Светка хотела ответить, но поджала губы, схватила Павлика за руку и потянула прочь. Комарова пожала плечами и отвернулась. Дождь усиливался, и по спине поползли упавшие за шиворот прохладные капли. Первая осень, когда не нужно идти в школу, – семь классов Комарова с грехом пополам окончила, а в восьмой не пошла: и так дел по хозяйству невпроворот. Ленка вон вообще пятый бросила, не доходила, и никто ей слова не сказал; мать только рукой махнула, мол, дура – дура и есть, читать по слогам научилась – и на том спасибо. Без школы хорошо: никто не спрашивает домашних заданий и не вызывает к доске, а все-таки немного скучно и непонятно, что дальше. И еще Сергий этот – «не грех, не грех». Комарова слышала, как тетка Нина говорила Алевтине, что к его Татьяне ходит по ночам черт, и Алевтина поддакивала, мол, ходит-ходит, то через печную трубу, то в окно влазит, она сама видела, и хвост у черта был длинный и тонкий, как веревка, а на конце – кисточка вроде как у коровы. И все эта дура врет, ничего-то она не видела. Во-первых, те, к которым черт ходит, худые и грустные, потому что их сушит тоска, а Татьяна вон какая – румяная и веселая. Во-вторых, должны быть обязательно на шее синие отметины, потому что черт, когда приходит к женщине, ее душит – сначала так только, вроде играет, а потом возьмет и насмерть задушит. А у Татьяны никаких на шее отметин нет – белая шея и чистая, каждую неделю она, что ли, в бане моется. Комарова провела пальцами по влажным волосам, запрокинула голову, и крупные увесистые капли упали ей на лоб и щеки.

– Ка-ать! – Ленка выскочила откуда-то из придорожных кустов. Босая, конечно, ноги грязные, и встала прямо в лужу.

– Чего не обулась?! – крикнула в ответ Комарова. – Ноги застудишь!

– Небось не застужу. – Ленка подошла ближе и утерла нос рукавом. – Тепло еще.

– Тепло, тепло, с носу потекло, – передразнила Комарова, сунула руку в карман и отдала Ленке пару «Коровок». Та сразу развернула и запихнула в рот обе.

– Чё, к бабке ходила?

– Не болтай с набитым ртом.

– Ну чё?

– К бабке.

– И чё бабка сказала?

– Сказала, всыпать тебе давно пора. Хворостиной по жопе.

– Позавчера уже всыпала.

– Мало, значит. Надо добавить.

Ленка отвернулась, насупилась, помолчала.

– Саня с утра зубами мается. Воет.

– Надо было к фельшерице его отвести. – Комарова посмотрела на босые Ленкины ноги, до колен облепленные грязью. Тепло ей, как же… туфли она осенние бережет.

– Бати нет, а мать того…

– Понятно.

Бабка рассказывала, что до прихода советской власти в поселке жили такие колдуны, которые пошепчут над зубом там больным или чирьем, пошепчут, и все проходило, и не надо было ни к какой фельдшерице. Фельдшерица все равно ничего не сделает, разве только даст парацетамолу и выпишет направление в город, а в город Саню никто не повезет. Это два часа на электричке, и там еще неизвестно сколько – город-то большой, а он уже третий день орет.

– Чего у него?

– Ну щеку раздуло, во… – Ленка приложила кулак к щеке. – Во! И орет.

– Понятное дело, что орет.

– Это Босой виноват, – вдруг сказала Ленка.

– Чего вдруг Босой-то?

– Он Саню на прошлой неделе в канаву толкнул, помнишь? Саня ему под велик сунулся.

– Ну помню. И что?

– Вот тебе и что! Вот у него и зуб теперь!

– Дура. Как из деревни…

– Сама ты дура, – надулась Ленка и поджала губы. – Сама ты из деревни…

Бабка говорила, теперь никто таких слов не знает, которые надо шептать над зубом, чтобы прошло, потому что колдуны свои заговоры партийным не передавали. Комарова пнула калитку, петли заскрипели, и Ленка хихикнула:

– Смазать бы, Кать…

– Чем я смажу? Соплями твоими?

Саня орал так, что было слышно на улице. В соседнем дворе залилась лаем овчарка, одуревшая от Саниного воя.

– Пачку соли давай разведи в миске.

– Целую?

– Ну…

– Мать узнает, крику будет…

– Иди давай.

