– Мери Давидовна, как сказать по-цыгански «сильный дождь»?

– Брышынд баро!

– Как смешно… А «добрый день»?

– Лачо дэвэс!

– А… А «я вас люблю»?

– Выджя палором пал мандэ!^[19]

– О, нет, нет, тут вы лукавите! Это, верно, что-нибудь другое означает?

– Сначала ответьте, какую цыганку вы намерены соблазнить! Цыганские девушки весьма переборчивы, господин Солонцов! Ах, осторожнее, тут лужа выше колен, просто утонуть можно! Ай, нет, не надо меня нести, я сама, я умею… Ох, благодарю! Ей-богу, хуже чем в Тифлисе в Нижнем городе, а ещё Первопрестольная!

Улочку Живодёрку в Москве называли цыганской: здесь традиционно селились хоровые цыгане, выступавшие по вечерам в знаменитых ресторанах Петровского парка. Живодёрка была кривой, грязной, немощёной; перерезавшую её надвое огромную, поросшую по краям осокой лужу, в которой косяками плавали утки и гуси, с полным правом иногда называли прудом. В пыли вдоль заборов валялись поросята и собаки, копошились куры. Домики были низкими, старыми, разваливающимися. Похвастаться некоторой солидностью могли лишь три строения на всю Живодёрку: бесформенный доходный дом Щукиных, опутанный, как паутиной, разнообразными пристройками, галереями и выходами, публичный дом мадам Востряковой и дом цыган Дмитриевых.

– Всё, я опоздала… И причёски нет… И платья…И мокрая, как мышь под веником… Бо-о-оже, меня Яков Дмитрич сейчас убьёт! – ужасалась на бегу княжна, но на её резковатом, горбоносом, как у кузена, смуглом лице была такая широкая улыбка, что Солонцов не мог не улыбаться в ответ.

– Как вы попали к цыганам, Мери Давидовна? Я пытался расспрашивать Дадешкелиани, но он молчит… и вообще, кажется, не особенно расположен к разговорам нынче.

– Ах, да очень просто, неужели вы ещё не знаете?! – Мери, подобрав юбку, ловко перескочила через буро-рыжее озерцо грязи. – Моя мама – Анна Снежная! Бывшая примадонна местного хора!

– Так это правда?! – поразился юнкер. – А я был уверен, что Щукин просто интригует, рассказывая всем о вашей маме…

– Истинная правда! Её знала вся Москва! – с гордостью заверила Мери. – Я, с одной стороны, жалею, что на маму не похожа ничуть – она, знаете ли, такая великолепная blonde, мужчины до сих пор не могут глаз отвести… Я вас познакомлю, и вы сами убедитесь! А с другой стороны – я уродилась в отца, и многие, как видите, уверены, что я не грузинка, а всамделишная цыганка!

– Так это матушка вас всему научила?

– Отчасти да. Ну и, кроме того, я ведь уже полгода живу здесь, в Москве, на Живодёрке. После смерти отца мы с мамой чуть с ума не сошли. И вдруг – это московское наследство… Мы решили поехать посмотреть – а вышло так, что остались насовсем.

– Революция?.. – брезгливо предположил Солонцов.

– Она самая, – в тон ему ответила Мери. – Как же теперь возвращаться, если на дорогах творится бог знает что и в Тифлисе такие же беспорядки, как везде. Здесь мы, по крайней мере, среди своих…

– Это вы цыган имеете в виду? – улыбнулся Солонцов.

– Разумеется! Маму здесь все помнят, мы и поселились сразу же в Большом доме, поскольку у нас тут… Да вот же, взгляните сами! Вот оно – мамино наследство! – фыркнув от неудачно подавленного смешка, Мери показала на бесформенное, несуразное двухэтажное строение за неожиданно новым забором, подпирающим живую изгородь из сирени и шиповника. Над покосившимся крыльцом дома призывно мигал красный фонарик, дверь то и дело хлопала и отворялась, выпуская наружу бравурную фортепьянную музыку, громкий смех и женский визг.

