– Я прощал тебе внеплановые отгулы, увольнение и незаконное восстановление, договорился о страховых выплатах… – снова раздалось из кабинета. – У тебя были все шансы дослужиться до звания лейтенанта к тридцати годам, но такими темпами ты вообще вылетишь со службы! Еще и эта бестолочь Сэм решил свинтить к луизианской подружке, когда мы здесь с этим психом совсем зашиваемся! Вот где, скажи мне на милость, новый отчет?!

– Скоро будет. Я вчера ездил к семьям жертв, чтобы…

– Мне не нужно, чтобы ФБР снова совало нос в наш городок, но оно определенно сделает это, если ребятишки так и продолжат исчезать прямо с детских площадок! Недавно в Ратленде и Монтпилиере были зафиксированы аналогичные инциденты – несколько школьников пропали после уроков. Их так и не нашли. Если это тоже дело рук нашего убийцы… Я даю тебе две недели на то, чтобы ты предоставил мне подозреваемого, слышишь? Или в этот раз твое увольнение будет окончательным!

Коул вышел из кабинета Миллера на удивление ровным шагом и с таким же отстраненным выражением на лице, с каким туда и зашел. Однако в пальцах его сверкало бронзовое зеркальце с геометрическим узором на поцарапанной крышке: Коул никогда бы не достал его на людях, не бейся его рассудок в агонии.

– Почему ты просто не расскажешь, что случилось с Гидеоном? – робко спросила я, пересаживаясь на край рабочего стола, чтобы освободить ему стул. Коул буквально упал на него, оттягивая шарф от вспотевшей шеи: впопыхах он даже забыл раздеться. – Ну не о том, что он умер, а потом воскрес, конечно… Можно было бы ограничиться словами «у меня семейные проблемы, шеф».

– Это не оправдание, – отрезал Коул, уже вовсю щелкая компьютерной мышкой. – Миллер прав. Я слишком долго торчу на месте. Не думал, что скажу это, но работать вдвоем с напарником было куда проще.

– Пока мы не съездили в Новый Орлеан и не нашли его… – начала я задумчиво. – Может, твоим напарником побудет ведьма?

– Опять? – вздохнул Коул. Он выглядел таким изможденным, что мне хотелось поскорее вернуться домой и сварить ему ландышевую настойку, которую уже давно надо было начать подливать ему в кружку с кофе по утрам.

– А почему нет? Я, конечно, не крутой коп, но, как помнишь, ритуального убийцу мы поймали…

– В этот раз все гораздо проще. Убийца – обычный человек, а рядовые детективные расследования – моя работа, Одри. Верховенство – твоя. Ты и так почти не спишь с этими сверхъестественными существами, а попутно ищешь способ вернуть Гидеону… себя. – Коул скривил губы. – Хоть с чем-то я должен справиться самостоятельно. К тому же как ты сможешь мне помочь? Ты сама говорила, что не в силах найти того, кого никогда не видела лично или если у тебя нет вещи этого человека. Так что дай мне…

Коул вдруг замолчал, и я буквально услышала тот лязг, с которым закрутились шестеренки у него в голове. Тигриные глаза расширились. Я наклонилась к нему со стола, полная любопытства, но он уже вскочил и принялся потрошить соседние шкафчики.

– Должно быть где-то тут! Где же?!

– Что ты ищешь? – не выдержала я, когда Коул перевернул все ящики и принялся наводить такой же беспредел на пустующем столе Сэма.

– Записку с места преступления! – Коул обернулся, и в груди у меня защемило от того блеска, что вернул его глазам ореховую теплоту. Наконец-то! – С почерком убийцы. Это ведь можно считать за личную вещь, да?

– Ну гипотетически…

– Как я мог забыть об этом?! Сэм дал мне ее еще в Мохаве! Неужели я… Неужели я потерял?

Сморщившись, он продолжил разорять ящики, гремя скрепками и дыроколами. Заметив, что на нас оборачиваются коллеги Коула, я смущенно откашлялась, привлекая его внимание.

– Может, записка в карманах той одежды, которую ты носил в Завтра? Где-нибудь дома…

Угнездившись в груде хлама на полу, он оперся о ножки стула и тяжело выдохнул, глядя на меня снизу вверх:

– Да, может быть.

– Тогда предоставь это мне, напарник! – бодро воскликнула я, вспрыгивая на ноги. – Надо же… Вот мы и снова работаем вместе, как в старые добрые времена. У-у! Я теперь тоже детектив!

