– Ну… как все. Сейчас столько об этом пишут, открой любой журнал… Кого-то рекомендовали знакомые, потом еще это… Госпожа Лилия, по телевизору…

– Понятно. И, конечно, платили большие деньги. Сначала вроде бы был результат, а потом – снова нет.

– Конечно, – Буров опять начал злиться. – Как будто вы не знаете…

– Ничего и не могло получиться. – Погрязова вдруг улыбнулась, и Буров снова заметил, как она молода. – Владимир Алексеевич, я вам искренне сочувствую, но… Тот, кто на самом деле что-то умеет, никогда не возьмет за это денег.

– И вы тоже? – саркастически спросил он.

– Конечно, – твердо сказала Погрязова. – Позвольте мне увидеться с Машей. Обещаю вам, я сделаю все, что смогу, даже если вы не захотите записать мое интервью.

– Нет.

– Почему?

– Потому что мне жаль Машу, – глухо сказал Буров. – Я не знаю, кто вы и что вы можете, я по-прежнему не верю ни в какую эзотерику, но девочка… ей семнадцать лет. Два года назад она потеряла мать и сама до сих пор в каталке. Я сделал все, что мог, и ничего не помогло. Ей надо смириться с тем, что она никогда не будет такой, как все… Понимаете?

– Я понимаю. Но попробовать мы можем. Владимир Алексеевич, я чувствую, что может получиться. Прошу вас, давайте попробуем.

– Но я не знаю, как скажу ей…

– Я все скажу сама. – Женщина сжала руки на груди, словно в молитве. – Владимир Алексеевич, если есть хоть один шанс, нужно его использовать. Давайте попробуем. Уже сегодня я отвечу вам, стоит ли работать с Машей или нет. Вы же ничего не теряете! Отмените совещание и едем немедленно!

– Но я не вижу…

– Увидите потом. Едем. – Погрязова встала, взяла сумочку и, не глядя на Бурова, быстро вышла из кабинета. Тот, не узнавая сам себя, поспешил за ней.

Поехали на машине Бурова: Погрязова оставила свой «Рено-Меган» на стоянке возле редакции. Было уже темно, дождь пошел сильнее, желтые листья облепляли ветровое стекло. По дороге молчали: Буров злился на себя, Погрязова с отстраненным видом смотрела в окно, на пролетающие мимо улицы. К счастью, ехать было недалеко: на Сущевский вал. Недавно Буров купил квартиру для себя с Машей в одном из элитных домов.

В молчании вошли в освещенный, чистый подъезд, прошли мимо консьержки, поднялись в лифте. Мучительно думая о том, что он скажет Маше, Буров открыл двойную дверь, пропустил Погрязову вперед. В квартире было темно. Дверь в комнату дочери была отворена, там светился телевизор.

– Папка, ты? – послышался голос Маши. – Почему так рано?

– Машенька, я не один. – Буров запнулся.

Погрязова тем временем быстро сбросила туфли, жестом отвергла предложенные Буровым тапки и босиком прошла в комнату дочери – Буров и слова не успел сказать. Он потрусил было следом, но дверь за Погрязовой закрылась, и он успел только услышать вопрос дочери:

– Здравствуйте… а вы кто?

«Придурок и трус», – уныло сказал сам себе Буров. И поплелся курить на кухню. Все произошло так стремительно, что он не успел вмешаться, и только сейчас, сидя с сигаретой на пустой кухне и глядя на бегущие по стеклу струйки дождя, начал обдумывать произошедшее. Может, она гипнотизер, эта мадам Шкипер? Ведь еще утром он даже не был знаком с ней… а сейчас она сидит с его дочерью за закрытой дверью, и Машиного голоса не слышно. Разговаривают? Но о чем?!

Резко скрипнула дверь. Так же резко, железно прозвучал голос Погрязовой:

– Владимир Алексеевич, быстро – таз с водой мне!

