7.

На следующий день, в четверг, занятия начинались со второй пары, а Маша забыла. Проснулась как обычно, в семь утра, наспех позавтракала. Уже запивала куриную котлету холодным компотом – как вдруг неожиданно вспомнила: торопиться некуда, первая лекция на час позже.

Непривычно долгое утро. Потянувшись, она взглянула в окно. Тучи. Серые, безжизненные многоэтажки за пустырем напоминают прутья. Кончилось жаркое лето, будто ткань, богато расшитая, медленно сползало оно с города, с каждым днем все более и более обнажая его настоящее лицо. Деревья стояли еще в листьях, но в кроне появилась первая желтизна. Небо, временами все еще теплое, постепенно теряло свой насыщенный синий цвет. Все чаще набегали дождевые тяжелые тучи, и холодный ветер усиливался. Еще немного – и мир окажется брошенным и обескровленным, доступным любым ветрам. И так будет до первого снега.

Свободный утренний час хотелось продлить, и столько всего успеть, что Маша, растерявшись, не знала, с чего начать. Подаренный лишний час казался вечностью. Она съела еще одну котлету и заварила в бокале пакетик черного чая. Вчера, когда вернулась домой, она так устала, что, искупавшись, сразу легла спать. Даже почту, как обычно, не проверила. Поэтому сейчас, придвинув кресло к столу, Маша села и включила компьютер.

В кратких новостях Яндекса сообщалось, что недавно, всего несколько часов назад, в Китае перевернулся поезд, погибли дети. Националисты пытались провести несанкционированный митинг. Вчера в Москве прошел сильный дождь имеется информация о поваленных деревьях. Школьного учителя обвиняют в изнасиловании двадцати подростков. А знаменитый итальянский модельер разработал новый тип комбинезонов для карликовых собак. «Пуговицы вместо молний», – прочитала Маша. Очень трогательно.

Она щелкнула почтовый ящик. Высветилось два новых письма: от мамы и от Тимура. Мама передавала привет и спрашивала, какая погода сейчас в Москве. «А то в Африке – жара…» Маша тут же подробно ответила. Упомянула даже про поваленные деревья, хоть сама и не видела.

Небольшое письмо Тимура, отправленное вчера ночью, она прочитала медленнее, чем обычно, словно пробуя на вкус каждое слово. «Привет, Машенька! Ну, как ты там. Сегодня я заработался, даже позвонить вечерком не успел. Зато сделал отчет и еще переговорил с начальником по поводу зарплаты. А после зашел в центральную библиотеку сдать книги. Библиотекарша, между прочим, сказала, что я единственный читатель, который возвращает книги вовремя. Я удивился и не поверил. А теперь вспоминаю: ведь действительно, за несколько лет я ни разу ничего не задержал. Если не успевал прочитать, то обязательно звонил и продлевал. Странно, что другие не пользуются телефоном. Ведь всегда можно продлить.

Такие вот дела и размышления:))) Завтра я освобожусь пораньше. Давай часов в семь немного погуляем. Вредно столько сидеть за компьютером, а последнее время на работе я почти не отхожу от монитора, все отчеты да отчеты… Нужно больше двигаться. Это полезно.

Целую. Твой Тимур».

Раньше, читая Тимура, Маша воспринимала каждую строку так, словно то было ее собственным, внутренним словом; она могла не соглашаться с чем-то и даже спорить, но по своей скрытой сути, любое противоречие и спор оказывались ничем иным как другой стороной одной и той же общей монеты. Сегодня она прочитала сообщение по-новому. Посторонним, придирчивым взглядом. Так смотрят на других людей, хорошо знакомых, но все еще чужих; приятных, но несколько скучных; любимых, но все-таки…

«Все-таки», – Маша запнулась и потеряла нить своих мыслей.

Тогда она щелкнула «ответить» и набрала в окне первое привычное и душно-бесцветное, как целлофан, «привет!». Дальше предстояло рассказать и про свои дела, про мелкие события. «Как всегда. Вчера ходила в музей, заведующая еще не вернулась, и я сама встречала посетителей. И вот…» Тут Маша остановилась.

«Я вот звонил… на днях… – Помню, помню». И: «Как странно. Раньше мы не встречались».

