На её ладони лежал простой, не драгоценный камешек величиной с женский ноготь. Формой «опал» напоминал кофейное зерно с такой же продольной впадинкой посередине. С одной стороны он был матово-серый, с другой – молочно-белый и как будто дымился. Эва со страхом вспомнила, что, если заглянуть в эту молочную глубину, то увидишь неспешное кружение воды, медленный, засасывающий водоворот, мутную зыбь. От этого надо было решительно избавляться. И делать это Эве уже приходилось.

Держа камень двумя пальцами, словно отвратительное насекомое, Эва отнесла его на кухню. Там взяла из ящика металлический молоток для отбивания мяса – и со всей силы ударила по фальшивому опалу. Раздался сухой треск. На плитки пола посыпалась коричневатая пыль: как и в прошлый раз, «камень» оказался скатанным из глины. Эва засмеялась, собрала пыль в пригоршню, высыпала её за окно и, подхватив рюкзак и папку, вышла из дома в ясное утро. В душе её больше не было ни тоски, ни отчаяния, ни горечи. Осталась лишь спокойная и весёлая уверенность в том, что ни за кого из вчерашних молодых людей она не выйдет замуж. Потому что не хочет этого.

К изумлению Эвы, магазин «Мать Всех Вод» на площади Пелоуриньо оказался закрыт. Это был самый обыкновенный магазинчик для туристов, обычно забитый народом. В витрине стояли статуи Йеманжи, Шанго и Огуна. У дверей посетителей встречал гипсовый Ошала в белых одеждах с ритуальным посохом, а на прилавке и на стеллажах были выставлены большие и маленькие изображения ориша вперемежку с амулетами, ритуальными одеждами Дочерей Святых, веерами, фигурками животных из чёрного дерева, бусами, свечами и прочей сувенирной чепухой. Но Эва знала, что, если зайти в магазин с чёрного хода, то попадёшь в лавку, где стоят клетушки с голубями и петухами, ящики с раковинами-бузиос^[13] и сушёными плодами. Всё это покупалось теми, кто исповедовал кандомбле и делал подношения, которые просили для себя ориша. Эва знала: таких в Баие достаточно, хотя мать презрительно называла макумбу «дешёвым цирком для нищеты». И ещё ни разу Эва не видела этот магазинчик закрытым: тем более, в пятницу, день Йеманжи.

На всякий случай она обошла магазин кругом, заглянула во внутренний двор. Задний вход тоже оказался закрыт, и на крыльце его стояла толстая чёрная женщина – с виду растерянная не меньше, чем Эва. Подёргав ручку, она в недоумении отступила, пробормотала:

– Неужто Жанаина больна?.. Где все дети? – и ушла. Эва вернулась к главной двери, постучала ещё раз. Никто не открыл. Гипсовая Йеманжа смотрела из витрины грустно и внимательно.

– Куда пропала Ошун? – шёпотом спросила у неё Эва. – Где моя подруга, Мать всех вод?

Йеманжа молчала.

Ошун появилась в художественной студии «Ремедиос», где Эва занималась живописью, месяц назад. Был дождливый день, капли монотонно барабанили по окнам, а сонные студенты уныло срисовывали натюрморт из медного кувшина с фруктами. Ошун вошла в сопровождении местре Освалду, – тоненькая, точёная, чёрная, как эбеновая статуэтка, в дешёвом жёлтом платье на обтрёпанных бретельках, в разбитых босоножках, – и студию словно залило ярким солнечным светом. Воцарилась мёртвая тишина. Кто-то уронил карандаш, кто-то шёпотом выругался от восхищения. Все до одной головы повернулись к дверям, – где спокойно, купаясь в свете собственной красоты, стояла Ошун – их новая натурщица.

«Ремедиос» была самой известной и самой дорогой художественной школой в Баие. В ней занимались юноши и девушки из известных и богатых семей. С ними работали высокопрофессиональные преподаватели и позировали красивые натурщики. Но такой модели, как Ошун, в этих стенах не было ещё никогда.

