Я посещала этой зимой каждое занятие, которое он вел. Мы вместе приезжали и уезжали под взгляды удивленных студентов и преподавателей. Вместе курили в перерывах и общались взглядами так, словно знали друг друга всю жизнь.

– Я люблю своего мужа, но меня просто выводит из себя, когда он раскидывает носки! Я не могу этого терпеть!

Мы перекидываемся улыбающимися взглядами.

– Дай угадаю, ты подумал, что порядок она любит больше, чем своего мужа? Нет! …Нет! Погоди, я знаю: «муж выводит ее из себя и ей нужен повод!».

Февраль был прекрасен, как никогда. Снежный, морозный, для нашего южного края это был настоящий подарок!

– Почему ты так улыбаешься? Думаешь о чем-то интересном! – идя рядом по торговому центру, я мягко беру его под руку.

– Думаю, что люди смотрят.

– На меня, – игриво уточняю я, понимая, что выгляжу восхитительно. Платье по фигуре, длинные отливающие каштаном при каждом движении волосы, игривый, даже слегка лукавый взгляд, но при этом не лишенный теплоты и нежности.

– Нет! С чего это? На меня.

– Неплохо! Ты умеешь сделать комплимент. Себе, – говорю я, смеясь и прижимаясь к нему еще больше.

– Поверь, люди однозначно смотрят на меня. Смотрят и думают: «Что! Что эта шикарная женщина делает рядом с ним?!» И начинают высматривать во мне какие-либо выдающиеся качества, которых нет.

Хохоча в голос, я привлекаю к нашей паре еще большее внимание.

Думаю, со стороны мы выглядели довольно броско. Он с его холодными рыбьими глазами, спрятанными за очками с тонкой оправой. Шарф. Пальто. Классический романтизм. Или романтичная классика. Я со своими слегка безумными сияющими глазами. Мне казалось, я вся тогда светилась, но близкие говорили, что была похожа на умалишенную. Возможно. Возможно, счастье сводит с ума не фигурально.

***

Я помню, как принесла ему пирог. Для меня это было чрезмерное проявление нежности. Куда большее, чем что-либо на свете.

Помню, как он приехал ко мне и случился наш решающий диалог. Когда он говорил все самое худшее о себе. Сейчас я сочла бы это малодушием, решила, что человек с самого начала хочет снять с себя ответственность, чтобы после в случае чего развести руками и сказать: «А разве я не предупреждал тебя?» Сейчас. Но я не готова раскладывать по полочкам, анализировать и интерпретировать наши отношения. Потому что тогда я была восхищена, мне это казалось таким смелым! Тогда…

За разговором последовала наша первая ночь. В груди защемило, вернее сказать, не в груди, а чуть ниже и посередине. Руки стали слабы, пальцы отказывались дальше набирать текст. Словно я не имею права сейчас все это ворошить и выкладывать на бумагу. Словно я предаю его. Себя. Нас. Что-то внутри меня сжалось и не желало выходить наружу. Это были минуты нашей близости. Какая-то часть меня кричала: «Остановись! Хватит!»

Той первой ночью мы занимались самой что ни на есть настоящей любовью. Мы были словно дети, которым дозволено делать все, что только ни придет в голову. Он начинал строчку, а я ее продолжала. Мы упивались друг другом. Вдыхали запахи тел. Рассматривали их. Смеялись. Говорили, говорили без остановки, даже тогда, когда молчали.

– Во сне хитрый демон сможет пройти сквозь стены,

Дыхание спящих он умеет похищать.

Бояться не надо, душа моя будет рядом

Твои сновиденья до рассвета охранять.

– Засыпай, на руках у меня засыпай… – сквозь закрытые глаза я видела, что он улыбается.

– Я думал, ты уснула.

– А беречь мой сон будешь ты?

Секса в том понимании, в котором его привыкли видеть люди, у нас не было. Но это была самая сексуальная ночь в моей жизни. Большего возбуждения нельзя себе и представить.

Маленькая квартирка, что мы сняли, напоминала мне подвал, в который Булгаков поместил Мастера с Маргаритой. Хотя едва ли можно было найти какое-то реальное сходство этих двух помещений, кроме того, что чувствовала я: «Кто сказал, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!»