Он вскочил и помчался за тазом. Она встретила его на пороге Машиной комнаты, выхватила из рук пластмассовый голубой таз, плеснув водой на штаны Бурову, и захлопнула дверь перед его носом.

Буров вернулся на кухню. Не зажигая света, долго пил холодную воду из-под крана. Потом позвонил на работу и сказал Ирине, что завтра с утра он – в министерстве. Потом сел на табуретку, прислонился затылком к стене и, кажется, заснул.

Он проснулся от голоса Погрязовой:

– Уже все, Владимир Алексеевич.

Он неловко вскочил, зажег свет. Первым делом взглянул на часы. Оказалось, что прошло всего сорок пять минут. Щурясь от яркой лампочки, Буров ошалело спросил:

– Ну, как? Как Маша?

– Все получится, не беспокойтесь. Все даже лучше, чем я думала. Завтра я приду опять.

Что-то в голосе женщины показалось Бурову странным. Глаза понемногу привыкли к свету, Буров встал и, подойдя вплотную к стоящей в дверном проеме Погрязовой, внимательно посмотрел на нее.

Как и многие люди его поколения, Буров был неверующим. Но сейчас ему очень захотелось перекреститься и сказать что-нибудь вроде «свят-свят-свят, пропади, рассыпься!..» Стоящая перед ним женщина выглядела уже не на тридцать, а на все пятьдесят. Глаза ее совсем ввалились, вокруг них явственно проступили черные круги, под скулами легли тени, около губ протянулась страдальческая складка. Это было выражение смертельной, тяжелейшей усталости.

– Что с вами? – потрясенно спросил он. – Вам плохо?

– Нет, все нормально, – глухо сказала она, садясь на табуретку. – Не пугайтесь, все абсолютно нормально, все так и должно быть. С вашей девочкой все будет хорошо.

– К ней можно? – как у врача, спросил Буров.

– Можно, но не нужно. Она спит.

Буров в упор смотрел на нее. Когда они входили в квартиру, он пообещал себе, что будет крайне внимателен и заметит любое притворство. Но сейчас, глядя на лицо Погрязовой с закрытыми глазами, он подумал, что для того, чтобы так имитировать предсмертное состояние, нужно быть Сарой Бернар в расцвете таланта.

– Я отвезу вас домой. Где вы живете?

– Не надо. Я позвонила, за мной сейчас приедут.

Через несколько минут действительно раздался звонок в дверь. Буров открыл. На пороге стоял… чеченец. Или дагестанец. Лет тридцати, с узким лицом, непроницаемыми, близко посаженными глазами. В черной кожаной куртке и широких штанах – классика Черкизовского рынка.

– Александра Николаевна?.. – гортанно вопросил он через плечо Бурова, словно того не было вовсе.

– Да, Абрек, минуту… – отозвалась из комнаты Погрязова. Кавказец, не вытирая ног, прошел в комнату, вскоре показался оттуда, ведя под руку Александру. Молча подержал ей пальто, что-то проворчал не по-русски. Погрязова не ответила ему. С порога она обернулась:

– Владимир Алексеевич, я приеду завтра в восемь вечера, предупредите Машу. И еще… Я забыла вылить воду. Пожалуйста, прямо сейчас вылейте таз. Прямо сейчас, это очень важно. Идите. Обещаю, что все получится.

– Как скоро? – не удержался Буров.

Кавказец, придерживающий дверь для Погрязовой, резко обернулся, Буров заметил пренебрежительную гримасу на его лице. Парень явно хотел что-то сказать, но Погрязова мягко толкнула его ладонью в спину:

– Абрек, иди, иди… – И, вслед за парнем шагая за дверь, ответила: – Через десять дней.

Буров закрыл за ней дверь и сразу же пошел в комнату дочери. Маша спала в своем кресле-каталке, свесив руку до пола. Светлые волосы, рассыпавшись, лежали на ее лице. Буров убрал их, осторожно поднял дочь на руки и отнес в постель. Маша не проснулась. Что-то попалось под ноги. Буров увидел таз, шепотом чертыхнувшись, поднял его и вынес из комнаты.