Коул раздраженно повел плечом и кивнул с таким обреченным видом, будто я опять купила платье от кутюр стоимостью в его зарплату. Перспектива вновь делиться со мною всеми кровавыми подробностями и таскать по местам преступлений явно его не впечатляла. Погруженный в мысли, он даже не стал возражать, когда я зачаровала его коллегу Ричи и заставила подбросить меня до Шелберна, чтобы поскорее заняться делом.

– Разум освободи… Из плена волю отпусти… А в болоте растут камыши… Ой, нет, не то, – бормотала я себе под нос, ступая по лесной тропинке с раскрытым гримуаром. В сизой обложке с золотыми уголками, он уже потолстел на несколько страниц, исписанный моими сонатами. Однако я не оставляла попыток освоить дар сотворения и в других его ипостасях, ведь всюду таскать с собой скрипку было как минимум неудобно. Пытаясь на этот раз выстрадать стихи, а не музыку, я пнула камешек и представила перед собой Гидеона.

– И как только Тюльпана призывает это свое «колдовское вдохновение»? – пожаловалась я вслух деревьям, когда снова ничего не получилось.

С того дня, когда Ферн навсегда исчезла из моей жизни, я так и не придумала ничего толкового, не считая парочки простеньких заклинаний: одно лечило насморк, а второе пекло пирожки за три секунды (Исаак плакал от гордости). На все мои жалобы Тюльпана отвечала лишь: «Когда будет нужно, оно придет. Через самонасилие шедевр не родить». Но ждать я больше не могла, поэтому…

Перелистнув страницу, я обошла блуждающие огоньки, вымостившие мне дорогу к Ковену через зачарованный лес, возле которого меня высадил Ричи, и продолжила сочинять.

– Руку протяни в ответ – в сердце у тебя сияет свет…

Мое напевание бесцеремонно оборвал треск хвороста. В шесть часов становилось уже темно: деревья, подсвеченные болотными огнями, напоминали шерсть дикого волка, такие же непричесанные и дремучие. Но мне было вовсе не страшно: даже ночью я ориентировалась в окрестностях Шамплейн лучше, чем опытные путешественники днем, а уж чары Нимуэ не посмели бы так просто впустить сюда никого, кто желал бы мне зла. И все-таки по спине стек липкий мороз, пробуждая старые раны. Стараясь не думать об этих уродливых шрамах, я спрятала гримуар за пазуху, вслушиваясь в звук приближающихся шагов. Бояться чего-то в собственном доме было слишком унизительно для Верховной, но я все равно сорвала гроздь подмороженной брусники с куста и раздавила ягоды в пальцах, судорожно вспоминая защитные чары.

– Свиной чертополох!

Вырвалось у меня, однако, отнюдь не заклинание. Я шарахнулась в сторону, когда что-то выпрыгнуло из сумрака. Уставившись в упор на два горящих рубиновых глаза, я с трудом проглотила вставший в горле крик. Длинный кошачий хвост хлестал по можжевеловым кустам и сугробам, поднимая в воздух снег, и лишь когда его горсть приземлилась мне на голову, я очнулась:

– Монтаг! Я чуть не поседела! Что ты…

Я вытерла липкую руку о штанину и замолчала, осознав, что передо мной вовсе не три прытких облезлых кота – нет, передо мной стояла одна, но гигантская пантера. Доходящая мне в холке до пояса, с черным лоснящимся мехом, это была самая настоящая дикая кошка, только демоническая. На кончиках покоцанных ушей торчали красные кисточки, а на кончике хвоста – знакомое скорпионье жало, сочащееся зловонным ядом. Очевидно, кошачье обличье было любимым у Монтага – по-прежнему пушистый, но смертоносный. Он повел по воздуху носом, принюхиваясь, а затем жалобно мурлыкнул:

– Мы бежали на запах пончиков! Ты пахнешь ими за километр. Где они?! Говори скорее!

Он почти спрятал морду у меня под дубленкой, выискивая лакомства, пока я не щелкнула его по носу:

– Эй! У меня ничего нет. Я только приехала из участка. Должно быть, пропахла пончиками там, их ведь каждый уважающий себя полицейский обожает.

Уши Монтага понуро опустились. Он фыркнул, запачкав слюнями мой шарф, и попятился обратно к лесу, сливаясь с обступающей нас темнотой.

– Мы охотились, но решили, что пончики лучше оленины. Могла бы что-нибудь нам да прихватить! Знаешь же, как мы их любим.

– Извини, в следующий раз обязательно что-нибудь возьму. Слушай, а ты… как-то подрос, что ли, – заторможенно пробормотала я, заставляя шеду обернуться. – И уже не троишься. Куда делись милые шкодливые котики?