Мы въехали в нее 1 февраля. Весь мир отошел на второй план. Я любила и чувствовала, что любят меня. Мы много гуляли. Много разговаривали. Много пили. Много читали. Много занимались любовью.

– Ибо я – первая и я же – последняя.

Я – почитаемая и презираемая.

Я – блудница и святая.

Отложив свою книгу, он снял очки, и я почувствовала его взгляд, а затем проскользнувшие под шелковый пеньюар руки. Я сделала побудительное движение, чтобы отложить и свою книгу.

– Читай, – голос его был спокойным и повелительным.

Я продолжила. Он тоже. С каждой последующей строчкой мой голос срывался все чаще, пока не оборвался, перейдя в стон наслаждения.

 
– Я – жена и дева.
Я – мать и дочь.
Я – руки матери моей.
Я – бесплодна, но бесчисленны дети мои.
Я счастлива в браке и не замужем.
Я – та, кто производит на свет, и та, кто вовек не даст потомства.
Я облегчаю родовые муки
Я – супруг и супруга.
И это я родила моего мужа.
Я – мать моего отца.
Я – сестра моего мужа.
Поклоняйтесь мне вечно.
Ибо я – злонравна и великодушна.
 

Я была настолько счастлива, что в какой-то момент испугалась этого. Всякий и каждый считал своим долгом в этот короткий месяц найти возможность сказать мне, что наши отношения ненормальны и не имеют права на будущее. Я взмахивала руками и отгоняла эту чушь. Но, видимо, конформизм в определенной степени был мне присущ, и зерно сомнения начинало медленно прорастать. Мне казалось, что именно я виновата в несчастье его жены, детей и всего мира. Сказав, что мне нужно побыть одной, я уехала.

Это была бесконечно долгая ночь! Несносная. Невыносимая. Уже на полпути от него мне хотелось тут же развернуться и поехать обратно. Сказать, что мне плевать на весь мир, что каждый сам выбирает свой путь и если кто-то решает страдать, то это лишь его выбор, а я выбираю идти по дороге жизни с ним.

Как только наступило утро, я вернулась. Его не было дома. А у меня был для него подарок – «Чтец» Шлинка.

В голове снова все смешивается. Словно я не вспоминаю то проходящее по позвонкам предчувствие неизбежного, а проживаю его вновь. Как если бы я еще не была уверена, чем все закончится.

Я набрала его номер и, когда он ответил, приложила все свои усилия, чтобы максимально беспечно предложить встретиться в городе.

Он взял книгу и сказал, что давно хотел ее прочесть.

– Знаю, – ответила я.

Я говорила. Говорила и говорила без умолку, что жизнь в этом городе мне стала невыносима. Что взгляды людей, их порицание, осуждение, звонки его жены – все это сводит меня с ума. Что нам лучше уехать. Что я готова работать. Готова на все. Только бы быть с ним и подальше отсюда. Он молчал. Смотрел на меня. Но его взгляд был слишком громким.

– Это конец? – спросила я.

– Нет. Это начало конца.

Было 28 февраля.

Ночь, которую я пропустила через десятки и сотни вариаций. Думая, изменилось ли бы что-то, если бы я сделала эти последние шаги.

Какая-то часть меня знала, что он больше не придет. Но другая всячески отказывалась в это верить. «Нет ничего невыносимее ожидания поезда, особенно когда ты лежишь на рельсах», – сказал кто-то. Вспомнилась Каренина.

Время остановилось, и минуты на экране моего телефона категорически отказывались сменять друг друга. Каждый шорох побуждал меня открывать двери в надежде, что это он. Каждая проезжающая машина, бросающая свет фар через холодные окна, то поднимала, то обрывала внутри меня нечто, что с каждым разом падало все больнее.

Я не выдержала и вышла из дома. Это была действительно редкая для юга зима. Таксисты не могли завести свои машины наутро, так как они промерзали насквозь. Но я знала, что он, тот, кого я так жажду увидеть, сейчас сидит в своей машине и расставляет знаки препинания в нашей истории.

Пройдя большую часть пути, я увидела знакомые фары. На стоянке было так тихо, а на улице так холодно, что казалось, трещит не снег под ногами, а сам воздух от теплого дыхания.