Ленка побежала через двор; в сумерках казалось, что на ногах у нее темные гольфы. Комарова осторожно поднялась по ступеням крыльца, вошла в дом, тихо, на ощупь прошла по длинному, заваленному хламом коридору. Саня сидел в углу комнаты, прижавшись больной щекой к стене. Увидев Комарову, он примолк и громко шмыгнул носом. Рядом на полу сидели Анька и Светка. Комарова шуганула их, подошла к Сане, присела на корточки:

– Открывай рот давай.

Саня покорно открыл рот, Комарова сунула палец ему за щеку, оттянула. В комнату зашла Ленка, поставила на пол миску с соленой водой. На десне у Сани белел фуфел.

– Ну, иглу тащи и спички.

Вот если бы знать те слова, которые колдуны шептали. В поселке была еще при советской власти такая баба Нюра, которая могла не только зуб, а и перелом заговорить, так чтобы не болело и срасталось без всякого гипса. Деду когда ногу придавило бревном на лесопилке, баба Нюра ему каких-то листочков на ногу положила, потом хлебный мякиш в воде размяла, что-то над ним пошептала-пошептала – и на больное место ему. У деда быстро все зажило, даже в больницу не пришлось везти. Комарова его не помнила, он помер до ее рождения, а батя говорил, что он всю жизнь сильно хромал и был страшный матерщинник. Бабка потом бабу Нюру просила ей записать, что она там над хлебом-то шептала, но баба Нюра сказала, что, раз бабка партийная, она ей слова передавать не станет, и как бабка ни упрашивала,– она ни в какую. Саня взвизгнул, шарахнулся в сторону, стукнулся головой об стенку и заскулил.

– Всё, больше болеть не будет, полощи теперь.

Ленка схватила с полу миску, ткнула Сане в лицо.

– Давай, Санечка, полощи. Больше болеть не будет. Ну… чё ты…

Саня отхлебнул немного из миски и стал полоскать рот.

Комарова вышла из комнаты, прихватив с собой спичечный коробок. Кто-то из мелких проскочил мимо: не терпелось посмотреть на притихшего Саню. Она шагнула из духоты прихожей в прохладную сентябрьскую ночь, вскочила, подтянувшись на руках, на перила крыльца, вытащила из щели между досками припасенную с утра самокрутку, чиркнула спичкой и закурила. Дым тонкой струйкой потек в воздухе; на перила бесшумно, как тень, взлетела Дина и улеглась, подобрав под себя лапы и щуря желтые глаза. Комарова протянула к ней руку, но Дина предостерегающе заворчала.

– Ну и пошла ты, дура блохастая… – Комарова сбила с самокрутки пепел и сплюнула в траву. – Не очень-то и хотелось.

Из дома вышла Ленка, притворила за собой дверь, тоже забралась на перила и уселась, прижавшись спиной к столбу, поддерживавшему полусгнивший навес над крыльцом. Комарова пошарила в тайнике, вытащила еще одну самокрутку, отдала Ленке вместе со спичками.

– Ну, рассказывай… – Ленка затянулась. Когда она курила, то была похожа на отца: он так же зажимал зубами беломорину и глубоко затягивался, а потом вынимал папиросу изо рта двумя пальцами, выдыхал дым и сплевывал густую ржавую слюну. – Взяла тебя Олеся Иванна или чего? – она поерзала на перилах и уставилась, не мигая, в глаза Комаровой. Белесые ресницы ее чуть подрагивали.

А Комарова совсем и забыла, что утром ходила устраиваться на работу. Осенью дни длинные, тягучие, и в один осенний влезает десяток летних.

– Морду бы умыла.

– Ну Ка-ать…

– Санитарная книжка нужна. – Комарова затянулась, вдохнула пахнувший малиной и черникой дым.

– Чего за книжка такая?

– Ну, такая… там всякое написано, вроде что ты… – Комарова задумалась. – Не обманешь там покупателя, не всучишь ему чего не того…

– Да ну, Олеся Иванна сама вон всучает! Мужики на прошлой неделе паленой водкой потравились! Двоих на прошлой неделе увезли по «Скорой»!

– Ну, может, она не знала, что водка паленая.

– Да как же, не знала она… Чего не знала-то?

– Ты-то сама откуда знаешь? – рассердилась Комарова на сестру: мелкая, а туда же…

– Бабка Женя тете Нине говорила.

– Ведьма эта бабка Женя.