Долгий и серьезный, будто даже печальный (отчего, почему?) взгляд. Волосы у него густые и светлые, а глаза, напротив, очень темные. Как и брови. Быть может, это сочетание и рождало необычное, обостренное, восприятие? Тонкий и нежный румянец и резко очерченные губы: легкий изгиб посередине, какой свойственен обычно людям решительного характера. Голос низкий и мягкий, но хладнокровный, без вкрадчивых нот. А в том, как склоняет он голову и на мгновение хмурится, ощущается неуверенность и сомнение. Ей казалось, Денис весь состоял из противоречий и полутонов. И трагичности. В самом сочетании несовместимого.

И учатся они в одном институте. Вот так встреча. А как же она себя вела? Маша припомнила. Совершенно открыто, как полная дура. Смотрела и улыбалась. Услужливо показывала фотографии, говорила безумолку. Легковесно спорила, быстро соглашаясь. В конце концов, пообещала зайти на большой перемене к нему в корпус, чаю попить. Да никогда! С чего бы это. «Стану я ходить в ваш буфет, щаз. Делать мне нечего», – сказала себе Маша, усмехнувшись. Тут вот Тимур, милый, трудолюбивый, работает и читает, и зовет погулять. Ведь это полезно. И ждет- не дождется ответа.

Она взглянула на монитор и, выделив, стерла фразу «И вот…» Чуть подумав, удалила и все остальное предложение про музей. Потом повела плечом и ответила, торопливо и кратко: «Нет, Тимур. Сегодня гулять не пойдем, не получится».

Отправила. Настроение стало хорошим. Хотелось петь, и отдыхать, и что-нибудь совершить такое, необыкновенное. Почему бы, например, не навести в комнате блестящий порядок. Рассадить цветы кругом, розы и нежные азалии. Аквариум с золотыми рыбками на стол. Купить торшер: витая ножка под атласным колоколом плафона. Дивный красноватый свет по вечерам… А на диван – расшитые узором подушки. Да, именно так. Пирамида из подушек, от больших к маленьким, и на каждой – свой пейзаж-крестик нитками мулине.

А пока, пока, сейчас, для начала… Маша встала и, сжав ладони, окинула взглядом свою невзрачную и стандартную комнату. Часы. Стрелки показывали десятый час. Выходить через пять минут!

Вот дела… «И как могло так быстро время пролететь, – расстроилась Маша, – всего-то, два письма. И кратко…» Но ничего не оставалось, как только быстро собраться и, схватив рюкзак, бежать в институт.

Она раскрыла шкаф и задумалась. Чего бы одеть. С вечера были заготовлены брюки и к ним бежевая кофта с жилеткой в мелкую полоску. Но сейчас настроение изменилось и хотелось одеть что-то другое, только она не могла понять – что же именно. Наконец, выбрала сиреневое шерстяное платье по колено. Одно из любимых по фасону: чуть выше талии, под грудью, платье присборивалось, а дальше, вниз, падало свободными складками.

Потом Маша нашла свои лакированные туфли на плоской подошве, похожие на балетки, с лентой вместо ремешка. Она долго расчесывала перед зеркалом волосы и оставила их распущенными. Наконец, захватила шерстяной платок, сложенный треугольником, с крупными серыми цветами. На всякий случай. Если будет холодно – накинуть на плечи.

И вышла в пасмурное сырое утро.

8.

Ни днем ни ночью не было покоя во Вселенной. Огромным, огненным колесом вращалось солнце, а в городах бесцветно сияли по ночам стальные прожектора.

Электричество – великое и первое, должно быть, благо. С тех пор, как над крышами повисли провода, исчезла тьма, исчез пугающий гул пустоты бескрайнего неба. Прошлые века захлопнулись, словно двери от сильного сквозняка. И мы, люди современной эпохи, жители многолюдного теплого города, оказались в новом мире; мы живем с веселой улыбкой на сухих, крепко сжатых губах. Мы не тешим себя надеждой, тщетными иллюзиями будущего счастья. Мы не верим в прогресс, не верим в смысл истории и какие-то там будто неслучайные, связанные друг с другом, закономерности. Полноте. Даже смешно. Вы хотели как лучше? Ах, да, вы веками воздвигали великую стену, пустили на кирпичи все лучшее, свои благие намерения, трогательные и страстные, такие благородные призывы равенства и свободы?! Что ж. Стена рухнула. Не удержали ее ни танки, ни пули, ни пытки…

И каждый кирпич, каждый маленький и ровный кирпичик вашей доброй славной мысли оказался в могиле. В простом холме без креста. Забытом всеми.

