Сказ о сотворении Мира. Отрывок первый

«Но лишь казались пустыми бескрайние просторы бесконечности. Переплетаясь в недоступных смертному разуму формах, шесть сил, первооснов всего сущего, заполняли собою всеобъемлющее пространство. Были то <…>. Путаясь и закручиваясь, но никогда не объединяясь, сии первородные материи кружили, следуя наивысшему ритму <…>.

Но однажды сплелись все шесть сиих субстанций в одном месте столь плотно, что произошло их слияние в ранее невиданную материю, <…> выделилась она из нескончаемого водоворота крутящихся сил совершенно новой сущностью, имеющей сознание и форму. <…> Тело его было неописуемо прекрасным, ибо соткано было из шести первозданных и древнейших сил, что не могли стать причиной уродства или несовершенства. Разум его был настолько острым, что, будучи единым со всем, что его окружало, осознавал он свою особенность и причины ее <…>, ощущал и свою обособленность. <…> Научился он по прихоти своей сливать воедино первородные материи, что наполняли его, создавая вне собственного тела нечто новое и ранее никогда не существовавшее. <…> И стал он Первым Великим. И нарек он себя Куперусом. <…>

Беспредельной мудростью обладал тот, кому суждено будет стать Старшим из Богов. Понимал он, что, несмотря на силы воплотить любую свою задумку, не сможет он обуздать тоску и страдание одиночества. <…> Принялся тогда Куперус закручивать шесть первоначальных субстанций, собирая их по бесконечному пространству, <…> и отделил он переплетение первооснов и создал тем самым по образу своему и подобию Второго Великого. Сам себя нарек тот Брутаном – братом был назван Куперусом. <…>

Поровну всех первородных материй несли в своих божественных сущностях братья, но не поровну каждой. И посему столь же схожи были двое Великих, сколь и различны. Равным Брутан был брату по мудрости, силе и красоте, и не мог он смириться, что суждено ему быть вторым и нет возможности сие исправить. Зависть распалялась в нем, разжигая злобу и ярость. <…> Пытался Старший из Богов найти подход к брату: изобрел он речь, дабы лучше, полнее и красочнее передавать свои чувства и желания, облекая общение в прекрасную форму. До чего красив был язык Богов! Шелест сочной зеленой листвы и грохот горных рек, звон первой весенней капели и раскаты грома, шорох переносимых ветром песчинок и удары прибоя о скалы – все слилось в неповторимой гармонии Божественного Слога. <…> Несравненным красноречием отличался Брутан, привнес он ложь и лицемерие в творение старшего брата, ибо увидел в речи могущественное оружие. Понял тогда Куперус, насколько непохож он на другого Бога. Опечалился, осознавав, что общество брата принесло ему больше мук, нежели одиночество, и увидел причину вражды в равенстве. Решил создать тогда другого Великого, который имел бы сил чуть меньше. И столько работы провел он, столько любви и терпения вложил в новое творение, что, обретя облик и сознание, Первая из Богинь вначале сама нарекла его супругом и лишь опосля дала имя себе. Куни-Мэй. <…> Не смог Куперус создать что-то ущербное, и лишь немногим по силе и уму уступала Богиня враждующим братьям, а красотой и вовсе обоих затмевала. <…>

Быстро поняла Куни-Мэй причину ссор и разлада, видела в глазах возлюбленного своего супруга страх, что и ее преданная нежность уступит место озлобленной обиде. <…> Дабы не смущался и не опасался Куперус могущества ее, самолично разделила она сущность свою божественную на десять одинаковых частей и девять из них запечатала в сердцевинах – ядрах равных, кои по собственной воле открыть не смогла бы.

