочувствием. Полина вернула ей сигарету и, глядя, как Верочка берет ее своими тонкими длинными пальцами, подумала с восхищением, что вот есть же люди, которые даже курят красиво. И только она растяпа: что ни сделает – все криво…

А кругом трещали сверчки, вскрикивали невидимые птицы. Вдали за полем уже проснулась сова, ее тревожный клич то и дело взвивался откуда-то из-за межи и разносился над лесом. Вечер вступал в свои права.

Задышавший с возвращением обитателей лагерь возился на холме, сквозь чащу кустов долетал до девчонок его неторопливый гомон: звякали струны, взрывался хохот, кто-то кого-то звал – жизнь в ожидании Большого Костра бродила лениво и бесцельно.

Обняв коленки, Полина притворялась кочкой под развесистым кустом бузины – слабой защитой от любопытных глаз, но местом силы для отвергнутых и мятущихся, – и взгляд ее, отпущенный на волю, отдыхал теперь на долгой равнине поля.

– И что ты ответила? – спросила Верочка, деликатно выпуская дым в сторону.

И хотя внутри у Полины давно голосили черти, требуя немедленной расправы над этой неблагодарной Ташкой, и над бестолковой историчкой, и, естественно, над грубияном Пашкой, причиной всех бед, она лишь горько усмехнулась и развела руками.

– А что я могла ей сказать? Что Ташка вчера напилась? Что в обед она ушла дрыхнуть в палатку, а я одна кашеварила на пятьдесят человек? Нет уж, дудки! Не хватало еще, чтобы я стала предателем!

Верочка одобрительно кивнула.

– И правильно. Видно, ничего не поделаешь… Я только думаю, есть что-то, чего мы о Ташке не знаем.

Полина нахмурилась: весь день ее одолевали те же мысли.

Больше говорить не хотелось. Оставалось только поддаться обаянию всеобщей лени и молча созерцать безмятежную мудрость мироздания.

Беспокойные пальцы Верочки нащупали колоски для венка. Полина вытянулась на спине, закинула за голову руки – и щедрое небо, перелившись через край леса, понесло над ней нескончаемый караван белых кораблей. Громады тянулись с такой величавой неторопливостью, будто бы это плыла сама вечность, и все беспокойные мысли, все чаяния и беды показались Полине вдруг такими крошечными, такими мимолетными, что перестали иметь значение. Небо захватило ее целиком – и повлекло далеко, через всю землю, к необозримым океанам и снегам. Океаны колыхались, такие прекрасные, а облака все плыли над ними, такие невозмутимые…

«Когда я умру, хочу стать облаком, – подумала Полина вдохновенно. – Какое это было бы счастье: вечно парить в недосягаемой выси и любоваться Землей!»

Тем временем крики из лагеря участились и усилились, к прежним добавились новые голоса – все они искали кого-то и никак не могли доискаться.

Сдернутая этими назойливыми криками с небес на землю, с предчувствием, нехорошим, как зубная боль, Полина поняла, что ищут именно ее, и с тревогой посмотрела на Верочку.

– Ищут тебя, – кивнула Верочка, прислушиваясь. – Наверное, Ольга Викторовна: созовет народное собрание и будет отчитывать за гречку.

И живо добавила:

– Я с тобой!

От этих слов Полина вдруг ощутила, как у нее в груди рождается и растет, раздвигая ребра, какая-то веселая злая сила, и сжала кулаки.

– Пойдем! Сейчас они у меня попляшут!

Оставленная в покое примятая трава медленно поднималась, скрывая втоптанный в землю окурок и тонкий венок из колосков.

* * *

По пути к лагерю Полина гадала, кого же на сей раз Ольга Викторовна заставила ее искать.

«Тоже мне спасатели! – с презрением думала она. – Это называется, они ищут: стоят посреди поляны и дерут глотки!» Ей стоило быть благодарной товарищам, которые столь неохотно приняли на себя карательные обязанности, но Полина уже распалилась настолько, что ненавидела всех без разбору. К тому же она опознала среди голосов зычный Пашкин баритон, который издевательски завывал на опереточный манер.

Они обогнули кусты и вышли на тропинку, которая тянулась от самого поля вверх, на холм. Отсюда уже был виден лагерь: слабый дым от кухонного костра и муравейник около костра большого, сидящие и снующие по поляне люди.

Теперь Полина могла видеть, что масштаб катастрофы не так уж велик: искали ее только четверо. Поднявшись еще немного, она смогла разглядеть дальнозоркими глазами, что двое из них – двойняшки Арина и Ирина из параллельного класса, которых, исправляя родительскую оплошность, одноклассники звали Аришка и Смерть. С одной стороны, потому что фамилия у них была Смертины, а с другой – потому что более несносных двойняшек трудно было и вообразить. Они поминутно друг на друга орали, как душевнобольные чайки, в состоянии перемирия почти не разговаривали, но, соединенные прихотью генов, никак не могли отделаться друг от друга окончательно.

