Спать не хотелось. Хотелось есть. Я прошлепала на кухню – на счастье, в холодильнике лежал оставшийся с завтрака кусок хачапури с раскрошившимся сыром. Я включила газ, разогрела его на красной, словно игрушечной, сковородке, которую мне оставила хозяйка квартиры. Порезала розовый, уже лопавшийся от спелости помидор на ровные части-лодочки, посыпала сванской солью. Я ела и думала о том, что натворила, – но думала без сожаления, как о милом хулиганстве, авантюрной выходке.

Ночью мне снилось, что я показываю голого Кисулю на выставке в галерее. Мимо него проходят подруга, знакомые, бывший любовник с новой дамой под ручку – и все одобрительно кивают, а Кисуля вертится на своем помосте, как в микроволновке. Потом он внезапно стал раздуваться и превратился в громадного бройлерного цыпленка с блаженной улыбкой-клювом. Я металась по залу, и мне было ужасно стыдно во сне.

Утром его не пришлось даже выпроваживать. Он пытался поцеловать мою спину, чмокая полными губами-присосками. Я лежала как каменная. Послышался шорох одежды, в коридоре обиженно хлопнула дверь. Я подскочила и быстро обыскала квартиру: компьютер, телефон, кошелек, паспорт – все на месте, не тронуто. Заперла дверь изнутри и, довольная, снова провалилась в сон. Встала уже в обед – в прекрасном, благостном настроении.

Мою крохотную ванную нагрело солнце через окошко под потолком. Вверх-вниз по лестнице бегали дети, и доносился мирный запах разварившейся гречки. Я стояла на теплых квадратиках пола и долго грелась под горячими струями, смывая с себя вчера, скамейку, губы-присоски.

«Как хор-р-рошо без женщин и без фра-а-аз», – пришел в голову грассирующий голос.

Чувствовалось, что мне предстоит удивительный день, его предвкушение щекочет изнутри, как шипучка. Азарт, восторг и вместе с тем спокойствие, величавость даже – всегда после того, как удовлетворишь жажду. Зеркало запотело, я протерла в нем окошко пальцами. Такое красивое отражение, каждый изгиб. Ушла вся лишняя вода, очертились скулы, и во взгляде что-то новое – это взгляд силы.

10 ОКТЯБРЯ

Первые слова, которым учишься здесь, очень простые: чеми – шени, мой – твой. Они уж наверняка пригодятся. Мне пригодились вчера: соседка постучала в мою железную дверь и с извинениями отдала большой комок ткани. «Шени, шени», – приговаривала. Я узнала свой пододеяльник, который повесила над лестницей сушиться. Еле-еле нашла место между детских носочков, покрывал, каких-то футболок, даже один стираный пакет там висел. Неудивительно, что соседи до кучи сняли и мой пододеяльник. Вот бы еще прищепки вернули – хотя это, конечно, мелочь, пускай уж.

Нужно, наверное, рассказать, как устроен наш двор. Это называется «палаццо», или дворик итальянский. Проходишь в арку и видишь лестницы сразу на второй этаж, открытые двери, играющих в нарды стариков и усталую собаку в будке. Дом похож на виммельбух, из окошка можно смотреть часами, выискивая детали: трехколесный велосипед на чьем-то балкончике, кормушка для птиц, резные ставни напротив, ржавая керосиновая лампа, фикус, дырявый тюль в окне первого этажа, сухоцветы. Очень долго, правда, не получается: соседи смотрят в ответ, им все любопытно, они впиваются в тебя, не стесняясь. Любого, кто заходит в наш дворик, провожает пятнадцать пар настороженных глаз. Любое событие – будь то приезд скорой к древней старухе из угловой квартиры, землетрясение или просто солнечная погода – обсуждается на лобном месте с неизменным щебетанием, возмущенными вайме и вапще^[13]. Никто не работает, стоят и точат лясы часами. Время останавливается, и напоминает о нем только колокол церковки напротив: звонит в шесть, звонит в девять, особенно жутко и торжественно – в полночь.