– Но это же… – даже в полумраке было заметно, как покраснел Солонцов. – Позвольте, мне это… м-м… заведение очень хорошо знакомо. Ещё, помнится, в кадетах… Чёрт… Чёрт, чёрт, что я несу, простите, ради бога, Мери Давидовна! Мы совсем одичали после лагерей…

– Ну, что вы, Юрий Петрович… – тихо рассмеялась Мери, глядя на смущённого до крайности юнкера. – Я же, по крайней мере, не стыжусь признаваться, что моим приданым будет публичный дом! А уж вашему-то брату мужчине и подавно нечего стесняться. Вы, надо полагать, были знакомы с маминой покойной тётушкой?

– Как же, само собой… – пробормотал Солонцов. – Весьма достойная была дама… Даная Тихоновна, если не ошибаюсь? Кто бы мог подумать, что я буду… иметь, как говорится, счастье… оказаться знакомым с её внучатой племянницей…

– А вот я тётю Данаю никогда не видела, – пожала плечами Мери. – Мы приехали после того, как она умерла… Кстати, не хотите ли зайти? Я бы вас познакомила с мамой!

– Ради бога, княжна, не сегодня! – взмолился юнкер. – Я, признаться, не готов… И мокрый, как курица… Недопустимо в таком растерзанном виде представляться самой Анне Снежной, княгине Дадешкелиани, и…

– Юнкер, юнкер, фи!.. Чины ещё в феврале отменили! Впрочем, вы правы, лучше в другой день. Я уже и так безнадёжно опоздала! – И Мери, отвернувшись от своего «приданого», снова побежала по Живодёрке. Солонцов, на ходу отряхивая мокрую, потерявшую всякий вид фуражку, устремился за ней.

Бежать, впрочем, было недалеко: сразу за изгибом петляющей улочки показался Большой дом – двухэтажный, с мезонином, с облупившейся, почти совсем облезшей голубой краской на стенах, утопающий в кустах сирени. Одно окно нижнего этажа, несмотря на ливень, оказалось раскрыто настежь, и оттуда доносилась энергичная мужская ругань на цыганском языке.

– А-а, это Яков Дмитрич, наш хоревод, – сообщила Мери в ответ на молчаливый вопрос Солонцова. – Наверное, с тётей Дашей ругается, – она прислушалась к потоку непонятных для юнкера слов, кивнула головой и улыбнулась: – Ну, конечно! Опять из-за Дины! Вообразите, она гимназию заканчивает с разрешения мамы, и Яков Дмитрич до сих пор по этому поводу успокоиться не может! Уверяет, что теперь её никто не возьмёт замуж!

– Надежду Яковлевну?! – возмутился Солонцов. – Да как же можно такое предполагать! Я убеждён, стоит мадемуазель Дмитриевой только пожелать – и всё Александровское военное училище будет у её ног!

– Ах, нет же, русские – разумеется, но Яков Дмитрич имеет в виду цыган. Он не хочет для Дины русского мужа, у цыган, видите ли, с этим строго… – Мери рассмеялась. – Эти люди очень и очень настороженно относятся к женскому образованию.

– Они где-то правы, – солидно подтвердил Солонцов. – Как мой дедушка говаривал, образованная дама – считай что на три четверти кавалер!

– Вот видите, видите, даже вы!.. – притворно рассердилась Мери. – А наша Дина, между прочим, во всех семи классах прекрасно училась! Прочла книг в десять раз больше меня! Вы слышали, как сегодня она дочитывала стихи вместо Зурико? И старшие братья её заканчивали, кажется, реальное училище на Садовой…

– Меришка, конэса ту ракирэс, заджя, чеинэ тэ традэс!^[20] – внезапно раздался женский голос из раскрытого окна.

– Ах, это меня зовут! – спохватилась Мери. – Прощайте, юнкер, была очень рада знакомству, спасибо, что проводили… ещё увидимся! Заходите в гости, попросту, без церемоний!

Солонцов не успел и рта открыть – а смеющаяся, мокрая насквозь, с прилипшими к лицу кудрявыми прядями княжна скрылась за дверью. Вопли из открытого окна неслись по-прежнему. Некоторое время Солонцов прислушивался к ним, стоя у забора и чему-то улыбаясь. Затем вздохнул и не спеша пошёл прочь под всё усиливающимся дождём. Только на Садовой он обнаружил, что довольно громко напевает «Сидел Ваня на диване» и редкие прохожие, улыбаясь, провожают его взглядами.