Красавице-негритянке было, наверное, чуть за двадцать. Длинная шея, изящная головка, облако вьющихся волос, небрежно прихваченных дешёвой заколкой. Несколько серебряных браслетов на запястьях – Ошун забыла их снять, когда небрежно сбросила с себя платье и взошла на постамент для натурщиков. Она была ослепительна. Шоколадная кожа, гладкая и блестящая, казалась светящейся изнутри. Хрупкие плечи. Круглые, крепкие, широко расставленные груди. Тонкая талия, которой позавидовала бы сама Илди Сильва^[14]. Бёдра – широкие, сильные, пленительно очерченные. Мужская часть студии потеряла способность дышать. Эва видела, как парни смотрят во все глаза на эту чёрную Венеру, застывшую на постаменте, нервными движениями ищут свои карандаши – и не могут их найти… А Ошун стояла, как ни в чём не бывало, профессионально застыв в заданной позе – довольно трудной: с закинутыми руками и высоко поднятой головой. И, казалось, что само солнце, пробив серые тучи, вошло в «Ремедиос» – и осталось там.

Наконец, все пришли в себя, похватали карандаши и мелки, принялись рисовать. «Она и в самом деле – Ошун^[15]», – восторженно подумала Эва, но не решилась сказать это вслух. В студии никто, кроме неё, не интересовался кандомбле.

Час пролетел как одно мгновение. За всё это время Ошун ни разу не пошевелилась. Все в студии знали, как это нечеловечески трудно, и лишь уважительно переглядывались между собой. А когда местре Освалду объявил, что достаточно мучить сеньориту и сеанс окончен, – все повскакали с мест и бросились к новой модели. Кто-то подавал руку, помогая Ошун спуститься с постамента, кто-то накидывал ей на плечи халат, кто-то спрашивал, какой кофе она любит, а кто-то уже нёсся в кафетерий внизу. Вскоре смеющаяся Ошун сидела за столом и пила кофе. Рядом ждал стаканчик фруктового мороженого и дымящаяся сигарета, а вокруг столпились восхищённые студенты.

«Ну, что у вас получилось, дети мои? – лукаво спросила она, допив кофе. – Дайте-ка я взгляну – стоило ли на вас тратить силы?»

Ошун пошла по рядам, сопровождаемая смеющейся свитой из парней, разглядывая каждую работу и непринуждённо делясь впечатлениями. С первых же её слов Эва поняла, что девушка эта – не из богатой и даже не из образованной семьи. Совершенно не их круга была эта манера слишком громко говорить, неправильно строить фразы, весело смеяться и широко улыбаться в лицо собеседнику. И жёлтое платье Ошун было дешёвым, поношенным, с оборванной бахромой на подоле. И серебряные браслеты с блестящей заколкой стоили сущие гроши. И кожа пахла морской солью и потом, а не французскими духами… Вряд ли Ошун когда-нибудь была в театре или читала книги. Вероятно, и в школе училась совсем недолго. И жила, скорее всего, в Нижнем городе, рядом с портом… Прежде Эве доводилось общаться с такими людьми только на ферме у бабушки. И сейчас она подумала, что именно у бабушки – а не здесь, в элитной художественной студии, среди лощёных молодых людей, – Ошун выглядела бы естественнее.

Девушки, которых в студии, кроме Эвы, было три, восторгов парней не разделяли. Витория брезгливо придержала подол платья, когда Ошун нечаянно задела его юбкой. Некрасивая, чёрная, как ворона, Мария пристально смотрела в окно всё время, которое Ошун стояла рядом с её работой, и нарочито отмахивалась от сигаретного дыма. Аута-Роза улыбалась надменно и почти презрительно, разглядывая свои розовые, отполированные ногти. «Надутые дуры,» – подумала Эва, улыбаясь Ошун. К её изумлению, та блеснула в ответ белыми зубами:

– Ой, дорогая моя, ты права!

«Неужели я вслух это сказала?!» – перепугалась Эва, панически оглядываясь на подруг. Но те, судя по всему, не услышали вырвавшейся у неё фразы. А Ошун расхохоталась на всю студию, запрокинув голову и тряся волосами, из которых пулей вылетела под ноги Витории заколка. Витория нервно убрала ногу, и заколку подхватил Гильермо Сантос:

– Прошу вас, сеньорита!

– Просто Ошун, мой милый, просто Ошун… О-о, а вот это – лучше всех! Я не больно, конечно, разбираюсь, но здесь я просто красотка! – зажжённым концом сигареты она указала на работу Эвы. – Шикарно, правда же, а?

– С-спасибо, мне приятно… – пробормотала Эва, которая точно знала, что она – вовсе не самая лучшая в студии. Признанный талант – Гильермо – явно чувствовал себя уязвлённым. Сам он дождался лишь небрежного «миленько!» – когда Ошун проходила мимо.