Когда я переезжала, мой приятель, громадный местный с толстой коричневой кожей, поморщился, заворачивая во двор: «Вы – туристы, вам такое по кайфу, а мы ненавидим эти курятники». Мне и правда нравится: нравится ощущать людей и чувствовать себя в центре жизни. Еще меня завораживает угол здания, которое виднеется сразу за нашим фасадом – бледно-розовый дом с колоннами, закругленный, как утюжок. Будь я губернатором, разместила бы там национальный банк или биржу, но то был всего лишь жилой дом со списками жильцов на подъездах, ветхими, написанными кириллицей.

Я вышла из квартиры, пересекла двор, кротко кивнув старухе с бельмом на глазу (выращивает фикусы, следит за мной, утыкая здоровый глаз в дырку тюля). Было тепло, но ветрено, хотелось сесть где-нибудь – поесть и подумать. Я перебежала дорогу под визг тормозов (никто не умеет водить, никто!) и зашла в кафе, которое держит армянка в крашеных буклях. Села у окна, лицом к телевизору: из него доносилось блеянье местного шансонье. Был даже клип с его кривляющимся лицом, брови домиком, и снят он был будто олигофреном на зажигалку.

Хозяйка подошла, потряхивая буклями, положила передо мной меню, заговорщически нависла над столом и начала втюхивать мне свое домашнее красное, «графинчик вот такой, мал'энький, цота-цота». Она показала расстояние между перламутровых ногтей.

– А я уже пила у вас вино, – едко улыбнулась я. – Помните, заходила? Я здесь живу напротив.

– Да, помню-помню, – она покачала головой. – Я тебя сразу узнала.

– Правда?

– Конечно! Такую красивую девочку как не запомнить. – И цокнула языком.

Не помнит она ни хрена.

Я попросила харчо, он тут эталонный, в горшочке, такой густой, что ложка стоит. Старуха все-таки принесла мне запотевший графинчик сладкого, как сок, гранатового вина и целую корзину хлеба. Я кивнула ей и открыла блокнот. Сценарий не движется, движется только стрелка на весах, и все время вправо. Будь я ресторанным критиком, мне не было бы равных в этом городе, зуб даю.

12 ОКТЯБРЯ

Вчера ходила к знакомым экспатам. Живут через три дома, снимают большую модерновую хату. Ничего примечательного, хорош только балкон с подвесными креслами-качелями, с видом на весь центр и гору Мтацминда. Еще коты хорошие. Я принесла черешни и смотрела, как зажигаются огоньки на соборе Цминда Самеба. На службе еще не была, но видела фотографии: мальчик с огромными ореховыми глазами стоит и молится, свеча в руке озаряет нежные усики. На плечах пиджак, может дедов – велик, болтается. О чем-то думает мальчик, чего-то просит у боженьки?

Пошли в гостиную кино смотреть. Хозяина зовут Петр, у него мышиная прическа и расплющенные, будто молотком, пальцы с некрасивыми волнистыми ногтями. На нем в тот вечер была футболка с надписью GUILT IS A USELESS FEELING^[14] через всю грудь. Конечно, сука жирная, все тебе юзлесс, жизнь должна быть в кайф. Пришла Рита, ведет здесь терапевтическую группу для женщин. Претенциозная до ужаса, носит черные балахоны и перстеня с желтыми прозрачными камушками. Девочка Петра, маленькая, с лицом крыски, внесла в комнату абрикосы и погасила свет.

Смотрели фильм про московское метро. Мерцающий свет, подземелье, мрачные несчастные люди. Пьяный вэдэвэшник орет на статую колхозницы. «Ох тлен, ох безнадега» – примерно такой посыл. Если снять такое же кино про нью-йоркское метро или в Париже, где мертвых бомжей оборачивают в золотую фольгу, как конфетку «Ферреро Роше», то получится еще хуже, и мрачнее, и безысходнее. Но кому это интересно?