Я остановилась. Прошла минута. Или час. Я не знала, во сколько вышла и сколько простояла там, но небо начало бледнеть. Близилось неизбежное утро. Не чувствуя ни холода, ни собственного тела, я развернулась и побежала прочь.

Потом была кухня. Стол. Холодильник. Мои причитания. Или слезы.

И «Крик» Мунка. И «Тошнота» Сартра. И «Меланхолия» фон Триера. И просыпания среди ночи в слезах. Вы когда-нибудь рыдали во сне? И виски. Резкий, почти тошнотворный. Ранним утром, из недопитого стакана. И бесконечно длинные дни. И разъедающая изнутри пустота. Мне было невыносимо настолько, что я не нашла ничего лучшего, как сделать себе еще хуже. И появились любовники.

Бессмысленные. Пустые. Незаметные. Я механически соблазняла их и забывала наутро. Каждый раз чувствуя, что ниже падать некуда, я старательно бурила землю. Я упустила момент, когда боль прошла и я попросту перестала чувствовать. Ни грусти. Ни радости. Ничего.

Безысходность вакуума, в котором я находилась, заключалась в том, что ночами я не могла уснуть. А засыпая под утро, не хотела просыпаться. Мир моих снов казался мне куда более привлекательным, чем реальность. Просыпаясь вечером, я слонялась в тишине по дому. Курила и наблюдала за людьми в соседних экранах – окнах. Я жила тогда в новопостроенном районе. И большинство моих соседей из дома напротив не успели еще прикрыть свою жизнь шторами. Мне было никак.

«Кто-то написал, что время не меняет человека, мудрость не меняет человека и единственное, что может перестроить строй его мыслей и чувств, – это любовь. Какая чушь! Тот, кто написал это, не видел оборотную сторону медали.

Любовь и в самом деле, как ничто другое, способна время от времени переворачивать всю жизнь человека. Но вдогонку за любовью идет и кое-что еще, тоже заставляющее человека вступать на стезю, о которой никогда прежде и не помышлял. Это кое-что зовется «отчаяние»².

***

Утро застигает меня уставшей и раздавленной. Машина времени под названием «воспоминания», должно быть, относится к асфальтоукладывающей технике. Потому что чувствую я себя так, словно меня переехал каток.

Кофе отдает горечью. «Прожитых лет», – саркастически добавляет кто-то внутри. Я подхожу к зеркалу и внимательно себя разглядываю. Высокий лоб. Выраженные скулы. Глаза. Он ни разу не посмотрел мне в глаза! Зрачки расширяются. Именно! За все то время, что мы шли по улице, в булочной и даже когда я остановила его на прощание, он старательно избегал моего взгляда.

Я так усиленно пыталась найти в его словах доказательство того, что была для него особенной, что упустила самое главное – его избегающий взгляд.

Словно самым болезненным все эти годы было не само по себе расставание, а мысль о том, что для него это был пустяк. Словно история, разрушившая самый фундамент моей личности и заставившая с таким трудом отстраивать себя заново, ничуть не пошатнула его. Кто-то скажет про уязвленное самолюбие. Кто-то – что он послужил всего лишь тригером моего падения в детские травмы.

Для меня же тот холод, который наступил с его стороны после морозной ночи 28 февраля, обесценивал самые светлые и счастливые минуты жизни. Мне была невыносима мысль, что я любила, а он нет. Что то, что я чувствовала рядом с ним: его тепло, нежность, трепетность, – что все это мне показалось.

Ни разу не посмотрел мне в глаза… ему было страшно… потому что я особенная. Для него – особенная.

И хотя нас давно уже нет, именно эта мысль позволяет мне расслабить пальцы и отпустить то, что я тянула столько лет. Отпустить нас. В тот самый февраль, где мы были счастливы. Где я любила его. А он меня.

Спустя столько лет после окончания я чувствую, что пришел конец. И эта мысль приносит мне покой. Я прощаю тебя, дорогой мой. Но что еще важнее, я прощаю себя.

***

«Но как только образ перенесен на бумагу, он больше не принадлежит писателю. Он забыт. Просто удивительно, насколько безвозвратно перестает после этого существовать личность, которая на протяжении, может быть, многих лет занимала ваши мысли».

Сомерсет Моэм