Роман Анаит Григорян, написанный в 2012 году и впервые опубликованный тремя годами позже в журнале «Урал», в традиционном и привычном смысле вряд ли можно назвать романом. При всех бурных страстях, коими одержимы его герои – шумерские боги – в нем нет единого сюжета; действие, казалось бы, стоит на месте и никак не развивается, у него нет ни начала, ни конца. И даже те персонажи, которые действуют как бы в современной «реальности», – некий «кабинетный» ученый из университета и его бывшая однокурсница Н., вечно пребывающая в далеких и безнадежных с точки зрения здравого прагматизма экспедициях, присылающая из них фотографии найденных ею древних текстов, – предельно обезличены, их судьбы скорее обозначены, нежели прописаны автором, характеры лишь намечены, но никак не развиты. Роман словно бы никак не начинается и так же словно бы никак не заканчивается: то, что между началом его – поступлением в университет обоих современных героев, – и концом – согласием профессора принять участие в «безнадежной» экспедиции, проходит время – ничего не значит. Мы ничего не знаем о героях, кроме того, что Н. где-то в экспедициях, а профессор исправно переводит тексты глиняных табличек.
Их поэтому и героями-то не назовешь. Как, не взирая на кипение страстей, не назовешь героями всех персонажей текстов глиняных табличек, не имеющих явно выраженного начала и такого же явно выраженного конца.
От того этот текст вряд ли можно назвать романом. Скорее, он сам напоминает такую глиняную табличку: с «отломившимся» краем в начале, царапинами, не позволяющими что-либо прочесть в середине, и затертым временем концом. Это скорее авторская попытка сотворить современный миф, обломок которого предстает перед нашими глазами. Это овеществлённое желание автора сквозь призму сочиненного ею на материале шумерской мифологии некоего собственного мифологического текста осмыслить алогизм и хаос современной нам реальности, попытавшись ответить на вечный вопрос: в чем же она состоит, эта странная природа человека? И почему всякий раз, подобно потомку Немврода, берясь построить на «пустом месте» легендарный Ирем, город высочайших колонн, несметных богатств, глубоких знаний и человеческого счастья, человек сам же и разрушает свое творение, от которого напоминанием о несостоявшемся рае остаются только засыпанные песком те самые белые колонны. И если случайному путнику доведется набрести на них в этой пустыне, то у него уже нет более шанса вернуться в свою привычную жизнь (как не осталось такого шанса у расшифровывающего таблички профессора), и он навсегда застрянет среди населяющих это место призраков.
Чтобы понять загадку этого странного текста Анаит Григорян, нужно сделать то, чего так не любит делать современный читатель. Это текст нужно читать. Не скользить глазами по строчкам, жадно проглатывая километры пустейшего сюжета, а вдумчиво собирать пазлы смысла, разбросанные автором, подобно тому, как это сделано в «Хазарском словаре» М. Павича, в кажущемся на первый взгляд хаотичным порядке. И тогда, найдя оставленные автором «ключи» к тексту (а у каждой мифологической системы есть такие «ключи»), вдумчивый читатель погрузится в пространство смыслового сюжета, у которого есть и свое напряжение, и вполне романные начало, середина и финал.
Таких ключей в романе два. Один – к судьбам современных «героев» – профессора и его бывшей однокурсницы Н. (благодаря этому ключу современные герои и погружены в пространство мифа), а второй – к бурному потоку страстей Богов, густо населяющих пространство придуманного А. Григорян Шумера (весьма условного, поскольку в нем встречаются фрагменты аккадской и других более поздних мифологических систем).
Первый ключ – это «проводник» в Ирем, спровоцировавший соединение в головах только что поступивших студентов истории и древних языков. Это символично расположившаяся на мостике между историческим факультетом и факультетом древних языков статуя: «…здания наших факультетов <…> были разделены <…> узкой речкой, берега которой соединял старинный каменный мост, украшенный фигурой неизвестного святого, в правой руке сжимавшего почерневшее от частых в городе проливных дождей распятие, в трещинах которого пробивался войлок мха, а в левой <…> пальмовую ветвь. Лицо святого было сильно повреждено, так что на неровной поверхности изъеденного временем камня выделялся только бугорок носа да несколько завитков, оставшихся от прежде роскошной бороды».