Вскоре вернулся местре Освалду, удивился тому, что в студии всё ещё полно народу, и живо выгнал всех под дождь. Ошун, хихикая, выбежала вместе со студентами, со смехом отвергла одно за другим предложения сходить в ресторан, в кино, на шоу капоэйры и на выставку Матисса – и весело предложила Эве:

– Погода паршивая, идём в кафе? Я сегодня заработала, угощаю!

Растерянные парни умолкли, переглядываясь. Затем Гильермо, неприятно ухмыльнувшись, процедил:

– Похоже, у сеньориты нетрадиционные предпочтения? Эвинья, я бы на твоём месте поостерёгся…

Эва не успела ни возмутиться, ни вступиться за новую знакомую. Вихрь из жёлтого платья и вьющихся волос пронёсся мимо неё. Ошун оказалась прямо перед Гильермо – и стремительным движением схватив его за мотню. Тот заорал от неожиданности, другие парни отшатнулись. А Ошун, улыбнувшись, приблизила своё лицо к растерянной физиономии Гильермо и очень ласково сказала:

– Я не лесбиянка, чибунго^[16]! Ещё раз скажешь такое – яйца понесёшь домой в разных карманах! Впрочем, – она презрительно усмехнулась, – Поместятся и в одном! Вот в этом! – Коричневый пальчик с накрашенным ноготком ткнул в крошечный декоративный карман на рубашке парня. Послышались смешки. Гильермо вырвался с пылающим лицом. Не помня себя замахнулся. Ошун с готовностью сбросила босоножку с острым каблуком и взяла её на отлёт… но тут все пришли в себя, загомонили, двое парней увлекли в сторону Гильермо, остальные скомканно извинились и поспешили уйти, оглядываясь через плечо.

– Ты это напрасно, – заметила Эва, вновь обретя способность говорить. – Сантос может нажаловаться в дирекцию, останешься без работы.

– Ну, так найду другую! – беззаботно отозвалась Ошун, держась за плечо Эвы и натягивая босоножку на мокрую от дождевой воды ступню. – У меня ещё не кончился контракт с модельным агентством: с голоду не умру! Не давать же себя оскорблять! Идём есть мороженое, дорогая! Или возьмём вина, выпьем за встречу? Или кашасы^[17]?

От вина и тем более кашасы Эва отказалась и, оказавшись в маленьком кафе на площади, попыталась сама заплатить за своё мороженое – чем повергла Ошун в страшное негодование:

– Дорогая, если я сказала, что угощаю, – значит, так оно и есть! Кстати, ананасовое в этом месте – дерьмо, возьми лучше манго-шоколад! Ману, милый, принеси! – обратилась она к чёрному пареньку-официанту с той же ласковой интонацией, с какой полчаса назад говорила с богатыми студентами. Мальчишка сверкнул улыбкой, убежал. А Ошун поставила на стол локти, положила на сцепленные кисти подбородок и широко улыбнулась:

– Ты в самом деле талантливее их всех! Я так и знала!

– Откуда?! – поразилась Эва, которая могла бы поклясться, что видит эту чёрную храбрую красавицу впервые в жизни. Но Ошун лишь улыбнулась ещё шире:

– Сколько тебе лет, милая? Восемнадцать? О-о, так ты уже настоящий художник! Зарабатываешь этим?

– Нет, – с сожалением созналась Эва, – Мать мне никогда не позволит…

– Дорогая, у меня для тебя сюрприз! – таинственно понизив голос, проворковала Ошун. – Ты взро-о-ослая! Ты свободна делать что хочешь!

Эва только грустно улыбнулась.

– У тебя есть братья или сёстры? – вдруг спросила Ошун.

– Нет. Никого нет, – пробормотала Эва, чувствуя, что к горлу подступает комок. Ошун сочувственно покачала головой. Глядя в упор блестящими глазами, спросила:

– Ты уверена?

Эва изумлённо подняла глаза. Конечно, она была уверена. Братьев и сестёр у неё не было. Не было даже подруг. Дона Каррейра легко, жёстко и уверенно пресекала все дружеские связи дочери. В детстве Эва, как и все, приглашала к себе школьных приятельниц, и мать не запрещала этого делать. Но после, когда подруга уходила домой, будничным голосом замечала:

«По-моему, Эвинья, Кармела тебе завидует. Ты видела, как она разглядывала твой компьютер? У неё самой такого никогда не будет! Как бы она не начала говорить о тебе гадости за спиной!»