Вот и теперь они жили в одной палатке, и Полина совсем не завидовала их соседке Марине, беззлобной зануде, как нарочно подобранной к этой парочке, будто между двумя гласными им только и не хватало согласной, способной приглушить их крикливое эхо.

Несмотря на общие гены, двойняшки выросли в двух совершенно разных людей. Они рано поняли, что нет нужды одинаково одеваться в угоду традициям, и, перешагнув через условности, явили миру контраст поистине художественной силы.

Аришка носила кроссовки на платформе, короткие юбочки и всякие девчачьи побрякушки, с самого рождения, кажется, растила волосы и тратила уйму времени, умасливая их всевозможными снадобьями.

Смерть выбирала свободные пацанские рубахи в клетку, балахоны и джинсы, всем украшениям предпочитала увесистую стальную цепь на кармане, волосы остригла почти ежиком, а оставшиеся выкрасила в радикальный черный. Верочка рассказывала, родители чуть с ума не сошли, когда забирали ее в таком виде из прошлой экспедиции (Верочка покрасила Смерть прямо на кухне во время дежурства заранее припрятанной маминой басмой).

Но если любое лихо – двойка ли, взбучка, или драка – грозило одной из сестер или любому из их друзей, девчонки, как трансформер, складывались в угрожающую махину. И когда их одинаковые хищные носы безжалостно оборачивались к недругу, тому оставалось только ретироваться.

В отличие от Верочки, с которой двойняшки были соседями, Полина близко с сестрами не общалась, хотя уважала в них независимость и потому числилась другом. Увидев их на холме, Полина поняла, что те взяли ее под свою защиту и никому другому трепать ей нервы теперь не позволят.

Кроме Пашки. Против Пашки даже эти хищницы были бессильны. Полина видела злой умысел в том, что Ольга Викторовна постоянно посвящала его в такие деликатные дела, как вот, например, поиск провинившегося. А ведь Пашка грубый – это раз, беспринципный – это два. Только полюбуйтесь, Ольга Викторовна, как старается ваш незаменимый помощник – как он запрокидывает голову и орет дурниной, изображая петуха!

Отдельно от других, как будто сам по себе, бродил и четвертый человек. Этот последний, похоже, был единственным, кто стремился достичь результата: он ходил по краю поляны вдоль неправильного полукруга палаток, складывал руки рупором и методично кричал то в одну, то в другую сторону так, чтобы его можно было услышать и из леса, и с поля, и от реки. Этого четвертого Полина, как ни силилась, узнать никак не могла.

– Это Рустик, – прочитав, как всегда, Полинины мысли, сказала Верочка, и что-то в том, как она это сказала, заставило Полину обернуться. А у Верочки рот растянулся в какой-то удивительной улыбке – то ли насмешливой, то ли от восторга.

Полина глазам своим не поверила: чтобы какой-то мальчишка так просто командовал улыбками на Верочкином лице? Да кто же он такой?! Она вглядывалась до рези в глазах, но не узнавала.

Наконец, их заметили с холма. Несколько фигур повернули в их сторону все еще нечеткие лица, но многих Полина уже угадала. Крики прекратились. Посреди поляны материализовалась Ольга Викторовна. Полная и коротенькая, с расставленными ногами и руками на поясе, будто готовая к зарядке, она выглядела обманчиво безобидно.

Двойняшки помахали издали и тут же разошлись в разные стороны. Совместная миссия была завершена и находиться вместе хотя бы минутой дольше они считали излишним.

От дальнего края лагеря, спускавшегося через перелесок к реке, через поляну быстро двинулся тот самый мальчишка, которого Верочка назвала Рустиком. Дойдя до начала пологого склона, он обернулся, тоже махнул кому-то и побежал вниз широкими скачками, легко касаясь травы неправдоподобно белыми теннисками.

«Вот странно, – думала Полина, почти позабыв о неприятностях, послуживших тому причиной, и с любопытством наблюдая растущую костлявую фигуру. – У него улыбка как у Верочки!»

Рустик тем временем подбежал совсем близко и затормозил всеми пятками, переступая, как гигантский кузнечик, отчего под его ногами заклубилась облачками тонкая черноземная пыль, оседая на чистую белую парусину. С трудом оторвавшись от созерцания этого сюра, Полина чуть не ахнула: незнакомец смотрел только на Верочку и, пристроившись с ней рядом, беззаботно заворковал о какой-то чепухе.

Ну а что же Верочка?

А она защебетала с такой радостью, как будто они оба свалились с Луны и вот только что здесь случайно встретились. Впрочем, разговориться с Верочкой было нетрудно – ведь она умела слушать и читала мысли.

– Я Рустам, – наконец выглянул из-за Верочки Рустик. – А ты Полина. Девочка-которую-всегда-ищут!