И сколько таких могил в лесах и лугах, на окраинах больших городов, на берегах пустынных озер, под бесконечно палящей мельницей солнца.

Впиталась давно в землю кровь. Выросли полевые цветочки. Девушки, играя, плетут из них венки. Плачут и смеются, и только там, глубоко под землей – все по-прежнему. Глухо.

Довольно.

Вы хотели свободы? Мы свободны. А, значит, счастливы, не так ли? Мы все равны. Слушаем одни и те же новости и пьем по утрам один и тот же бодрящий напиток. Одинаковые машины развозят нас в офисы на работу. Президент с трибуны отчитывается перед нами за бюджетные и прочие расходы великой страны. Он не посмеет повысить свой ровный и спокойный, будто кафельная плитка, голос. Он знает, жизнь его зависит от угрюмо-довольного причмокивания молчаливого, безгласного большинства. И он будет стараться. Да, каждый будет свободен и счастлив. Прежде всего. У каждого будет собственная кровать и тумбочка с телевизором.

Все мы живем в разряженном воздухе катастрофы и благополучия; сумерки смерти окутали город, и похоронный звон доносится из каждого незамурованного сердца. Но в топкой бездне чужих глаз вы не увидите ничего, кроме молчания.

9.

После дождя асфальт просох. Выглянуло солнце, и стало ясно: лето ушло окончательно, безвозвратно; в прохладных лучах, сверкающих над крышами, зрел неуловимый, прозрачно-белый разлив, тот самый особый, стоячий, почти осязаемый свет, свойственный ясным дням сентября и октября.

Сквозь широкие, в полстены, окна Макдоналдса была видна шумная мостовая, по которой туда-сюда сновали деловые сосредоточенные люди, а вдалеке, за дорогой, высился ровный ряд подстриженных деревьев. Желтоватые шары крон под ясным синим небом.

Таня с подносом пробралась к крайнему столику перед окном. Маша еле успевала за ней. В этот обеденный час свободных мест почти нет, и нужно было торопиться, если заметил, что где-то человек вот-вот собирается встать и уйти.

Сегодня в Макдоналдс с ними за компанию отправился и Санчо. Он-то и следил, чтобы вовремя найти свободный стол. «Не суетись, – заметила Таня, – если что, мы всегда можем пойти на лавку. На улицу. Под деревьями даже лучше».

Гремела какая-то невнятная музыка, похожая на сухой перебор щепок, все рассыпалось и мельчилось, и не существовало: каждый звук мелодии пропадал, сменялся другим, новым, а другой, в свою очередь, так же бесцельно и бессмысленно проваливался, исчезая, в общем шорохе. Быть может, именно от этого Маша ощущала тревогу. Она плохо слушала, о чем разговаривали Таня и Санчо.

Таня вчера коротко постриглась под мальчика. Теперь ее глаза, подведенные тушью, казались еще больше, а тонкий, чуть вздернутый нос и мелкие веснушки на скулах придавали лицу выражение какой-то веселой и грубой детскости.

– Нет, ну а что… – продолжил Санчо, – что в этом такого. Хочу я сказать.

Вздрогнув, Маша поймала себя на том, что не знает, о чем только что шла речь. Перед ней стоял пластиковый стакан с дешевым чаем и чизбургер, какой брала она каждый день. Она еще не сделала и одного глотка, хотя сидели они уже минут десять.

– Ха-ха, – лаконично ответила Таня, – Ты, Санчо, жжешь. Вот Маша согласится.

– А?

– Так и так, – Таня не слушала, – ты не прав, по любому. Лукомский – сухарь, ясно всякому. Чего плетешь про пятую жену! С крыши свалился. Да кто с ним согласится. Какая женщина, хочу я сказать. Да с таким в кровать – только под общим наркозом.

– Хмы, – расплылся в широкой улыбке Санчо, – а факт есть факт. Лукомский собирается жениться в пятый раз. На студентке филфака второго курса.

Маша, вздохнув, подняла горячий стакан и поднесла к губам, но, не притронувшись, тут же поставила на место. Она поняла, что не может есть. И не сможет. Ее тошнило только от одного вида этого чизбургера, завернутого в бумагу. Этого бледно-обмяклого сырного месива в кунжутных семечках.

