– Помнишь, что мы-то пели? Романсы, песни старинные, красивые… Помню, как заведем с Настькой «Не позабудь меня вдали» на два голоса – господа разум теряли! А вы с Варькой разве «Отойди, не гляди» не пели? От тебя разве с ума не сходили? Как вспомню «Твои глаза бездонные»… А сейчас что? Куплеты какие-то, песенки дурацкие, ни голоса не покажешь, ни ноты высокой не возьмешь. Ей-богу, позор один! И публика другая пошла. Раньше, помнишь, графья-князья ездили, купцы именитые. А сейчас поналезет в ресторан рвань всякая, рассядется, как царский сват, «беленькими» машет и требует «Гулял я, мальчик, по Адессе»…Тьфу! Измельчали господа-то. Вон, к моей Маргитке, знаешь, кто ездит? Сенька Паровоз!
– Кто такой? Купец?
– Если бы… – вздохнул Митро. – Мазурик. Первый вор на всю Москву. Выглядит-то, конечно, барином и деньги большие привозит, мы потому и не препятствуем…
Илья посмотрел на Маргитку. Та с самого начала вечера сидела в углу, забравшись с ногами в большое кресло и держа на коленях гитару, струн которой иногда небрежно касалась. На полу возле кресла пристроился Яшка – пятнадцатилетний сын Митро, очень похожий на отца по-татарски узким разрезом глаз. Изредка парень что-то сердито говорил сестре, но Маргитка не обращала на него никакого внимания, продолжая баловаться на гитарных струнах. Лицо ее было задумчивым, глаза смотрели в открытое окно, и впервые за вечер Илья мог внимательно рассмотреть приемную дочь Митро.
Темное, почти кофейное лицо Маргитки поражало неправильностью черт: широкие, как у мужчины, брови, нос с горбинкой, крупные, слегка вывернутые губы, будто она держала в них горошину. Но зато глаза, глаза… Большие, недобрые, зеленые, и ресничищи до половины щеки. Цвет глаз – от отца, взгляд – от матери, подумал Илья, снова вспомнив Ольгу. Красавицей та была, что и говорить. Правда, он, Илья, тогда умирал по Настьке. Да и старше его Ольга была лет на пять… «А эта моложе на двадцать… Ошалел ты, что ли, морэ?» – испуганно одернул сам себя Илья. Как раз в этот миг Маргитка отвернулась от окна и в упор посмотрела на него. В ее взгляде не было ни удивления, ни смущения, и она не торопилась отводить глаза. Это пришлось сделать Илье. Однако с характером девчонка…
– Это ты ее по-болгарски назвал? – спросил он у Митро.
Тот усмехнулся:
– Илона. Мы-то, помнишь, не то что назвать – окрестить ее никак не могли. Все недосуг как-то было, чяери и чяери… А когда я Илонку в дом привел, она только взглянула и сразу – Маргитка! Имя-то не наше, красивое – прилипло сразу, как родилась с ним! Окрестили Марьей, а у цыган так и осталось – Маргитка. Даром что саму Илонку все давно Еленой Степановной зовут, а о том, что она из болгар, и думать забыли. Она и наших детей всех по-русски назвала, жить-то, говорит, им здесь…
– Н-да-а… – Илья снова покосился на Маргитку, которая продолжала без стеснения разглядывать его из своего кресла. – Ну, хороша, конечно, девка… Выдавай поскорей, а то украдут.
– Украдут… – хмыкнул Митро. – На другой день обратно вернут да еще миллион дадут в придачу – заберите, ради Христа…
– С норовом?
– Не то слово… И в кого только? Одно ладно – пляшет хорошо. В ресторане господа просто в остолбенение впадают, бумажки ей под ноги мечут, а она, чертова кукла, прямо по деньгам и жарит: «Наступи-раздави…» Да ладно, что о ней, своей-то дочерью похвались! Варька говорила, она поет хорошо.
– Послушай, коль охота есть, – с напускным безразличием сказал Илья. – Эй! Дашка! Иди сюда!
Дашка подошла, держась за руку брата: в незнакомом доме ей трудно было передвигаться без помощи.
– Спой, чяери, – велел Илья.
