Видение на берегу

Прежде чем идти на вокзал, Костя решил прогуляться по городу: поезд на Москву отходил вечером. Недалеко от памятника оленеводу в совике и традиционной длинноухой шапке в центре Архангельска парень набрёл на Краеведческий музей и решил его посетить.

В первом же зале Лазарева потрясли экспозиции, посвящённые спецпереселенцам и северянам, погибшим в Афгане и совсем недавно в Чечне: витрины музея были сделаны в виде гробов, и у каждого – фотография паренька, такого же молодого, как он…

В другом зале располагалась выставка природы; были представлены уникальные снимки пещер, здесь же лежали и камни из этих пещер: различные виды известняков – селениты, гипсы́, ангидриды.

– Разве в Архангельской области есть пещеры? – удивился вслух Костя.

– Есть, есть… Наши Пинежские пещеры славятся, – откликнулась, услышав его, смотрительница.

– А как их можно увидеть? – поинтересовался он.

– Никак.

– Это почему? – удивился студент.

– У тебя просто денег не хватит заказать туда экскурсию, – отрезала она, окинув его взглядом.

В потёртых джинсах и растоптанных кроссовках Костя, действительно, имел непрезентабельный вид. И деньги у него, в самом деле, были на исходе. Однако слова музейщицы задели парня, и его неудержимо потянуло в эту неизвестную ему Пинегу. «Будь что будет», – решил Лазарев, но уехать, не побывав на Пинеге, зная теперь об этих пещерах, он не мог.

Он не захотел возвращаться к Володе, желая увезти в душе то чувство, с которым они расстались, и решил отправиться на Ягры, чтобы там, на берегу Белого моря, дождаться утра.

Добравшись на Ягры, Костя развёл костёр из найденных там же, на берегу, коряг и палок. Вечер был тихий, море – спокойное. Становилось прохладнее. Спускался лёгкий туман, соединяясь с поверхностью моря. Костя устроился у костра и хотел задремать, но ему это не удавалось: бодрящая прохлада не отпускала его из реальности. Он так и сидел, подперев голову рукой, глядя то на огонь, то на дремлющее, укутанное туманом, словно пуховой накидкой, море.

Невольно мысли его обратились к семье, дому… Он вспомнил свою бабушку. Бабушка сильно его любила. В последнее время она тяжело переживала из-за ситуации в стране, прежде всего из-за всеобщего отношения к тому, что она считала священным, – к науке. Бабушка была настоящим учёным. Всю жизнь она занималась любимой работой: исследованиями, наблюдениями, составлением прогнозов. После перестройки бабушка продолжала работать, не покладая рук, безвозмездно, на чистом энтузиазме. «Ну зачем вы всё это делаете? – недоумевали родственники. – Вам же за это не платят!» – «Мне это надо. Это нужно людям. Эти уникальные модели перезимовки озимых сохраняют урожай. Мои формулы во многом помогли экономике государства; а климат меняется – и надо разрабатывать новые», – говорила она.

«Но вам же за это не платят!»

«Мы раньше работали не за деньги, а за идею! И я привыкла так жить, – отвечала она на подобные выпады. – Я человек той эпохи. Советский человек. И горжусь этим. Я умру, если не буду работать!».

Увы, никому, кроме неё, этот бескорыстный труд на благо родной страны уже не был нужен. В последние годы бабушка звонила: уговаривала, заставляла продолжить исследования своих бывших коллег и аспирантов, но работать бесплатно никто не хотел.

Отец раньше тоже занимался наукой. В советское время он преподавал в авиационном институте физику, но вскоре после великого перелома наука отступила на второй план, и он начал уделять больше времени частным консультациям. А позже открыл собственную фирму, занимающуюся продажей отделочной плитки. Постепенно этот бизнес начал приносить ему не огромные, но вполне достаточные для достойной жизни в столице деньги. Тем не менее отец по-прежнему был убеждён, что «средства надо расходовать с умом», то есть на самое необходимое. Таковым прежде всего являлись его иномарка, приобретённая несколько лет назад новая дача, взамен отданной под снос бабушкиной, и, конечно, еда.