Мои несчастные, заметенные пургой родные места. Тоска, в которую закутаться и уснуть навечно. Петр качает головой, сморщив осуждающую гримасу. Не выдержала, сказала, мол, люблю это все, это мое. Была длинная пауза и снисходительные взгляды, как на идиотку. Больше не позовут – и слава богу.

Шла домой и вспоминала Таню, знакомую из Петербурга. Она приехала в самом конце лета получать американскую визу. А до того жарилась в Турции, каталась там на доске, которую пристегивают к катеру. Сидели в парке, молчали и кормили птиц, чья-то сумасшедшая от счастья собака бегала и кусала фонтан, захлебывалась.

– Голуби в Турции совсем другие, – сказала Таня. – Светло-коричневые такие, кофейного цвета, меньше в два раза. Эти, – она кивнула, – уродцы по сравнению.

Жирный фиолетовый голубь, словно обидевшись, курлыкнул и улетел. Таня вызвала такси и тоже умчалась – рабочий созвон, криптовалюта. Теперь все заколачивают бабки вместе со своими бойфрендами, мужьями, парнишками. Деньги дарят невесомость, красивая квартирка и вкусное авокадо на завтрак скрепляют лучше, чем секс.

20 ОКТЯБРЯ

У меня опять жажда – опять бичеби^[15].

С одним ходила в Чайный дом: мы сидели друг напротив друга, он обнимал чашку, а из рукавов толстовки высовывались маленькие, как у хоббита, ручки, сдобные ладошки. Коснись он меня этими пальцами, и я бы скончалась от ужаса прямо в его машине. Важный, часики, борода, толстовка плотная-модная. Пошли в парк на соседней улице.

– Знаешь, как появилась наша страна?

Я этих историй про заспанного грузина слышать уже не могу.

Пошла с другим – какой-то египтянин, works for American company^[16]. В переводе: денег куры не клюют, малышка. Выбрал, конечно, самый пафосный ресторан на самой туристической улице. В зале отвратительно надрывался рояль, старая пианистка мучила его артритными пальцами.

«What a beautiful music»^[17] – и мечтательно расплылся в улыбке. Мягкий, липучий, темный.

Принесли рыбный стейк со сливочным соусом. Красиво: серебряные вилочки, ножички, фарфор. А стейк воняет – ну что я могу поделать – немытой мандой. Египтянин все болтал и болтал, настроился на продолжение. Убежала от него, затолкалась в вагон, выскочила на своей станции и пошла на скамейку под стелой – подышать. Рыбный запах будто впитался в меня.

Телефон завибрировал. «Увидимся еще? Когда? Молчишь? Ясно. Могла бы и ответить. Другие девушки, по крайней мере, made everything clear»^[18]. Через пять минут еще сообщение, и еще, и еще. «Ты плохой человек», – закончил. Я плохой человек.

Дул теплый ветер, было свежо и царственно тихо. «Но-о-очь, мы вдвоем грустим – не говорим, молчим…»

…все они одинаково раздражают, но Кисуля хотя бы красивый. Надо ему позвонить.

5 НОЯБРЯ

Утром он впервые взбрыкнул. Прошел уже месяц, как я подобрала Кисулю, хотя не планировала встречаться с ним даже во второй раз. Но скука никуда не делась, похоть не растворилась, а вариантов лучше пока не нашлось.

Он невыносим – да, совершенно невыносим. Капризен – не как, к примеру, обласканная вниманием звезда, а как тупой несносный ребенок. Впрочем, это только когда болтает. Если занять его рот чем-нибудь, то можно даже представить в этом теле совсем другое содержание, дорисовать Кисуле щепотку ума, хотя бы самую малость – тогда уже становится приятно, тогда можно получать от него удовольствие…