Кончики ее пальцев похолодели, на лбу выступил пот. Ей было жарко и холодно одновременно.

– Знала бы ты, – отпарировал Санчо, – психологию второкурсниц. Да за «отлично» на экзамене они… они готовы на все.

– А вот и нет!

– Все не веришь? Ее фамилия Тюрина. Вот посмотрим. Увидишь.

Таня и Санчо продолжали, колко подхихикивая, бесконечно обсуждать подробности интимной жизни преподавателя литературы Бориса Витальевича Лукомского. Хотя бы иногда посещать его скучные лекции, Санчо не видел смысла. «Слишком тихо говорит. А потом – первая пара…» Зато личная жизнь Лукомского, этого пожилого тучного человека, страдающего одышкой, вызывала острый интерес.

В проходах двигались люди. Одни вставали, другие садились, а музыка продолжала отслаивать в пустоту звук за звуком, и деревья ярко желтели за окном.

– Таня, Тань, – проговорила Маша, стараясь улыбнуться, – я пойду, пожалуй. Вы тут это…

– Что? Чизбургер доешь! – прозвенел, будто из другого измерения голос Тани.

– Времени еще пять минут… – добавил кто-то рядом, и Маша, сделав усилие, рассмотрела Санчо.

Санчо медленно ковырял пластмассовой вилкой куриный салат. Его нижняя губа была вымазана кетчупом.

Когда Маша потянулась к сумке, он неожиданно перестал жевать, уставившись на ее руку так, словно собирался прыгнуть и только замер на мгновение.

– Ты че?.. – пробормотал.

– До встречи, – ответила Маша и побежала к выходу.

Пять минут. Всего пять минут! Институт, правда, недалеко – дорогу перейти и еще обогнуть один дом, завернуть за него, и подняться на лифте на четвертый этаж, и успеть пройти длинный коридор, успеть, успеть… Господи.

Она бежала, обгоняя прохожих. Ветер дул в лицо. Она не стала ждать, стоять на светофоре, и бросилась вперед, на красный, какая-то машина, резко затормозив, громко просигналила.

Бетонное высокое здание института. На четвертом этаже Маша сбавила шаг; к ней вернулось удивительное спокойствие и уверенность. Теперь она не боялась опоздать, с интересом смотрела по сторонам: редко тут бывала, а, может быть, и никогда раньше. В середине коридора от окна падал ровный квадрат света. Казалось, пол покрыт тончайшим слоем золотого песка. Под окном стояла узкая скамейка, и несколько картин, написанных бледной пастелью, висело на стене рядом с доской объявлений. Маша задержалась и поискала взглядом свою афишу про музей. Афиши не было, толи сняли ее, толи давно уже заклеили театральными анонсами и рекламой пиццы, которую якобы «доставят горячей прямо в аудиторию».

Наконец, она приблизилась к буфету – самый конец коридора – и, повернув ручку, толкнула дверь.

До звонка оставалось минуты две. Полутемная душная комната, деревянные круглые столы и металлические стулья с рифлеными спинками, формой напоминающие арфу. Пахло кашей, и чем-то еще, горечью полыни. Маша увидела его сразу: Денис был один, за крайним столом, и уже допивал свой чай.

Тогда она подошла и села рядом, на свободный стул.

– Привет.

Он не удивился.

– Привет, – посмотрел и тут же опустил глаза. – Что так поздно? Уже звонок…

– Еще минута, да я быстро, только чай…

– Пойдем, я возьму. Какой?

– Не надо, – ответила Маша. – Я сама. – И тут же добавила: Любой.

Но Денис уже стоял перед прилавком.

Потом он вернулся и сел напротив, вокруг было тихо и темно, словно наступила ночь. Все студенты, наверное, уже ушли на пары. Денис посмотрел на часы.

– Как дела? – спросила Маша.

– А, да нормально.

Пили чай они молча, несколько мгновений. Обжигая губы, Маша залпом выпила до дна, и никогда еще этот слабый и безвкусный зеленый чай из студенческой столовой не казался ей таким вкусным. Никогда еще минута не длилась так долго и так звеняще-бесконечно, словно игла, пронзающая вечность.