– Ведьма, – согласилась Ленка. – Я сама видела, как она соседям чего-то в грядку пихала. Яйца тухлые и шерсть собачью.

– Да ты чего… – Комарова придвинулась к Ленке. Дина, недовольно фыркнув, спрыгнула вниз и пропала в сумерках. – Ты чего… откопала и в руки это все брала?

– Ну откопала…

– Да ты дура совсем! – Комарова размахнулась и ударила Ленку по уху, та покачнулась и покраснела как свекла. – Дура совсем!

Ленка надулась, уставилась в пол. Говоришь ей, говоришь, все как об стенку горох. Лезет куда не надо.

– Дура совсем, – повторила Комарова. – Выбросила хоть?

– Выбросила, – буркнула Ленка. – Через левое плечо поплевала и сказала так: откуда пришло, туда и иди.

Врет, конечно.

– Ну хоть так. Так, может, и не будет ничего. А то сама знаешь чего.

– А чего?

– Сама знаешь чего. Отстань.

– Ну и пожалуйста.

От самокрутки остался коротенький, едва тлеющий хвостик. Комарова растерла его о стену и отшвырнула щелчком. Когда Ленка одной осенью тяжело заболела гриппом, бабка Женя приходила, приносила еще теплое парное молоко в зеленом бидоне и тертую клюкву с сахаром, потом позвонила со станции каким-то своим родственникам в город, и приехала молодая, коротко стриженная, сердитая женщина, которая Ленку раздела догола, долго крутила, что-то в ней слушала, оставила какие-то таблетки и пластыри, и бабка Женя сама на Ленку эти пластыри лепила и заставляла есть таблетки вместе с тертой клюквой и запивать молоком.

– Может, и врешь ты все.

– Чего это я вру? – удивилась Ленка.

– Все ты врешь…

Олеся Иванна сказала, официально Комарову взять на работу не может, но помощница ей нужна. Платить, мол, будет по-честному и без санитарной книжки, но чтоб никому… Будет она по-честному, как же. Комарова вздохнула. Деньги были нужны – хоть какие, а больше ее в поселке никто не возьмет. В город бы поехать, там людей много, значит, и работы на всех хватает, только мелких с собой не потащишь, и эту вот… и еще…

– Ты чё задумалась, Кать?

– Да так, ничего.

– Влюбилась, что ли?

– Иди ты в жопу.

– Сама иди ты в жопу, – обиделась Ленка, бросила давно погасший хвостик самокрутки, спрыгнула с перил и ушла в дом, громко шлепая по доскам босыми ногами. Комарова догнала ее в комнате – у них с Ленкой, как у самых старших, была своя комната, маленькая и сырая, окнами на лес. Комаровский дом стоял на самой окраине поселка; бабка рассказывала, что когда-то в нем жила большая семья не то Кусковых, не то Кисловых – тоже на «ка», а когда пришла советская власть, что-то с этими Кусковыми или Кисловыми случилось – заболели, или что-то еще, или куда-то их зачем-то всех увезли. Ленка сидела за столом, низко опустив голову и почти касаясь носом расстеленной на столе клетчатой клеенки. Ноги ее не доставали до пола.

– Ленка…

Ленка вздрогнула, еще ниже опустила голову и поджала под стулом ноги.

– Я тебе вон чего… – Комарова достала из кармана большой ком воска и положила перед Ленкой. Та подняла голову, шмыгнула носом, потянулась к кому, отщипнула кусочек, раскатала между ладонями, положила на клеенку и слегка расплющила.

– Ну, так спички давай.

Комарова отдала Ленке коробок, та взяла две спички, воткнула в воск и подожгла. Комарова не дыша уставилась на два маленьких дрожащих огонька. Когда они доползли почти до самого воска, Ленка их задула. Одна спичка осталась стоять прямо, другая, сгорев, изогнулась дугой и отклонилась в сторону.

– Не, не судьба. – Ленка снова шмыгнула носом и утерлась кулаком.

– Давай еще раз.

Ленка пожала плечами, вынула сгоревшие спички из воска, провела пальцем по блестящей поверхности, замазывая дырочки, и поставила новые.

– Давай я теперь. – Комарова подожгла спички и стала смотреть на огоньки.

Обугливаясь, спички медленно отворачивались друг от друга и наклонялись в разные стороны.

– Да понятно уже! – не выдержала Ленка.

– Погоди…

– Да понятно