Гришка придвинул сестре стул, сам встал за ее спиной, поднял скрипку. Илья жестом попросил гитару, и Митро передал ему свою. Дашка села на стул, расправила юбку. И запела, не дожидаясь тишины в комнате. Тишина эта наступила при первых же низких, тоскующих нотах. В комнате не было человека, который бы не обернулся и не застыл, изумленно глядя в безжизненное лицо певицы. А когда вторым голосом вступил Илья, в комнате стало слышно, как тикают старые стенные часы.
– Тумэ, ромалэ…{Вы, цыгане.} – вздохом начинала Дашка.
– Тумэ, добры люди… – вторил Илья.
И дальше – вдвоем, переплетаясь голосами и слушая, как бьется в тесные стены родившаяся на воле песня:
Ай, пожалейте тумэ душу мою…
Ай, все богатство мое заберите,
Возвратите тумэ годы мои.
Песню эту сложил Илья и до сих пор не понимал, как она у него вышла. Вроде бы отродясь песнями не занимался… Получилось это как-то само, в один из ветреных осенних дней, когда они с Дашкой возвращались из города, с конного базара, в свой табор, стоящий на окраине. Идти было недалеко, но Дашка, устав, присела отдохнуть прямо на обочине дороги. Над скошенным полем плыли низкие тучи, накрапывал мелкий дождик, дорога блестела залитыми водой колеями. В небе треугольником летели журавли. Задрав голову и вслушиваясь в их тоскливое курлыканье, Илья даже не сразу услышал, что дочь в который раз о чем-то тихо спрашивает его.
– Что ты, чяери?
– Я спрашиваю – моя мама русская была красивая?
Илья молчал, пораженный. До сих пор он был уверен: Дашка не знает, что Настька ей не мать. Значит, цыганки, эти сороки, уже напели девчонке…
– Она была красивая? – повторила Дашка.
– Да, – глухо сказал он. – Очень красивая.
По спине пробежал мороз: Илья представить себе не мог, что отвечать, если Дашке вздумается продолжить расспросы о своей матери. Кто знает, что девчонке наболтали… И ведь не прикажешь замолчать, не оборвешь: не твое, мол, дело. К счастью, Дашка больше ничего не спросила. А он, отчаянно боясь, что дочь вот-вот заговорит снова, начал что-то напевать. И очень удивился, когда обнаружил, что Дашка подтягивает ему.
– Чяери, что это ты поешь?
– Что ты поешь, то и я.
– А… я что пою?
– Не знаю…
В табор они вернулись затемно. Встревоженная Настя выбежала им навстречу из шатра и замерла от изумления: отец с дочерью шли по раскисшей дороге держась за руки и в два голоса заливались соловьями на все поле:
Тумэ, ромалэ, тумэ, добры люди,
Возвратите тумэ годы мои…
Так и получилась песня, которую через неделю запели все цыгане в таборе. Скоро никто уже и не помнил, что ее придумали Илья Смоляко с дочерью. Зимой Дашка пела ее в трактире, и всякий раз при звуках низкого, тяжелого голоса у Ильи сжималось сердце.
Песня кончилась. В комнате повисло молчание. Мельком Илья заметил расширенные глаза Яшки из-за грифа гитары. Но тут Дашка пожала плечами, улыбнулась, и зал взорвался восторженными голосами. Все цыгане кинулись к столу, но Илья видел лишь Якова Васильева, который не спеша поднялся с дивана и через всю комнату пошел к ним. Лицо старого хоревода, как обычно, ничего не выражало. На Илью он даже не взглянул и сразу нагнулся к Дашке.
– Откуда песню взяла, девочка?
– Дадо сложил, – слабо улыбнувшись, ответила Дашка.
Яков Васильев поднял глаза на Илью. С минуту они смотрели друг на друга. И снова Илья не выдержал первым. Глядя в пол, услышал, как отрывистый голос старого цыгана спросил:
– Не врет она? Это твоя песня?
– Она никогда не врет, – не поднимая глаз, сказал Илья.
– Мгм… В хоре не хочешь девочку оставить?
– Нет. – Ответ прозвучал излишне резко, и Илья поспешил оправдаться: – Она слепая, Яков Васильич, без меня никуда не ходит…
– А тебе-то кто не дает?
Илья молчал. Яков Васильич, по-прежнему глядя на Дашку, сказал:
– Завтра, коль охота есть, и езжайте с нами. Где заночуете, решил уже?