– Ах, вот что тебя так напугало, – протянул Монтаг самодовольно. Его голос все еще тянулся, как жвачка, иногда срываясь на примитивное «мяу», но звучал гортанно и низко. Я мысленно поблагодарила бога за то, что он мой защитник, а не враг, и понадеялась, что у шеду не в ходу съедать собственных подопечных. – Да, мы окрепли. Не зря защищали тебя от Ферн. Мы исправляемся!

Я недоуменно сощурилась, пытаясь понять, о чем он говорит. С той самой битвы в Самайн мы с Монтагом почти не виделись: раненный в бою, он долго зализывал раны где-то в лесу, а затем появлялся лишь по ночам на кухне, чтобы выгрести все съедобное из нашего холодильника, пока мы спим. Золотой браслет, позвякивающий на моем запястье, вряд ли теперь мог уместить в себя такой необъятный дух, не пожелай он того сам. Монтаг был волен ступать куда захочет, но по-прежнему оставался со мной. Интересно, можно ли называть нас друзьями?

– Мы теперь хороший шеду, – промурлыкал Монтаг, усевшись в сугроб и неторопливо вылизывая лапы: каждая была размером с мою голову. – Хороший защ-щитник! Мы доказали, что полезны, и мы стали больше. Чем благополучнее живет наш подопечный, тем мы сильнее.

– Ах, вот оно как работает, – задумчиво промычала я, двинувшись дальше по тропе: ноги уже начали подмерзать от пустой болтовни на морозе. – Каждый твой подвиг делает тебя больше, хм. Поэтому ты был таким мелким, когда мы встретились? – Судя по тому, как обиженно Монтаг зашипел, перебирая лапами хворост у меня за спиной, я была права. – Теперь ты то же самое, что мейн-кун в мире демонов, да? Можешь пока сторожить Шамплейн вместе с Нимуэ. Главное, всю дичь здесь не перебей!

Монтаг согласно мурлыкнул, а я ускорила шаг, почуяв, как поднимается вьюга. Вскоре блуждающие огоньки стали редеть, что могло означать лишь одно: дом уже близко. И действительно – спустя еще минут пять показался деревянный каркас, а следом вырисовывались очертания острой черепичной крыши. В лучах солнца особняк был красивее: облицованный снаружи синим камнем, днем он казался васильковым, а ночью – благородно серым. По стенам, невзирая на мороз, уже вовсю расползлись виноградные лозы и плющ. Сад тоже цвел – единственное, что осталось нетронутым разрухой. Там всегда было влажно и душно, как в теплице, хоть сад и не огораживался целиком. Тюльпана любезно переняла заботу о нем и поддерживала нужный климат, питая землю магией, как удобрениями. Внешний двор был ничуть не хуже: вместо кофейных столиков, за которыми так любил курить Диего летом, на крыльце теперь красовалась скамья-качели. К верхним этажам прибавилось несколько крытых балкончиков, а крышу протыкало множество дымоходов.

Я ускорила шаг и миновала несколько клумб благоухающих гортензий, прекрасно чувствующих себя даже под слоем инея.

– Не сейчас, – тут же бросила я Тюльпане, возникшей на пороге, как будто над входом висел колокольчик. Неужто она меня караулит? – Коул поручил мне важное задание.

– Задание? – Ее бровь, такая же белоснежная, как и волосы, многозначительно поползла вверх. Усевшись возле камина с ежедневником в руках, она достала перьевую ручку и пробурчала: – Конечно-конечно… Делай что хочешь, пока территория Шамплейн трещит по швам. Кому это вообще надо, кроме меня?

Сбросив на вешалку дубленку, я взлетела вверх по лестнице, сопровожденная ее бесконечным ворчанием. После отъезда Морган с Исааком и исчезновения Сэма в доме стало невероятно тихо, особенно когда начинал отсутствовать и Диего. Такой дом был слишком большим для троих.

Откуда-то снизу заиграл фолк: Тюльпана всегда оставляла проигрыватель включенным, когда искала новых сверхъестественных гостей аквамариновым маятником над разложенной картой Вермонта. Или когда искала Ферн, убежденная, что ее смерть от нелепой кровопотери звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой. Как бы то ни было, предосторожность никогда не бывает лишней, поэтому каждый вечер Тюльпана проверяла, не объявилась ли Ферн где-нибудь поблизости. И каждый вечер я выдыхала с облегчением: нет, ее не было, потому что уже и не могло быть. В другое верить я отказывалась.