Дом цыган Дмитриевых на Живодёрке с незапамятных времён называли Большим домом: здесь ещё в минувшем столетии жила семья хорового дирижёра Якова Васильева. Когда тот умер, хор перешёл к его племяннику, известному на весь город Митро Дмитриеву. А несколько лет назад, когда стало очевидно, что деду Митро, разменявшему седьмой десяток, уже тяжелы шумные ночи в ресторанах и на гвардейских квартирах, хором начал руководить его сын Яков, которому этой весной минуло тридцать девять. Сыновья Якова третий год пропадали на фронтах; старшая дочь, вышедшая замуж, пела с супругом в петроградской «Вилле Родэ», младшая Дина жила вместе с родителями. Кроме семьи хоревода, в доме обитало множество племянников, невесток, двоюродных сестёр и братьев, бабок, тёток, дядек и не подлежащий исчислению выводок разновозрастных детей. Ещё несколько цыганских семей жили в соседних домах. Всё это шумное, пёстрое, смуглое общество пело вечерами в ресторане, мужчины иногда крутились на Конном рынке, меняя и продавая лошадей, некоторые из женщин гадали. Но в последнее время все разговоры в цыганском доме сводились к одному: в ресторанах пусто, доходы падают, чем кормить детей – непонятно, и, по видимости, грядёт конец света.

«Всю жизнь он у вас грядёт, пустобрёхи, – сурово говорил дед Митро, седой кряжистый старик с татарской узкоглазой физиономией, которого до сих пор побаивались и млад и стар в Большом доме. – Как чуть что не по ним – ахти, господи, конец света, помирать пора! Гробы-то закупили уж? Нет?! Ну так и идите с божьей помощью глотки драть, покуда дерутся! Настоящие цыгане и опосля светопреставления не пропадут! Лошади, что ли, все на Конном передохли?»

Цыгане не спорили, но между собой втихомолку ворчали, что деду, конечно, легко ругаться: и он, и его сын Яков были закоренелыми лошадниками, и работа в хоре ничуть не отвлекала их от главного цыганского занятия – мены и торговли лошадьми.

Мери не ошиблась: когда она вошла в Большой дом, в нижнем зале оказалась в полном разгаре очередная ссора хоревода с супругой. Скандал шёл обычным, накатанным путём: Яков, стоя посреди зала возле расстроенного ещё в минувшем веке рояля, вдохновенно орал на весь дом отлично поставленным рокочущим басом, Дина – бледная, с закрытыми глазами – сидела, поджав под себя ноги, в старом кресле, а её мать, знаменитое контральто Дарья Ильинишна, пришедшая в хор двадцать лет назад из кочевого табора, непринуждённо сворачивала на столе огромную, переливающуюся шаль, прикидывая, как лучше донести её до ресторана и при этом не намочить. Тёмно-смуглое, словно навеки сожжённое давним степным загаром, спокойное и красивое лицо женщины казалось совершенно безмятежным. Никому из цыган ещё не приходилось видеть, как выходит из себя жена хоревода, и тем более не мог добиться этого от неё супруг. Однако Яков, судя по всему, ещё не терял надежды.

– Ну, и что ты мне молчишь?! Что ты мне, проклятая, молчишь, аки столб соляной?! Я ведь тебе говорил?! Говорил аль нет, отвечай! Ещё когда говорил, дура несчастная!

– Говорил, Яша, говорил…

– Вот тебе теперь, пожалуйста! Выучила девку на свою голову, она умная стала, учёная! Ученей отца с матерью! Книжками комната до потолка забита, на всю зиму отопляться хватит! В ресторан ехать эта барышня уже брезгает!

– Куда же ей, Яша, ехать, если она горит вся, в жару…

– От дури своей и горит! Говорил – сиди дома, не шляйся по гостям, к вечеру грозой ударит, под дождь попадёшь, говорил аль нет?!

– Говорил, Яшенька…

– Оно конечно! Ресторан такой барышне великоразумной без надобности! Она у нас профессор ниверситетский, она книжки читать обучена, ей цыганский хлеб поперёк горла! Ей, видишь ли, кривляться перед пьянью невместно! Какого чёрта сватов опять завернули, я спрашиваю?!