– Нет…
– Оставайтесь в доме, во втором этаже две комнаты пустые.
Сказал – и сразу отошел, а Илье достался счастливый взгляд Насти с дивана и ободряющий хлопок по спине от Митро:
– Видал?! Дочь благодари: отошел Яков Васильич! Я, грешным делом, думал, что ни в жизнь тебя за Настьку не простит.
Илья молчал. Гладил по волосам прижавшуюся к нему Дашку, смотрел в смеющиеся лица цыган. И вздрогнул вдруг: из кресла в углу его по-прежнему в упор разглядывала дочь Ольги.
Угомонились далеко за полночь. Гости разошлись, сонные обитатели дома разбрелись по своим комнатам. Настя с детьми ушла наверх, Дашку увела к себе Маргитка. В нижней комнате остались только Илья и Митро. В раскрытое окно лезли ветви сирени. Илья, сидя на подоконнике, смотрел на пустую улицу.
Слава богу – кончился день. К вечеру уже голова лопалась от шумливых приветствий, песен и одних и тех же разговоров: как вы, что вы, да как Настька столько лет в таборе, да как Илья не додумался раньше вернуться… Тьфу. Будто своих дел у людей нет. И каждая цыганка не поленилась поинтересоваться: откуда у Настьки шрамы на лице? И каждый цыган спросил украдкой: твоя работа, морэ? Черти любопытные, все им знать надо: и что было, и чего не было… Хорошо хоть, Яков Васильич из дома не вышвырнул. А хотел ведь, старый черт, по глазам было видать… Спасибо Дашке. Спела так, что у старика сердце вывернуло. Илья машинально осмотрелся, ища взглядом дочь, но вовремя вспомнил, что та ушла с Маргиткой.
Вот и Маргитка… Что это девчонка смотрела на него так? Наслушалась небось о нем от цыганок всякого, вот теперь и таращится. Те, сороки, сбрешут – недорого возьмут… Но до чего же хороша, проклятая! На Ольгу похожа, и все-таки другая. А взгляд недобрый – так и режет. Настоящий черт зеленоглазый, а не девка. И видно, что никакой на нее управы нет. Илья невольно пожалел о том, что не увидел сегодня Маргиткиной пляски: как назло, куда-то выбегал из комнаты, когда девчонка вышла на круг… Ну да еще будет случай. Илья покосился на Митро. Тот сидел на продавленном диване, дымил трубкой, посматривал в окно, словно ожидая чего-то. Поймав взгляд Ильи, устало сказал:
– Иди спать, морэ.
– А сам чего сидишь?
Митро пожал плечами, что-то проворчал и вдруг резко поднялся с дивана. В сенях хлопнула дверь, что-то упало, зазвенело, посыпалось. Пьяный голос длинно и грязно выругался. Затем послышалась песня: «Эх, черные очи да белая гру-удь… до самой зари мне покоя не даду-ут…» Митро швырнул трубку на стол и, не обращая внимания на рассыпавшиеся по скатерти искры, пошел к двери. Илья быстро затушил огоньки пальцами. Ничего не понимая, двинулся следом.
В сенях было хоть глаз выколи. Митро приоткрыл дверь на кухню, из-за нее пробился свет лампы, и Илья увидел что-то черное и взъерошенное, держащееся обеими руками за стену. Существо мотало лохматой головой и монотонно материлось, потом снова запело про черные очи.
– Явился чертов сын на мою голову… – тихо выругался Митро. Обернувшись к Илье, буркнул: – Дружок твой – любуйся.
Илья не смог ничего сказать. Конечно, семнадцать лет – срок большой, все они уже не те, что были, и Кузьма тоже… но увидеть такое он не ожидал. В памяти его оставался веселый, юркий мальчишка, гораздый на вранье и выдумки, ворующий на Тишинке пироги и пряники и потом угощающий ими всю улицу, не знающий, что такое печаль. А это…
– И ведь не сильно он пьяный-то, – вполголоса проговорил Митро. – Больше прикидывается. Завтра проспится – весь день от меня прятаться будет. И за какой грех мне это, а? Не племянник, а каторга бессрочная! Ничего поделать с ним не могу, ничего! Хорошо, хоть Варька твоя приехала! Он, кроме нее, никого не слушает, паршивец…
Как раз в тот момент Кузьма оставил в покое стену и повернулся. Илья увидел черные, затянутые мутной пленкой глаза, один из которых был здорово подбит. Рубаха спереди испачкана и залита вином, в углу рта темнела спекшаяся кровь. Мутный взгляд уткнулся в Митро.