Вода была черной. Не такой черной, как тушь, а скорее, как вода из торфяного болота. Буров долго, изумленно разглядывал ее, попробовал пальцем. Палец остался чистым. Разозлившись, он подумал: разведенная краска, для эффекта. Это будет легко вычислить: если вода постоит какое-то время, обязательно на дно таза выпадет осадок. То-то она так беспокоилась о том, чтобы он вылил воду… Аферистка, такая же, как и все они. И он хорош, купился… Буров оставил свет в ванной, разделся и лег спать.

Среди ночи заверещал телефон. Не открывая глаз, Буров нащупал рядом с собой трубку. Снимая ее, глянул на светящиеся часы: полпятого утра.

– Алло?.. Кто это?

– Конь в пальто! – рявкнул в трубку незнакомый гортанный женский голос. – Воду вылей, придурок, мозги есть у тебя или пропил?! Санька из-за тебя четвертый час заснуть не может!

– Что?.. – ошарашенно переспросил он. – Кто вы?

– Воду вылей, сволочь, убью!!! – в трубке запикало.

Буров встал. Натыкаясь на стены, побрел в ванную, где горел свет.

Вода в тазу была по-прежнему черной. Никакого осадка не наблюдалось. Буров опрокинул таз в ванну, смыл остатки воды душем. Криво усмехнувшись, пожелал:

– Спокойной ночи, Александра Николаевна.

Погасив свет, он вернулся в постель, но сна уже не было. В окне на фоне сереющего неба выступили темные очертания домов, кое-где уже горел свет. Буров закурил прямо в постели, чего не делал уже лет пятнадцать. Закрыв глаза, подумал: неужели в самом деле что-то получится? Неужели Маша… Он боялся даже думать о том, что дочь снова сможет ходить. Но, может, хотя бы на костылях, хотя бы немного?..

– Папа! – послышался голос дочери. Буров вздрогнул, уронил сигарету. Ругаясь, кое-как затушил пальцами рассыпавшиеся по одеялу искорки и вылетел из комнаты.

Часы показывали семь. Маша, потягиваясь, сидела в постели.

– Куришь? – с упреком сказала она. – Запах на весь дом.

– Извини. А как… как ты себя чувствуешь? – Бурову уже казалось, что все произошедшее – сон. Не было никакой вдовы Шкипера в его кабинете, не было машины, летящей по темному городу, не было почерневшей воды в тазу.

– Нормально. – Маша обеими руками взлохматила волосы. – Пап, а она кто?

– Кто – она? – глупо переспросил он.

– Ну-у, эта женщина… Александра Николаевна. Так неудобно получилось, мы разговаривали-разговаривали, а потом я, кажется, заснула. Она не обиделась?

– Н-нет… Она что… Она тебе понравилась? – Буров присел на край кровати. – А о чем вы говорили, если не секрет?

– Да так… – Маша пожала плечами. – Про музыку, про Интернет, про тебя, про маму… Про аварию тоже рассказала. Я хотела показать ей фотографии в компьютере – и вдруг заснула, как дура. Она кто, папа? Она сказала, что я смогу ходить!

Буров молчал, собираясь с распрыгавшимися мыслями. Получалось, что Маша обсуждала с незнакомой женщиной темы, на которые они не говорили уже два года. А о матери, которая в тот проклятый день сидела за рулем их машины, она отказывалась разговаривать даже с психологом во время реабилитационного курса. Так и говорила: «Я не буду это обсуждать». А тут…

– Папа… Папа, ты слышишь меня? О чем ты думаешь?! – рассердилась в конце концов Маша. – Ты сегодня очень занят?

– Нет… Не очень. А что?

– Ты можешь купить мне костыли? Любые,