С пятой попытки попав в нашу с Коулом спальню, а не в очередной чулан, я вывалила на пол всю одежду из шкафов. Выворачивала наизнанку каждый джемпер, каждые штаны и каждый карман, пока не погрязла в белье и футболках. Спустя час возни я наконец-то услышала, как шелестит под пальцами бумага, и выгребла из бриджей Коула скомканные чеки с автозаправки. Среди них ярко выделялся выцветший до желтизны лист, сложенный пополам.

Вот оно!

 
Кости-кости. Леденцы.
Собираю их в ларцы,
Откроешь – выбегут детишки.
Сыграем снова в кошки-мышки?
 
 
Кости – сладость на десерт,
Они на карусель мою билет.
Ваши косточки возьму,
И для крепких снов в подушки их набью.
 
 
Кости – будущий сервиз.
Ваших матерей ждет замечательный сюрприз!
Ведь нет подарка от ребенка краше,
Чем новая посуда из его коленных чашек!
 

Мне пришлось несколько раз прерваться, чтобы найти в себе силы дочитать это до конца. В груди растеклась свинцовая тяжесть. Коул был прав – каллиграфический почерк, удивительно ровный и витиеватый, точно принадлежал человеку. Однако злу, что таилось в нем, позавидовали бы даже принцы Гоетии. От этих строк пробирал мороз, а от фотографий в папке Коула – неподдельный животный ужас. Все увиденное и собранное мною по кусочкам, тайком, случайно или без спроса, вдруг встало на свои места.

– Кости… Он коллекционирует детские кости… Гребаный псих!

Я скомкала мерзкую записку в пальцах.

– Fehu!

Свечи, застилающие угловой алтарь расплавленным воском, вспыхнули. По воздуху растекся древесный запах мирры. Подпалив пучок зверобоя, я окурила им спальню, пройдясь вдоль каждой стены и плинтусов, а затем погрузилась в ароматное облако сама, прочищая и мысли, и ауру. Круг, вырезанный навахоном Коула прямо на деревянном паркете, завибрировал, призывая меня сесть в его центр. Стоило мне сделать это и подогнуть под себя ноги, как я вдруг поняла, о чем говорила Тюльпана.

«Когда будет нужно, оно придет».

А что, если?..

Рука зависла над полом, потянувшись к географической карте, и вместо этого ухватилась за латунный подсвечник с потрескивающим огарком. Я не знала, что именно собиралась делать, но течение магии и не требовало понимания – оно требовало лишь довериться ему. Куда бы это течение ни привело, ты всегда окажешься там, где тебе нужно.

Я наклонила подсвечник так, чтобы воск, плавясь, стек на мятую записку. Чернильные буквы размылись под стынущими жемчужными каплями, и необходимость в маятнике и картах отпала сама собой.

Я и есть маятник. Я – карта.

– Поэма о костях и материнском горе. Воск, затопи ее, как топит море! Злые глаза в изгибе волны – покажи мне то, что видят они.

Единственная улика – меньшая из жертв, что я была готова принести, лишь бы остановить убийцу. Записка, погрязшая в масляном воске, затлела без прикосновения к свече. Мерцающее, красное, как ягоды рябины, пламя не обожгло, когда я сжала его в ладони и поднесла к лицу, вдыхая.

– Найди детей, что не вернутся домой. Найди матерей, чей стоит гулкий вой. Они – моя нить, убитые горем. Мне нужен тот, кто возомнил себя богом!

Пепел замерцал в воздухе, а затем оказался у меня внутри – прямо в горле, в желудке и сердце, заставляя надуть щеки, сдерживая кашель, и давиться видением. Я почувствовала запах гари, осевший на языке, а затем почувствовала запах… Крови?

– Кости-кости, леденцы! Сыграем в прятки, сорванцы?

Пение, урчащее, довольное, вело меня к пылающему и алому источнику того запаха, что ударил в нос и пробудил первобытные инстинкты. Точнее, лишь один – самосохранение: «Беги, беги, беги!»

Но, как ни старайся, я не смогла бы убежать от собственного заклятия. Не смог убежать и тот мальчик, что явился мне в нем, распластанный на мокрой земле, с оторванными руками.

Он уже не кричал. Лежал в окружении заснеженных деревьев, парализованный болевым шоком, и смотрел широко распахнутыми глазами на то, как работает над его телом бесчеловечное существо с дюжиной рук и пятью головами.