– Ну… что смотришь, Трофимыч? Вот, пришел… Бить хочешь, что ли?
Глянув в лицо Митро, Илья забеспокоился, что к тому и идет. Но тот сдержался, пробурчав сквозь зубы:
– Не мешало бы… Только тебе, я вижу, и так уж навешали. Где был?
Кузьма молчал.
– Где был, спрашиваю? – повысил голос Митро. – На Хитровке?
– Ну и хоть бы…
– Хоть бы! Сколько раз тебе говорено – пей около дома! На Хитровке тебя, дурака, зарежут когда-нибудь! Да не бойся ты, не трону. На кой ляд ты мне сдался… Иди ложись спать.
– Иду. – Кузьма опустил голову, помотал ею. Илье показалось, что он и в самом деле не так уж пьян. – Трофимыч…
– Чего тебе еще?
– Варька… Варвара Григорьевна… что ли, приехала?
– Приехала, – глухо ответил Митро. И вдруг сорвался, заорал: – Иди спать, сукин сын, чтоб тебе света не дождаться! Висельник чердачный нераскаянный! Доведешь ты меня, холера, до преступления!
– Не ори, – сказал Кузьма. – Я и так иду.
Он перешагнул порог кухни, шатаясь, дошел до печи, навзничь повалился на покрытые старым ковром нары и сразу же захрапел. Митро в сердцах сплюнул. Илья, глядя в стену, подавленно молчал.
– А ты чего встал? – накинулся вдруг и на него Митро. – Проваливай и ты тоже, и чтоб не видел я вас никого до утра! Чума проклятущая на всю мою жизнь!
Илья, искоса взглянув на него, вышел. Он не сердился, самому хотелось орать и ругаться. Настроение испортилось окончательно. Он прошел через нижнюю комнату, поднялся по лестнице на второй этаж, где было темным-темно, и… замер, услышав голос Насти. Она с кем-то разговаривала, стоя в дверях комнаты, и Илья невольно прислушался.
– Нет. Правда, нет. Это не Илья, а гаджэ{Не цыгане.}. Тогда, в овраге. Я в самую драку кинулась, по лицу и зацепили. Ты что, мне не веришь? Дадо! Когда я тебе врала?!
– Не знаю. – Черный силуэт шевельнулся совсем рядом, и Илья сделал шаг назад, узнав Якова Васильева. – Только сдается мне, его это все-таки работа. И раньше бешеный был, и сейчас не лучше.
– Да что ж такое, отец! Я правду говорю! – От возмущения Настя заговорила громко, и Илья отчетливо слышал каждое слово. – Ну, бог с тобой, если родной дочери не веришь, спроси Варьку, она знает!
– Варька ему сестра, она что хочешь подтвердит.
– Таборных спроси! Все видели! Может, мне детьми своими забожиться?! Я забожусь! Если уж до того дошло, что ты мне без этого не веришь…
– Не трудись. И спрашивать я никого не буду. Ваши дела, ты ему жена. Если понравилось к колесу привязанной по грязи бегать – на здоровье. Но до сих пор не пойму, для чего… – Яков Васильев понизил голос, и больше Илья ничего не слышал. Да больше и не надо было.
Он закрыл глаза, прислонившись к невидимой стене. Сердце стучало так, что отдавало в голову. «Зачем приехали только? – с горечью подумал Илья, садясь в темноте на пол. – Зачем приехали? Быть беде».
В маленькой комнате на втором этаже горела зеленая лампа. Ее слабый огонек освещал старый комод с рядом фарфоровых безделушек на крышке, гитару с узким «женским» грифом в углу, букет полуувядших роз в вазе синего хрусталя, рядом с цветами – целую башню растрепанных романов: «Роковая страсть», «Любовь графа Шевалли», «Жестокая красавица», «Любовь и гибель маркизы Анны»… Дашка, сидящая возле стола, поглаживала пальцами корешки книг, наугад клала их одну на другую. Маргитка, стоя к ней спиной, взбивала подушки на постели так, что пух летел метелью. У порога сидел на полу, обхватив руками гитару, Яшка. Он отчаянно зевал, но не уходил.