«Эвинья, я ничего плохого не хочу сказать о Марии, но она невыносимо вульгарна! Что это за красное платье с синими кроссовками? Почему она хохочет так, что потолок трещит? Над тобой посмеются, если ты будешь появляться рядом с ней!»

«Эта Нина – милая девочка, но, к несчастью, совершенно глупа. Напрасно ты заговорила с ней о Пикассо: ей было попросту скучно! Думаю, она ни одной книги в своей жизни не прочла! Разве ты не можешь общаться с кем-нибудь поинтереснее?»

После таких слов было немыслимо приглашать подруг снова. Девочки обижались, отдалялись, находили себе новых знакомых. Эва расстраивалась, но поделать ничего не могла. Она страшно, до тошноты и головокружения, боялась своей матери.

Эве было двенадцать, когда она понакомилась с Габриэлой Эмедиату: та приехала из Ресифи и поступила в ту же школу, где училась Эва. Габриэла была весёлой, смелой и красивой, а самое главное – любила рисовать. В первый же день она, восхищённо ахая, пересмотрела все рисунки Эвы, какие только нашлись у той в рюкзаке, а на следующий день притащила в школу пачку своих. Габриэле чудесно удавались цветы, птицы и деревья. Огромные бабочки. Разноцветные ящерицы. Эва пришла в восторг. Несколько месяцев девочки были неразлучны. Сидели рядом на школьных уроках, гуляли по городу, ели мороженое и фрукты, заходили на пляжи. Говорили о книгах, о художниках, о мальчишках, о капоэйре, которую Габриэла обожала, о стихах и музыке, о невыносимой Мариалве да Контас, которая воображает о себе невесть что лишь потому, что её отец работает в мэрии, – и были счастливы. Эва побывала в гостях у Габриэлы – и вышла оттуда счастливая и с гудящей головой: у подруги оказалось три брата и две сестры, которые не замолкали ни на минуту и постоянно требовали к себе внимания! В огромном доме царил страшный бардак и бегала из комнаты в комнату куча народу. Пахло печеньем, кофе, красками и растворителями, повсюду валялись скомканные вещи. В одной комнате под беримбау^[18] занимались капоэйрой. В другой – рисовали мелками, лёжа на полу. В третьей – до хрипоты спорили об эстетике Ди Кавальканти. В четвёртой – пили кофе. На кухне трое детей делали уроки, а на плите в огромной мятой кастрюле варилась фейжоада^[19] на всех. Дона Фернанда, мать Габриэлы, высокая и худая мулатка, долго и с интересом рассматривала рисунки Эвы и, качая головой, серьёзно говорила о том, что из Эвы получится настоящий художник.

Никогда Эва не видела такого в чистом, пустом, зеркально убранном доме родителей. Никогда ей не было так интересно и весело. Вернувшись домой, она рассказала матери о новой подруге и попросила разрешения пригласить Габриэлу к себе.

Габриэла пришла. Мать казалась на удивление любезной, угостила девочек какао с пирожными, долго задавала Габриэле вопросы об её семье. Эва, впрочем, успела заметить пренебрежительную гримасу на лице матери, когда Габриэла сказала, что её родители – художники. Вечером, когда подруга ушла, Эва приготовилась к схватке с матерью. На этот раз она намеревалась стоять до конца и сохранить отношения с Габриэлой. Видимо, мать это почувствовала – и ни одного дурного слова не сказала о новой подруге дочери. Но наутро дона Нана заявила, что у неё пропал золотой браслет, – и потребовала телефон родителей Габриэлы.

Эва, сидя в своей комнате, напряжённо ожидала конца разговора. В горле словно застрял острый камень. Она была совершенно уверена в том, что всё это – оскорбительное недоразумение, что браслет просто затерялся где-то… как будто у матери хоть раз что-то терялось! Эве было ужасно неловко перед подругой и её родителями. Но она почувствовала, что летит в пропасть, когда мать вошла в её комнату и победоносно объявила, что золотой браслет нашёлся у Габриэлы в сумке!

Браслет принесла дона Фернанда – со слезами на глазах и сбивчивыми извинениями, которые дона Каррейра приняла с ледяным лицом. В школу на следующий день Габриэла не пришла. Эва целый день звонила подруге, но телефон не отвечал. Вскоре Эва узнала, что семья Эмедиату уехала из Баии.