Отца своего Костя любил, но отношения с ним у него ещё со старших классов установились довольно сложные. В детстве они были большими друзьями. Отец ходил с ним на лыжах, играл в шахматы и учил кататься на велосипеде. Однажды даже взял его на футбол. Костя запомнил тот день как праздник: впервые он видел футбол не по телевизору, а воочию – на огромном стадионе: вокруг много народу, все по-своему участвуют в игре – переживают, досадуют, радуются, открыто выражая эмоции… В детстве с отцом ему было проще общаться, чем с мамой и бабушкой: отец никогда не заставлял его есть, делать уроки и тепло одеваться. И класса до седьмого, пока у Кости не стали появляться «большие желания», их отношения были вполне гармоничными. С годами они начали усложняться, становилось всё меньше и меньше взаимопонимания.

Не понимала его и мать: «Учиться не учишься: разве это учёба? Работать, как все, не хочешь. Учёным – не стал, как бабушка…».

«Он возомнил себя творческой личностью. Но где же его опубликованные книги?» – вторил матери отец.

Особенно раздражало родителей то, что он, по их мнению, «совершенно не стремился к стабильному заработку» и, в отличие от своих сверстников, не искал себе «нормальную» работу. Отчасти это была правда: деньги по-прежнему не интересовали Константина в большем количестве, чем требовалось на насущные нужды. Он подрабатывал их ровно столько, сколько считал нужным, и при этом не гнушался поддержкой родителей. Лазарев не хотел тратить время на «тупое зарабатывание».

«Я не буду работать „на дядю“, заявил он дома. – Я должен писать: я – литературный работник».

«С таким подходом – как жить-то он будет?..» – сетовали родители.

«А вы не давайте ему денег», – советовали родственники, которые почему-то были осведомлены о его жизни едва ли не лучше его самого и с интересом наблюдали за ситуацией.

«Так что толку: он заработает», – вздыхал отец.

Однажды после очередной крупной ссоры с родителями на почве его «безделья» Константин ушёл из дома и явился только через несколько дней в каком-то странном состоянии, с перевязанным грязным бинтом запястьем и взглядом затравленного зверя. Отец вскочил со стула и схватил его за ворот, а он напряг кулаки. Мать встала между ними: «Юра, не трогай его! Пусть он живёт, как хочет!» – взмолилась она. И отец отступил.

С тех пор родители оставили его в покое. И Костя жил так, как хотел, ощущая кожей скрытое недоверие и прежнее недовольство. Со смертью бабушки его жизнь изменилась. Косте стало очень недоставать её присутствия, юмора, оптимизма, даже её заботы, той, что ему надоедала, а порой раздражала не на шутку. Но особенно Константину не хватало её рассказов о пережитом… В детстве он очень любил их слушать и теперь сожалел о том, что не записал бабушкины воспоминания. Сидя на берегу Белого моря, Костя пытался воскресить в памяти хотя бы их отрывки.

Бабушка любила собирать рыжики.

«Они напоминали мне детство, – говорила она. – В Приборе у нас был свой деревянный дом. И в погребе всегда стояли бочки с огурцами, с вином и с солёными рыжиками. Я до сих пор помню их вкус, как будто всё это было вчера. Жизнь промелькнула так быстро…

Папа работал помощником машиниста. Наш дом находился недалеко от железной дороги, и мы ребятишками часто бегали смотреть на проходившие мимо поезда. Однажды мы, как обычно, играли у насыпи. Приближался конец рабочего дня, и папа скоро должен был возвращаться домой. Обычно машинист притормаживал в этом месте, папа выходил, и поезд шёл дальше. В тот вечер я особенно ждала папу и, завидев приближающийся поезд, на радостях решила пошалить: набрала с земли полные горсти жёлтых камушков и, когда поезд подошёл ближе, стала бросать в него, стараясь попасть в кабину машиниста. А следом за мной это повторили все ребята. Нам было лет по шесть, и мы не понимали того, что делаем. Поезд остановился. Из кабины машиниста вышел мой папа. Я подбежала к нему, хотела обнять, но папа крепко взял меня за руку и строго спросил:

– Что вы здесь делаете?

– Мы играем…

– Так не играют! – сказал папа и отругал нас всех очень сурово.

Потом он привёл меня домой, снял ремень и так отлупил, что я на всю жизнь запомнила эти жёлтые камушки… Больше мы никогда их не бросали ни в один поезд. Папа наказал меня ремнём единственный раз в жизни, и я до сих пор благодарна ему за этот урок».

Костя уже почти не чувствовал морскую прохладу. Он как будто общался с бабушкой, вспоминая её рассказы. Своего прадеда, Анатолия Трофимовича, он не застал; видел его только на портрете, висевшем в бабушкиной комнате. Прадед был изображён крепким, ещё не старым мужчиной с побритой наголо головой.