Подивился самоотверженности новоприбывшей Брутан и также возжелал иметь супругу. <…> Нарек он ее Гадэнией. <…> Слабее других Великих была она и разумом всем троим уступала, но являла собой самое прекрасное из всех созданий, что были и что когда-либо будут. <…> Боялась Гадэния мужа, ибо понимала, что всегда будет на ней он вымещать злобу свою. Но не могла не любить его за то, что потом он становился красноречив и ласков. <…>

И жили в бескрайних просторах бесконечности четверо Великих, те, что позже будут нарекаться Старшими Богами. <…> Сотни лет царила между ними гармония, но заметил Первый Великий, что супруга его становится молчаливой и задумчивой, что подолгу проводит она время в одиночестве, что гложет ее какое-то горе. Спросил Куперус жену свою о причинах печали ее. Долго не отвечала Куни-Мэй, но все же поведала, что мучается она, так как некому больше дарить любовь и заботу, что наполняют ее. «Гадэния не принимает моего тепла, так как опасается гнева брата твоего. Брутан злоупотребляет моей добротой, из-за чего я страдаю, а ты досадуешь. Ты же, супруг мой, могущественен и мудр. Не нуждаешься ты в том количестве заботы, которую я хочу дарить».

<…> И стали жить в бесконечном пространстве двенадцать Великих. Старший из Богов Куперус; супруга его Куни-Мэй; четверо детей его – Джулиус, Марчиус, Ватэро, Локития; двое внуков – Лортэк и Дэндус; братья его – Брутан с женою своей Гадэнией и Кет-Оциль; и сестрица меньшая Куни-Мэй – Эмилианна. Создания они были совершенные и могущественные, ибо вместе полностью впитали все шесть первоначальных субстанций, ранее круживших и извивавшихся в бескрайних просторах бесконечности. <…> Силою непостижимой обладали Боги, ибо каждый из них черпал ее из своей сущности, образованной слиянием первородных материй. <…> Мановением рук строили и разрушали они свои дворцы, выдумывали и создавали приспособления для собственного увеселения и не ведали о существовании нужды и необходимости.

<…> Молчаливой затворницей слыла Гадэния, редко покидая дворец Брутана, но всякий раз поражая Великих своей красотой. Днями напролет ткала она неповторимые воздушные наряды, все великолепие и нежность которых не смог повторить никакой другой Бог. Всегда радовались ее подаркам Всесильные, хотя самые лучшие творения берегла она для супруга. Подобно переплетению тонких нитей видела она ткань чужих снов и мыслей, доступно ей было чтение судеб, но не делилась она ни с кем тайными знаниями, ибо понимала, что уступает большинству Великих в мудрости и не сможет предугадать последствия своей болтливости.

Но однажды Богиня проснулась с криком, ибо было ей страшное видение. Долго не мог успокоить супругу свою Брутан, в конце концов предоставив ее Куни-Мэй и Локитии. Когда же наконец вытерла слезы Гадэния, попросила она возможности выступить перед всеми Всесильными. И собрались Великие во дворце Куперуса, и рассказала недоумевающим Богам Гадэния, что познала она ночью о естестве столь невероятном и значимом, что не просто неподвластно оно Всесильным, но и само ими правит. И имя ему – Время.

Поведала Великим Вторая из Богинь о том, что строго и беспощадно Время, могущество его непомерно, но стремления кристально ясны. Угодно ему, дабы все сущее приходило из ниоткуда и уходило также в никуда. <…> И знаменовало сие откровение, что всем Великим однажды суждено исчезнуть.

Долго сидели Боги в молчании, пораженные новостью страшной, пока Джулиус неожиданно не рассмеялся. Заявил он, что странную забаву Брутана видит в случившемся и что считает бесчестным со стороны своего дяди подбивать на ложь скромную супругу. Шепот раздался среди Великих, а Брутан впал в ярость, разозлившись на клевету, <…> едва удержали его от расправы над племянником братья. <…> Разошлись опосля этого Боги, предпочитая верить, что лишь непонятную шутку придумал самый неистовый из них. А Куперус не остановил никого, ибо не знал, что говорить и что делать».

Глава 2 О Крылатых

1

Молодой человек с шумом втянул носом воздух и открыл глаза. Лицо сразу же исказилось гримасой: его разбудила святая уверенность, что сотни иголок просочились ему под кожу и теперь раздирают руку изнутри, нещадно двигаясь во всех направлениях и разрезая плоть на своем пути. Шипя и ругаясь, он перевернулся и начал остервенело растирать ледяную конечность, на которой так легкомысленно заснул. Ему потребовалось не много времени, чтобы понять, где он находится и что его друг, компаньон и учитель, скорее всего, спит. Не переусложненная лишними конструкциями брань сменилась тихим недовольным постаныванием. Однако стоило юноше заметить, что его спутник лежит по другую сторону от едва теплящегося костерка с открытыми глазами, как он вновь начал вслух поминать младшего полубога несчастий.