– Будешь спать здесь, со мной, – выпрямляясь, сказала Маргитка. – А то, если хочешь, на сундук ложись, но с него свалиться запросто можно…
– Нет. Я с тобой лучше.
– Только я иногда ночью во сне разговариваю. Не боишься?
– Не боюсь.
– Ты красиво пела сегодня. Меня научишь?
– Конечно. Ты сразу схватишь.
Дашка встала, ощупью нашла край постели. Коса девушки наполовину распустилась, на подушку упала тяжелая каштановая прядь, и Яшка жадно уставился на нее. Маргитка, проследив за взглядом брата, скривила гримасу, но промолчала.
– Кто тебя так хорошо плясать выучил? – помолчав, спросила Дашка.
– Вот дура! Как же ты решила, что хорошо, если ты слепая?! – прыснула Маргитка.
– Я чечетки по звуку разбираю, – спокойно пояснила Дашка, и почти одновременно с ней рявкнул на сестру Яшка:
– Погавкаешь ты у меня, зараза! Косы повыдеру! Распустила язык…
– Пошел к черту! – огрызнулась Маргитка. – Чего расселся, чего уставился? Влюбился, что ли? Иди спи к лешему, золотой мой, нечего на девок пялиться! Скажи спасибо, что она слепая, а то бы давно тебе по морде за твои взгляды съездила!
Яшка покраснел так, что видно было даже в полутьме. Кинул уничтожающий взгляд на сестру, быстро встал и вышел, задев гитарой за косяк. Когда смолк жалобный звук потревоженных струн, Дашка тихо спросила:
– Зачем ты так? Он же не хотел…
– Затем, что нечего из себя правительство здесь строить. Моложе меня на два года почти, а туда же, генеральствует! – Маргитка стянула платье; перекинув на грудь растрепанные косы, начала расплетать их. – Тебе раздеться помочь?
– Нет, я сама. Я привыкла.
Маргитка пожала плечами. Оставшись в одной рубашке, забралась на постель, потянула за руку и Дашку.
– С нашими девками ты уже говорила? Наболтали тебе про меня?
Дашка не успела ответить, а Маргитка враждебно предупредила:
– Будешь Катьку Трофимову слушать – ко мне лучше и не подходи! Врагиня она моя навсегда!
– Катька? Почему? Мне показалось, она хорошая, добрая…
– Добрая… Много ты понимаешь. Я с ней перед Пасхой знаешь как подралась! Грех, конечно, в Великий пост, но уж душа не стерпела. Она, зараза, сказала, что моя мама – шлюха!
– Господи… – Дашка забралась под одеяло. – Но это же ерунда какая-то. Елена Степановна…
– Она мне не мать, – таинственно сказала Маргитка. – Моя мама знаешь кто? Отца первая жена. Она меня от купца Рябова прижила и, когда рожала, померла. Знаешь, какая она красивая была? Лучше даже, чем я, ей-богу! У отца портрет маленький есть. Вот подожди, я у него стащу и тебе покажу.
– Зачем тащить, попросить же можно.
– Не… Отец думает, что о нем не знает никто. Под замком в шкафу держит. Вот посмотришь сама… Ох, да ты же слепая! – Маргитка задумалась, закинув руки за голову и водя пальцем по пятну света на стене. Дашка молчала. Где-то в глубине дома часы пробили полночь, с улицы простучала одинокая пролетка.
– Дашка, вот что скажи… Твой отец, Илья, – он кто?
– Цыган.
– Да уж сама видела, что не турок! – Маргитка снова села на кровати. – Скажи, то, что про него болтают, – это правда?
– Кто болтает? И что?
– Цыгане, – в тон Дашке язвительно ответила Маргитка. – Разное болтают. Правда, что он твоей матери лицо ножом из ревности изрезал? Чтобы больше не смотрел на нее никто?
– Я спать хочу.
Маргитка с досадой замолчала. Через минуту, потянувшись, вполголоса протянула:
– А он красивый, твой отец.
Дашка молчала – кажется, в самом деле заснула. Маргитка вздохнула, села поудобнее. Придвинула к себе лампу и растрепанную «Любовь графа Шевалли». Раскрыв книгу на середине, углубилась в чтение.
О проекте
О подписке