«Он всегда так брился?» – однажды спросил Костя у бабушки.

«Папа рано поседел, ещё совсем молодым. Он не хотел ходить седым и с тех пор стал бриться „под ноль“, – сказала бабушка. – Я помню, как это случилось…

Однажды папин состав по ошибке отправили не на тот путь: забыли перевести „стрелку“. Раньше было очень строго: железная дорога – объект стратегический, должна работать как часы. И когда товарный состав не прибыл вовремя на место назначения, начальники не стали долго разбираться и, расценив это как вредительство, решили наказать машиниста и его помощника. Папу забрали. Когда он с нами прощался, он, как потом признался, думал, что не скоро нас увидит… Так думала и мама. Она была убита горем и потрясена этой несправедливостью. А я решила ехать в Москву, в Комитет государственной безопасности – защищать отца. Решила – и поехала. Приехала – и не знаю, куда идти: большой незнакомый город, длиннющие улицы, много народу… Но, как говорится, „язык до Киева доведёт“. Нашла я то самое здание на Лубянке, тогда она площадь Дзержинского называлась. Захожу. „Тебе, девочка, что?“ – спрашивают. „Мне надо на приём к начальнику“. – „А по какому вопросу?“ – „Вопрос очень важный и не терпит отлагательства“. Удивительно, но меня записали к какому-то чиновнику. И тут я не растерялась, хотя, конечно же, волновалась не на шутку…

Захожу в большой светлый кабинет. За столом передо мной сидит какой-то мужчина в штатском, гладко выбритый, с приятным лицом. Он усадил меня за стол, выслушал и улыбнулся: „Спасибо, девочка! Какая же ты молодец! Как фамилия твоего отца? Ступай и ни о чём не волнуйся. Мы поможем твоему папе“. Тогда, ребёнком, я верила в справедливость и нисколько не сомневалась, что, если я приеду в Москву, попаду на приём и всё честно расскажу, папу отпустят. Теперь мне даже не верится, что это произошло со мной, что в том возрасте я была способна на такие подвиги…

Но тогда произошло чудо. Не знаю, почему тот чиновник помог: может быть, его тронуло то, что двенадцатилетняя девочка одна поехала в Москву, узнала, куда идти, нашла это здание, не побоялась зайти в него, записалась на приём, чтобы рассказать, что её отец „на самом деле не виноват, что произошла ошибка“. Может, у него была дочь такого же возраста, как я; я не знаю, что сыграло роль, но, когда я вернулась домой, через несколько дней папу выпустили. „Дочка, ты спасла меня!..“ – говорил он и плакал. Он пришёл весь седой. И с тех пор стал бриться наголо».

Время от времени Костя отвлекался от своих воспоминаний, чтобы подбросить в костёр палки, после чего снова возвращался к ним; представлял себе бабушкино лицо.

«…Однажды я видела волка.

В то время я была ещё совсем юной девушкой, студенткой. Нас, будущих метеорологов, посылали на практику в поле снимать показания термометров, максимальных и минимальных, замерять глубину снежного покрова.

Как-то раз зимою я отправилась выполнять задание одна, без напарницы. Добралась на место, раскопала снег специальной лопаткой, достала термометр; вдруг вижу – по краю поля вдалеке движется тёмная точка. Стало мне как-то не по себе… А показания надо в тетрадку заносить. Достала карандаш, тетрадь, а сама наблюдаю. Тёмная точка – всё ближе. Записала все показания, поднялась и хотела уже идти. Смотрю: впереди приближается огромная собака. „Какая большая собака! Откуда она здесь в поле?“ – думаю. Присмотрелась: это же волк! У меня – душа в пятки… Не знаю, что делать: побежать – догонит, сидеть – дожидаться смерти?.. Я в снег обратно присела: „А вдруг пронесёт…“ Сижу, молю Бога: только бы не заметил, а у самой всё дрожит. А волк приближается. Дошёл до межи, где я сижу, и прямо напротив меня остановился. Стоит и смотрит жёлтыми глазами, как человек, – осмысленно. Я сижу – ни жива, ни мертва: „Ну, всё…“, – думаю. А волк стоит. И смотрим мы друг на друга. „Сейчас либо на меня пойдёт, либо – дальше…“ Волк постоял-постоял, подумал, видно: есть меня – не есть, и пошёл дальше прямо, а потом повернул в лес.

Он ушёл, а я всё сижу. Дрожу… Долго ещё дрожала…»