Ни у одной из них не было лица – лишь рты, растянутые до ушей в голодном оскале. Острые зубы в несколько рядов, тонкие, как зубцы у вилки. Тело длинное, плоское, будто бы жучье, а кожа – пергамент: в пролежнях, губчатая, того и гляди порвется от выпирающих костей. Ниже пояса твари развевалась темная ряса – то клубилась живая тьма, что служила диббуку и одеждой, и ногами. Он урчал, нависая над телом мальчика, и пальцы его напоминали лезвия, почти как у одержимого Исаака, только идеально прямые и черные. Он забирался ими внутрь детского тела, чтобы, надавив изнутри на хрупкие кости, переломить их пополам и выудить одну за другой из надрезов. Рядом уже была собранная горсть таких – коленные чашечки, несколько ребер и те самые оторванные руки. Мясо, мышцы и кожа валялись вокруг, снятые, как обертка. А мальчик все не умирал, удерживаемый на грани вспышками боли и влажным снегом, припорошившим лицо с верхушек диких кленов. Лишь кряхтел, беззвучно хлопая синими губами, и безвольно смотрел на то, как его разделывают заживо.

Кровь проложила в снегу ручеек, пропитывая искромсанную школьную форму. Я разглядела букву «A» на ее воротнике – эмблему, – когда пять безликих голов вдруг обернулись.

– Мы чуем тебя, – сказала тварь то, что не должна была говорить. Я попыталась отступить, но приросла к месту: видение невозможно было контролировать, как и свое тело, – ни здесь, ни там, в реальности. – Полынь, физалис, соль… Так пахнут ведьмы. Мерзкие язычницы, которые годятся лишь на то, чтобы их выпотрошить! Мы не знаем, кто ты, но надеемся, что тебе нравится зрелище. Наслаждайся, раз пришла.

Голос звучал, как жужжание осиного роя, и, перебирая руками, тварь улыбнулась всеми пятью ртами, довершая начатое. Несколько ловких движений пальцами – и я увидела маленькое сердце размером в половину моего кулака, нанизанное на острый обсидиановый коготь.

– Одри…

Тварь облизнулась и протянула его мне, предлагая угощение.

– Одри!

Меня звали снова, снова и снова, но обернуться я смогла лишь с третьей попытки: пластилиновый и вязкий, воздух противился лишним движениям, будто я плавала в кипящем бульоне. Оказывается, за моей спиной уже вовсю полз зыбкий туман, стремительно покрывая сумеречный лес. Оттуда, из белого дымного полотна, вдруг высунулась чужая рука – оливковая кожа и десяток звонких браслетов на запястье. Запах меди притупился под сладостью аромата имбирного кофе и кориандра, а когда наши пальцы соприкоснулись, кошмарный сон наконец-то закончился.

И начался новый.

Лодыжки, оплетенные цепями. Спиральки черных непослушных волос, слипшихся в запекшейся крови и грязи. Желтые глаза с малахитовыми прожилками и некогда прекрасные пухлые губы в форме сердечка, превращенные в месиво.

Я узнала ее еще до того, как услышала и увидела. Диего был прав: разорванный ковенант вовсе не означает разорванную связь. Синяя ленточка, связавшая наши руки в машине Коула по пути из Нового Орлеана в Берлингтон, положила начало не только клятве, но и семье. А, как известно, нет ничего крепче семейных уз.

– Одри, помоги!

Толчок неведомой силы вытолкнул меня в реальность. Я жадно схватила ртом воздух, будто все это время обходилась без него, и распахнула глаза, взирая на Коула. Тот сидел надо мной, удерживая двумя руками на своих коленях, укачивая, как ребенка. Белее простыни, он походил на привидение, но все, о чем я могла думать, – это кованая решетка и желтые глаза, смотрящие сквозь прутья на мир, глухой к мольбам и отвернувшийся от нее.

«Ты слышишь… Наконец-то ты слышишь!».

– Одри? – встревоженно позвал меня Коул, убирая большим пальцем локон волос с моего лица, залитого лихорадочным потом. – Господи, ты напугала меня! Твои глаза… Зрачков и радужки не было – сплошь белок. Я подумал… – Он поежился, отгоняя прочь страшные мысли. – Что произошло? Я нашел тебя на полу…

– Зои, – прошептала я, не замечая, как впиваюсь ногтями в собственные ладони: кровь побежала по вырезанному на паркете кругу, как она бежала по снегу где-то в там, в далеком туманном лесу; как она бежала по чугунной решетке, запертой на три замка и душащей всякую магию, пока та не пробилась тараном спустя столько месяцев. – Коул… Зои умирает!