После этого случая мать раз и навсегда запретила дочери приводить домой подруг:

«Ты не умеешь разбираться в людях и тащишь в дом воровок! С меня достаточно! Я не для того зарабатываю деньги, чтобы их крали твои нищие подружки! Больше здесь никто из них не появится! Ты меня слышишь, Эвинья?»

Эва покорно кивнула, чувствуя, как к горлу подступают знакомые позывы тошноты. Именно в тот день она ясно осознала, что мать – опасна. И когда два года спустя Жозе Тейшейра из одиннадцатого класса, отчаянно краснея, пригласил её в кино, Эва спокойно сказала, что этим вечером она занята. И завтра тоже. И послезавтра. Она очень сожалеет, но у неё вообще не бывает свободных вечеров.

После Эва в одиночестве бродила по пляжу, глотая слёзы и напоминая себе, что ничего страшного не случилось. Что она даже ни капли не влюблена в Жозе. И что пусть лучше он пойдёт в кино с другой девочкой, чем найдёт у себя в сумке кольцо доны Нана или часы дона Каррейра. С тех пор у Эвы не было ни одной близкой подруги, и она не согласилась на свидание ни с одним молодым человеком.

По Габриэле она тосковала до сих пор. Вспоминала их долгие прогулки по городу, рисунки в альбоме, мороженое на пляже, звонкий смех подруги, её широкую, открытую улыбку, шумных братьев и сестёр, большой и бестолковый, полный разговоров и веселья дом… И понимала, что теперь она осталась одна навсегда.

Впрочем, Эве казалось, что так было не всегда. Ей смутно помнились какие-то картинки из раннего детства, иногда снились странные сны… Вспоминалась толстая чёрная девочка-подросток, которая играла с Эвой, совсем крошечной, в куклы и пекла для неё печенье. Вкус этого печенья, а также огромные, полные печали глаза юной негритянки Эва не могла забыть. Одна из кукол (Эва отлично помнила, как чёрная девушка мастерила её из лоскутков) долго сидела на краю её кровати – растрёпанная, кое-как сшитая, в белом пышном наряде баиянки, в красном тюрбане… Куклу звали Амаранта, и Эва точно знала, что не она сама придумала это имя. Однажды, возвращаясь из школы, она увидела свою Амаранту в уличном мусорном баке. Понимая, что это дело рук матери (прислуга никогда не осмелилась бы на такое), Эва выудила куклу из мусорных завалов, и с тех пор Амаранта перешла на нелегальное положение в Эвином школьном рюкзаке.

Также крепко зацепился в памяти худой и высокий парнишка, мулат цвета кофе с молоком, – такой же, как и сама Эва. Они вместе рисовали фломастерами, лёжа на животах в её комнате, смеялись и пили лимонад… Но когда Эва пыталась расспрашивать об этих детях мать, та лишь отмахивалась:

«Что за чушь, Эвинья? Тебе приснилось! Может, горничная какая-нибудь… Или приходили гости… Я не помню, ей-богу! Выброси из головы! Ты скоро попросту свихнёшься из-за своих фантазий! Где, боже мой, была моя голова, когда я позволила тебе рисовать?!»

Между бровями матери появлялась жёсткая морщина, и Эва умолкала. Она знала: стоит ей возразить хоть словом – и мать с жёсткой и холодной улыбкой выбросит все её рисунки. Такое уже было однажды, и Эва до сих пор помнила свои безутешные рыдания в тот день. Повод был ничтожным: восьмилетняя Эва спросила, нельзя ли ей навсегда уехать жить к бабушке на ферму. И тогда она в первый раз услышала слова «неблагодарная тварь» и почувствовала обжигающие пощёчины. Мать была страшна с её ледяным лицом и спокойным голосом, которым она обвиняла маленькую дочь в бессердечности и подлости, в предательстве родителей. Затем последовал запрет на прогулки в течение месяца, были отобраны игрушки и, что ещё хуже, – краски с карандашами. Все найденные рисунки были безжалостно изорваны матерью и отправлены в мусорное ведро. Перепуганная Эва не могла даже протестовать – лишь горько плакала и не понимала: чего такого ужасного она попросила? Ведь нигде ей не было так хорошо, как на ферме бабушки – доны Энграсии де Айока.