– Ты сам и завернул…

– Знамо дело!!! Ещё б не завернул! Не позориться ж с этой распроучёной перед цыганами-то! С неё ведь станется прилюдно объявить, что за дурака не пойдёт! Ей, видишь ли, хоровые уж не в пару, ей барина-господина подавай! Вот ей-богу, доведёте вы меня, лопнет мой терпёж – и я эту барышню кисельную в табор отдам! За кочевого, закорённого отдам! С роднёй твоей договорюсь – и отдам! Ежели, конечно, возьмут ещё, прынцессу эту… Станет босиком, в драной юбке по деревням побираться, коли ей в ресторане кисло!

– Как велишь, так и будет. Не кричи, сам голос сорвёшь. Меришка, это ты?! – Дарья, закончив складывать шаль, повернулась к вбежавшей княжне. – Живо переодевайся, наши собрались уже!

– Сейчас, Дарья Ильинишна… – Мери опрометью бросилась наверх.

Дина, поднявшись и вздёрнув подбородок, не спеша отправилась за ней. Дарья проводила дочь обеспокоенным взглядом. Покосился вслед и Яков, проворчав:

– Вон… благоволите… Раклюшка впереди цыганки в ресторан на заработок скачет! Дожили, ромалэ…

Дарья положила скатанную шаль на стул, подошла к мужу. Вполголоса сказала:

– Не гневил бы бога-то. На Динку одну полресторана приезжает.

– А я разве чего?.. – перевёл дух Яков. – Того и жаль, что таланная. Была б без огня – пусть бы хоть с утра до ночи с книжками сидела…

– Ехать пора, Яша.

– Ну, так и поедем!!! Опять из-за тебя два часа провозились, хоть бы раз вовремя собралась, чёртова кукла! Понавязались на мою голову, тьфу!

Яков быстро вышел из комнаты, Дарья улыбнулась ему вслед, отошла к зеркалу поправить причёску – и минуту спустя зал начал наполняться цыганами, благоразумно попрятавшимися по углам во время семейной грозы. Все обитатели Большого дома от мала до велика знали, кто главный в семье Дмитриевых, но и попадаться под горячую руку хореводу тоже никому не хотелось.

Мери не приукрашивала, рассказывая Солонцову о том, что её мать знала вся Москва. Княгиня Дадешкелиани в молодости была знаменитейшей ресторанной примадонной Анной Снежной. Многие в Москве помнили неповторимый, чистый и звонкий голос русской девушки из цыганского хора, тяжёлый узел светлых волос, великолепные плечи в низком вырезе чёрного платья, усталый поворот головы и романс «Хризантемы», который, после того, как его запела Анна Снежная, загремел на обе столицы. Мало кто из поклонников певицы знал, что Анна Снежная ещё несколько лет назад была просто Анюткой Сапожниковой, племянницей «мадам», содержавшей известный в Грузинах публичный дом. Выросшая на Живодёрке, с малолетства бегавшая вместе с цыганскими ребятишками, Анютка отлично говорила по-цыгански, пела весь ресторанный репертуар, и тогдашний дирижёр всерьёз уговаривал русскую девочку поступить к нему в хор. В семнадцать лет она так и сделала, влюбившись в цыганского парня и выйдя за него замуж.

Брак этот был случайным, несчастливым и не очень долгим. Через пять лет Анютка – к тому времени уже знаменитая Анна Снежная – уехала на Кавказ с князем Давидом Дадешкелиани. Брошенный муж Анны не особенно печалился по этому поводу, вскоре женился на цыганке, и об Анне, как уверяли многие, никогда больше не вспоминал.

Мери боготворила мать не меньше, чем отца. С одиннадцати лет, глядя в зеркало на собственную смуглую и живую мордашку, девочка мысленно сравнивала свою внешность с блистательной красотой матери и грустно вздыхала. Высокая, стройная, с бледным, слегка надменным лицом, княгиня Анна имела, казалось, власть над временем. Прожив с мужем пятнадцать лет в Тифлисе, Анна свободно входила в лучшие гостиные грузинской столицы, никто так и не смог догадаться, что княгиня Дадешкелиани с малых лет служила горничной в публичном доме тётки и что она закончила всего три класса церковно-приходской школы.