Было около полуночи, ну, возможно, шестой темный час, если судить по затухающему огню и взявшему перерыв соловью. Луна как бы нехотя показывалась из-за туч и сразу же скрывалась. Ни одной звездочки видно не было. Земля стремительно расставалась с накопленным за день теплом, а ветер, который вечером дарил приятную прохладу, сейчас заставлял ежиться и вспоминать, что это всего лишь первая ночь лета.

– …тыщу раз ему в жопу, еще и холодно – рындец! Э, Розд! – выкрикнул молодой человек, доведя свой монолог до логического завершения. – Чего не пишь?

Дрозда на самом деле звали Еремией, но в их кругу было принято обращаться друг к другу по прозвищам. Вернее, в кругу Зикари – Стервятника. Это было одно из странных, но, наверно, оправданных правил, которое молодой человек понимал не полностью. То есть, ладно, сам он осел в Стэржеме всего два года назад и мало с кем общался, но зачем этот спектакль практически выросшим там Еремии и Зикари, которых каждая собака в Перепутье знает?

Так или иначе, ему нравилась игра, в которой он участвовал, поэтому юноша безоговорочно принимал ее условия. Не говоря уже о том, что Еремия здорово бесился от того, что его друг не мог – на самом деле, приложив усилие, мог, но не хотел, – произносить его кличку правильно.

– Кончай наяривать, Стенолаз, и спи, – приказал Дрозд голосом, звучащим совсем не так, как речь только что проснувшегося человека.

Стенолаз было смутился, но тут же ответил хмыканьем, поняв, что над ним в очередной раз подтрунивают. Перестав мучить руку, юноша вернул умирающий костер к жизни, после чего, потягиваясь и вкушая благодатный жар, принялся глядеть по сторонам. Игры языков пламени разогнали черное окружение и подчеркнули теплыми коричнево-желтыми оттенками траву, дорогу, деревья, красные, что вареный рак, волосы Дрозда и стоящую чуть поодаль кобылу.

– Ляча, кажись, уже ришла в себя. Мы не обязаны ночевать под открытым небом.

Положив руки под рыжий затылок, Еремия растянулся на спине и молча смотрел вверх. Он словно не услышал.

– Погляди на небо! Вот-вот ливанет, – продолжал Стенолаз тоном, будто пытался что-то донести до туповатого ребенка, хотя сам был младше спутника на пять лет. – Пара верст – и мы на че-нить наткнемся, я уверен.

На этот раз Дрозд устало ответил:

– Посмотри на эту скотину, Джорри. Она вот-вот сдохнет и без твоего южанского зада на ней. Спи.

Это было недалеко от истины: они едва не загнали лошадь. Именно ее паршивое состояние заставило их остановиться практически в чистом поле.

– Кажешь, вой зад легче? – фыркнул Джорри, проглатывая начало некоторых слов на южный манер. Он ничем не выдал удивления, услышав из чужих уст собственное имя вместо «Стенолаза».

Не дождавшись больше никаких ремарок, Джорри вздохнул, потеплее закутался в кафтан и, положив голову на худую сумку, закрыл глаза. Ему оставалось только гадать, в насколько паршивой ситуации они находятся на самом деле. То есть когда Стервятник встретил их фразой, обращенной к Дрозду: «Живо бери лошадь и вали из города нахрен!» – уже можно было заподозрить неладное. А после его старшие друзья провели небольшую беседу наедине, Еремия почти что за шкирку выволок ничего не понимающего Джорри из дома Зикари, и уже через четверть часа они мчались галопом по Новому морскому тракту.

Позже Дрозд пояснил, что в Стэржеме в последнее время многовато ряженых и пока не понятно, кого они высматривают. Стервятник решил, что народу лучше разбежаться на некоторое время. Чем дальше – тем лучше. А собираться вновь уже после Дня Лета.