Это «воплощенное христианство» (пальмовая ветвь в руке святого также, возможно, указывает на мученичество) претерпевает в романе временнУю метаморфозу. Через много лет после окончания университета профессор, «соединив» в себе историю и древние языки путем овладения мастерством использования пальмовой ветви (calamus rotang) в качестве палочки для письма (calamus scriptorius), обнаруживает, что «Древко распятия, которое он всё ещё держит в правой руке, целиком покрылось уже начавшим по-осеннему ржаветь мхом, так что кажется, будто статуя устало притулилась к покосившемуся замшелому столбу. <…> имени его уже никто не помнит, потому как его лицо и надпись на постаменте давно стёрлись, и недалёк тот день, когда святой упадёт с моста в реку, предварительно потеряв останки своего креста и выронив calamus scriptorius или calamus rotang – какая, в сущности, разница? – из ослабевших пальцев». А перед отправкой профессора в экспедицию святой и вовсе: «…потерял пальмовую веточку – как будто выбросил её за ненадобностью, дописав свою длинную историю».
В этой временнОй метаморфозе заключен огромный смысл: дряхлеющее христианство с его письменами более не способно ответить человечеству на вечные вопросы бытия. И чтобы понимать причины современного хаоса, нужно идти к истокам человеческой истории.
Второй же ключ относится к корпусу придуманных автором мифов: город Ирем строится царем для того, чтобы уберечь свою прекрасную любимую дочь от замужества за властителем царства Смерти – Нергалом-Иркаллой. В отместку за это желание подземный царь и разрушает Ирем, в очередной раз доказывая человеку, что бессмертными могут быть только человеческие страсти, то есть Боги.
Этот ключ приводит читателя к третьей и главной «подсказке» – мифу, который в тексте рассказан дважды и, в соответствии с древней традицией, которая, как известно, была устной и потому миф при пересказе претерпевал изменения, – в начале повествования и в конце. Это миф о создании человека.
Разные Боги в изложении переводимых профессором табличек неоднократно предпринимают попытки «сотворить нам верного слугу, а точнее сказать, слуг, ибо потребуются они нам во множестве». Людей – серьёзно и трезво, либо «по пьяни» веселого пира, – Боги лепят из океанической тины, из глины, вытесывают из камня... Но тщетно: вдыхая в них жизнь, они получают лишь либо «одну только водянистую грязь, наделённую к тому же смутным подобием жизни, – нечто, уже не безжизненное, но и не вполне живое, иными словами, ни то ни сё», либо «чудовищ, не похожих ни на одно из небесных или земных созданий, но похожих на всех вместе взятых <…> с женскими лицами, обрамлёнными мягкими женскими кудрями, но в то же время снабжённых жёсткими мужскими бородами <…>, имеющих по одной женской и по одной мужской груди, но <…> не двуполых, что можно было бы назвать божественным совершенством, но девственных и бесплодных, а это весьма далеко от совершенства и является как раз его противоположностью».
С задачей изготовить «создания, которые были бы богам подобны, возвысились бы над прочими, кто наделён только жизнью, но лишён разуменья» справляется только любимый сын бога Неба Ану – Бэл (он же Энлиль – в шумеро-аккадской мифологии бог ветра, воздуха, земли и бурь).
Причем, именно между двумя версиями мифа о сотворении человека и существует смысл всего текста, написанного А. Григорян.
В первом изложении мифа, в самом начале повествования Бэл, послушавшись совета, для создания людей сознательно приносит себя в жертву: «если хочешь создать тех, кто будет богам подобен, мало взять лучшей глины, мало дать своему творению в избытке жизненной силы – свою кровь, всю без остатка, ты должен отдать за это, своей жизнью придётся тебе заплатить за исполнение клятвы. <…> Бэл, если хочешь своего добиться <…> отправься <…> в дом мрачного Нергала, <…>, и проси его отрубить тебе голову, <…>, чтобы твоя кровь пролилась вся без остатка на бесплодную землю, пропитала серую глину, сделала её красной, чтобы вязким сделался пепел, чтобы песок превратился в плодородную почву, чтобы родились из земли твои созданья, подобно колосьям, что вырастают из зёрен, чтобы, подобно траве, они сквозь почву пробились. <…> не руками – волей создав человека». «Пусть поднимутся из глины совершенные созданья, богам подобные статью и разуменьем, пусть, подобно траве, пробьются они из земли, выпрямятся, подобно колосьям». Однако, совет этот включает ограничение – люди будут лишены бессмертия: «выйдя раз из нижнего мира, человек в нижний мир возвратится, родившийся из мёртвой глины – мёртвой глиной однажды станет…»
Во втором варианте мифа, в конце повествования, Бэл создает людей в процессе своей битвы со Смертью. Бунтуя против того, что мрачный Иркалла забирает в свое царство всех подряд, он гибнет в сражении с Богом мертвых, чтобы раз и навсегда победить Смерть. Но Смерть побеждает даже Бога: «Ты глупец, Бэл, если думаешь, будто есть оружие против смерти, – говорил Иркалла младшему брату. <…> нет позора в том, чтобы отказаться от битвы со смертью». И именно в этом бунте, в этой битве его «кровь пролилась на преисподнюю землю, смешалась с прахом и пылью, впиталась в песок подземелья. <…> И тогда богу неба Ану ничего не остается, как взять «две пригоршни земли, пропитанной кровью Бэла, <…> две пригоршни скреплённой его кровью пыли, смешанного с его кровью праха», и вылепить «из них две фигурки – одну такую, чтобы походила на тебя, и вторую такую, чтобы походила на твою жену Нинмах, великую матерь, так что первая будет мужчиной, а вторая – женщиной. <…> Возьми мёртвой земли преисподней, пропитанной живой влагой, слепи из неё своих любимых созданий, сделай так, чтобы могли они принимать пищу и воду, рождать себе подобных, знали язык богов, хорошо служили моим сёстрам и братьям».