С малых лет Мери любила голос матери. Оставив жизнь ресторанной певицы, Анна не сумела отказаться от пения и пела всегда: дома, помогая кухарке варить варенье или занимаясь хозяйственными расчётами; в гостях, под рояль, перед восторженными слушателями, собирая под окнами толпы восхищённых тифлисцев; вечером, укладывая спать маленькую дочь, утром, просыпаясь… Мери слушала романсы Анны, повторяла их вслед за ней и краснела от удовольствия, слыша изумлённый и радостный голос матери: «Мерико, да у тебя ведь способности, тебе надо учиться петь!»

Иногда Анна, забывшись, пела по-цыгански. Малышка-дочь вцеплялась в неё, требуя объяснить слова, рассказать… Сначала Анна отмахивалась, сердилась или переводила разговор на другое. Потом, видя, что отвязаться от дочери невозможно, объясняла ей то или иное цыганское слово или целую фразу. У Мери была великолепная память и способности к языкам: помимо гимназических французского и немецкого, она с лёгкостью говорила на грузинском, мегрельском и сванском языках. К этому букету вскоре, естественно, добавился и цыганский. Впрочем, оттачивать его Мери было негде: цыгане в Тифлис приезжали редко.

Когда дочери исполнилось лет двенадцать, Анна – всё так же забавы ради – показала ей несколько танцевальных движений цыганок. Салонная «венгерка», которой блистали цыганские плясуньи в Москве, произвела на Мери огромное впечатление, и она – от природы пластичная, с прекрасным чувством ритма, лучшая ученица в классе танцев – мгновенно схватила и медленные, чинные «проходки», и величавые «батманы», и чечётки, и «голубочки», и сводящую с ума «поводку плечиком». С тех пор юную княжну Дадешкелиани рвали на части во время гимназических концертов, благотворительных базаров и просто семейных праздников, где устраивались спектакли и «живые картины». Мери собственноручно сшила из алого шёлка юбку цыганской плясуньи, и на каждом гимназическом концерте танец девочки имел феерический успех.

Мать и дочь стали очень близки в эти годы. Иногда они до утра просиживали обнявшись на смятой постели, и Анна рассказывала о своей жизни до встречи с князем Дадешкелиани. О далёкой, шумной и радостной Москве, о сияющих огнях ресторана, о цыганском хоре, известном всей столице. О цыганках, так не похожих на тех загорелых, крикливых побирушек, которые иногда появлялись на пыльных улицах Тифлиса с узлами через плечо и грязными детьми. О солистках, ни разу в жизни не ступавших на землю босой ногой, затянутых в шёлковые и бархатные платья, в жемчужных ожерельях и персидских шалях. О миллионах, летевших под каблуки цыганским танцовщицам, о бессонных ночах в чаду пьяного угара, о промотанных состояниях, о загубленных судьбах, о невозможных мезальянсах, потрясавших свет, когда графы и князья влюблялись насмерть в чёрные глаза очередной Маши или Саши. О том, что именно такой мезальянс произошёл между хоровой певицей Анной Снежной и князем Давидом Дадешкелиани, княгиня предпочла умолчать, но Мери этого не заметила. Она пытливо и восхищённо заглядывала в лицо матери:

– Но… как же ты смогла оставить всё это? Такую жизнь, таких людей? Как ты смогла уйти? Бросить всё?

– Во-первых, Мерико, я очень любила твоего отца. Во-вторых… ничего замечательного в этой жизни не было. Ресторан, чеми сакварела^[21], – он и есть ресторан. Ты поёшь, а другие в то время жр… едят, вот и всё. Просто ты ещё очень молода, тебе это кажется ужасно романтичным, и потому ты не можешь понять…

– Тебе не было жаль уходить от цыган?!

– Ничуть, – искренне отвечала княгиня.

– Не понимаю… В самом деле не понимаю, – задумчиво говорила Мери. – Мама, милая, обещай, что когда-нибудь мы поедем туда!

– Конечно, девочка моя, я обещаю.

Тогда княгиня и подумать не могла, при каких обстоятельствах ей придётся выполнять своё обещание.

В четырнадцатом году, когда началась война, для семьи Дадешкелиани наступили тяжёлые времена. В первые же дни войны был убит отец Мери. Спустя месяц пришло известие о героической гибели старшего её кузена Тенго: ему исполнилось всего двадцать три. Зураб, окончивший в тот год юнкерское училище в Москве, отправился на Западный фронт, даже не сумев ни с кем повидаться. Анна и Мери остались одни в Тифлисе, в огромном, опустевшем доме.