Джорри верил, что Еремия пересказал разговор без лжи и утайки, но его содержание казалось Стенолазу слишком гладким для бессонной ночи и того бледного лица, с каким их встретил Стервятник. Однако каким-то настоящим влиянием на своих старших друзей Джорри не обладал; полностью отдавал себе отчет, что не просто не видит картины в целом, но даже и не знает, где она висит; и, разумеется, не может посвятить себя другим занятиям, кроме тех, что ему велят Стервятник и Дрозд – поэтому тревога о случившемся или сомнения в правильности полученных указаний не беспокоили юношу. Стенолаз быстро погрузился в крепкий сон.

Когда его разбудила трясущаяся земля, соловей вновь драл глотку, ветер утих, а облака рассеялись, позволяя луне лить свой ледяной свет на землю. Стало холоднее, но дождю явно не суждено было случиться. Джорри сел, одновременно пытаясь сообразить, что происходит, и радуясь своим далеким от совершенства умениям предсказывать погоду. Еремия приподнялся на локтях; судя по лицу, он так и не заснул. Стреноженная лошадь в свете луны выглядела все еще паршиво, хоть уже и не была в мыле.

Вздымая пыль, два десятка всадников пронеслись мимо устроившихся на ночлег путников. Молодые люди без труда смогли разглядеть как хорошо знакомые коралловые гербы с белой птицей, так и несколько отличительных знаков законников из других дэминий.

Будь это обычный патруль земельного, солдаты пристали бы к ним с вопросами, может, что-нибудь отняли бы, может, побили. Однако, скорее всего, просто бы почесали языками. Но этих было слишком много, и они очень спешили. Зрелище, которое могло бы стать поводом для интереснейшего обсуждения, если бы молодые люди точно не поняли, куда и с какой целью едут солдаты.

Всадники скрылись из виду раньше, чем улеглась пыль на дороге. Дрозд и Стенолаз вскочили одновременно.

– Еремия, – указал пальцем на рыжеволосого более юный из спутников. Он решил, что обращение по имени придаст его словам весомости. – Ты не вернешься. Они, возможно, даже не за нашей компанией. – Джорри не верил тому, что говорил. Если в самом большом Перепутье Берии останавливался кто-нибудь, на кого могли бы натравить двадцать порядководов, люди Стервятника узнавали об этом первыми.

Дрозд вновь не счел нужным отвечать. На его бледном веснушчатом лице отражалось все, что терзало душу: гнев за обман, которым его вытурили с Перепутья, обида на человека, солгавшего, что у него еще будет время, злость на себя за то, что повелся, страх и, наконец, решимость.

– Не будь дураком! – закричал Джорри, сжимая кулаки. – Зикари тебя прогнал именно поэтому. Думаешь, он будет частлив, если тя поймают?

– Меня не поймают, Стенолаз, – едва слышно ответил рыжеволосый.

Они стояли по разные стороны от затухающего костра и не сводили друг с друга глаз.

– Ты. Ничем. Ему. Не. Поможешь, – медленно и четко произнес Джорри.

Еремия поднял с земли седло и потник, служившие ему постельными принадлежностями.

– Не смей мешать мне, – тихо сказал Дрозд. Он развернулся и резким шагом направился к кобыле, накинул ей на спину потник, но седло дернулось у него из рук. Юноша, схвативший его, всем своим видом показывал, что отдаст снаряжение только с боем. Лошадь же всем видом показывала, что крепко спит и никуда ехать не собирается.

– Стенолаз, не заставляй меня драться с тобой.

– Ты меня не победишь. Не делай лупостей, Розд!

Рыжеволосый хмыкнул, видимо, отметив твердость и уверенность в голосе друга. Джорри был рад, что фраза прозвучала именно так, ведь убежденности в победе не было и в помине: перед глазами стояло ясное воспоминание о вывихнутой руке и прижатом к лицу лезвии ножа – финале их первой и последней настоящей драки. Дрозд нагнулся, чтобы снять с клячи треногу, но Стенолаз, отбросив седло, обхватил его поперек груди и дернул назад.

– Не будь дураком! – почти что взмолился младший из друзей.

Несколько минут Еремия просто извивался в неожиданно крепких объятиях, но злость быстро завладела им, и он дважды всадил локоть в ребра своего компаньона и ученика. После второго удара хватка ослабла, Дрозд вырвался и, развернувшись лицом к Стенолазу, получил под дых. Они сцепились и покатились по траве, пыхтя и вскрикивая. В пылу драки все связывающее их в прошлом, да и сама причина ссоры, быстро отошли на дальний план перед необходимостью, или даже желанием, отвесить самый сильный тумак, тычок или пинок.