Само же тело повествования, созданного А. Григорян, как раз и расположено между этими двумя мифами: Боги чудят, своевольничают, борются между собой, свободно спускаясь в подземное царство и возвращаясь из него неоднократно. И от того их самые своевольные поступки до поры (то есть до окончательной гибели Мироздания) сходят им с рук.
Жертва же, принесенная Бэлом (или его бунт, битва) оказывается не напрасной и напрасной одновременно, поскольку получившиеся люди получают и божественную душу. Но именно с ней они обретают все пороки, все страсти, все прихоти, которые присущи богам. Однако людям, в отличие от богов, все это «с рук не сходит»: «только помни, рогатый Ану, небесный отец, чья кровь течёт в человеческих жилах: <…> ты вдохнёшь в них душу, отдашь им частицу своего дыханья, потому и они будут добры, подобно тебе, и честны, подобно тебе, и будут знать любовь и состраданье, и протянут руку другу, которого постигло несчастье, и многие герои и мудрецы выйдут из человеческого рода, и ты будешь доволен своим твореньем. Но <…> родятся среди людей и такие, что будут почём зря отправлять других в преисподнюю, <…> которым неведомы ни жалость, ни состраданье, будут жестокие и неистовые, <…> и придёт день, когда ты проклянёшь собственное творенье».
И сколько бы ни бунтовала человеческая душа (воплощённая в тексте образом своевольной и капризной красавицы Эрешкигаль) против своей конечности, «оттого, что плоть их – суть прах, в прах она обратится, оттого, что кровь их – кровь Бэла, будут они вечно искать пустой славы, тешить своё тщеславье, будут вечно томиться желанием одержать верх над смертью, избегнуть своего удела», ничего у нее не получится: «из праха своей земли и крови любимого сына вылепливая человека, помни: его дни сочтены, его деяния – ветер».
Вдумчивый читатель, получив от автора эти «ключи» к смыслу изложения, в своем воображении легко соберет все оставшиеся «пазлы» мифологической головоломки, соединит былое и современность и получит прекрасную, осмысленную, объемную картину нынешней реальности. Включающую в себя, как в подлинном мифе, одновременно и причины, и следствия происходящего.
В помощь ему, не стремящемуся к концу повествования, чтобы узнать «чем кончилось», – прекрасный авторский литературный язык образованного, в совершенстве владеющего искусством стилизации, автора.
Ну, и последнее. Известно, что «идеи носятся в воздухе», как и то, что культура предельно преемственна, она не берётся ниоткуда, а нарастает с ходом времени своеобразными культурными пластами, в каждом из которых можно найти свои алмазы. В 1933 году царивший в мире аналогичный сегодняшнему хаос спровоцировал появление романа Дж. Стейнбека «Неведомому богу», который, по сути, исследует ту же тему, что и А. Григорян – кто он, каков он, тот человек, который есть продукт творения и прихотливой воли Богов, и есть ли надежда разорвать порочный круг этой предопределенной Богами замкнутости человеческого существования?.. В свете преемственности этой темы «Неведомым богам» А. Григорян звучит своеобразным философским упреком тем, кто создал человечество и чья причудливость божественных страстей дорого дается простым смертным.