Джорри не раз доводилось махать кулаками, но крайне редко по серьезной причине. На самом деле, он не считал себя задирой и обычно старался избегать мордобоя. Дрозд же, несмотря на способности блестяще подражать манерам богатеев, начиная от сложно-построенной речи и заканчивая бесящими периодами напыщенного артистизма, рос бродягой в самом большом Перепутье Берии. Так что Стенолаз совершенно не удивился, когда обнаружил себя распластанным на спине с сидящем верхом на нем Еремией. Он точно не понял, сколько раз получил по лицу, прежде чем забылся от боли.

Слезы текли против воли, не давая разглядеть смеющуюся над ним луну. В конце концов, он заставил себя сесть, но сразу завалился набок, обхватив рукой ребра. Мало того что нос, казалось бы, теперь совершенно не годился для дыхания, так еще и малейшее движение разрывало болью грудную клетку. Джорри дважды в жизни ломал ребра. И сейчас быстро вспоминал все эти ощущения. Продолжая лежать на боку, одним движением стер слезы и кровь с лица, но задел отозвавшийся жутким жжением нос, чем сделал попытку очиститься полностью бессмысленной.

Когда к Стенолазу более-менее вернулось зрение, он смог разглядеть, что его друг уже заканчивает седлать лошадь. Затянув подпруги, Еремия выпрямился и обернулся. С мрачным удовлетворением Джорри отметил на чужом лице рассеченную надвое нижнюю губу и сильно щурящийся левый глаз. На мгновение встретившись с чужим взглядом, Дрозд отвернулся и положил руки на седло. Он застыл, опустив голову.

Стенолаз вновь постарался встать, кряхтя от боли. Он прекрасно знал, что Еремия быстро подавит в себе чувство вины. Несмотря на то, что холодный ночной воздух истязал грудную клетку, Джорри удалось оторваться от земли. Почти сразу припал на колени из-за сведенного бедра. Он не помнил, когда получил удар по ноге.

Еремия нагнулся, чтобы таки растреножить кобылу, но между ним и ногой лошади золотистой куницей пронесся огонь, опалив их. Лошадь заплясала с испуганным ржанием, резко отскочив на два десятка локтей.

Дрозд в задумчивости уставился на краснеющую руку. Пальцы на ней дрожали, а костяшки были сбиты.

– Только попробуй, – тихо сказал Джорри, понимая, что это прозвучало не угрозой, а несчастным стоном. Запястье его правой руки, свисающей вдоль тела, было разогнуто, будто он на что-то опирался, а пальцы по очереди выдавались вперед, словно нажимая на невидимые клавиши. После каждого «нажатия» из-под ладони отходили горячие желто-красные круги, напоминающие рябь от прикосновения к гладкой поверхности воды во время заката. Заклиная огонь, Стенолаз все еще стоял на коленях.

Еремия медленно обернулся и, оценив предлагаемое зрелище, холодно заметил:

– Если мы танцуем по-взрослому, то я буду быстрее.

Как по волшебству в его чуть дрожащих пальцах оказался клинок метательного ножа.

И вновь их глаза встретились. Они смотрели друг на друга, побитые, тяжело дышащие, и никто не собирался уступать. Напряжение сгущалось в воздухе, доходя до своего пика. Оно напоминало огромный пузырь, который рос, угрожая поглотить все вокруг и перемолоть в труху кости любого оказавшего ему сопротивление. Раздуваясь все сильнее и сильнее, пузырь вдруг лопнул. Нож выпал из обожженной руки рыжеволосого.

– Да пойми же ты наконец! – взвыл он, упав на колени и согнувшись, словно выпрашивающая хлеб старуха. Сразу закрыл лицо руками, но через ладони прорвался громкий всхлип.

Джорри нашел в себе силы подняться. Не без труда кое-как доковылял до сотрясающегося в рыданиях друга, чувствуя, как рубашка прилипла к груди из-за натекшей из носа крови. Лично его ничего не держало в Перепутье. Он хорошо относился к Зикари, к остальным был равнодушен, но настоящим другом считал только Еремию. И, несмотря на явные страдания Дрозда, не мог отпустить его на верную погибель.