Вот так Захарий познакомился с этими моряками. Он полагал ласкаров нацией или племенем вроде чероки и сиу, но оказалось, что все они из разных мест и роднит их лишь Индийский океан; среди них были китайцы, восточные африканцы, арабы, малайцы, индусы и бенгальцы, тамилы и араканцы. Они приходили группами по десять-пятнадцать человек, от имени которых говорил вожак. Разбить эти группы было невозможно – бери всех либо никого; стоили они дешево, но имели собственное представление о том, сколько и какими силами трудиться, – выходило, что на работу, с которой справился бы один нормальный матрос, надо брать трех-четырех ласкаров. Капитан обозвал их невиданной сворой черномазых лодырей, а Захарий счел до крайности нелепыми. Взять хотя бы одежду: их ноги никогда не знали обуви, а наряд многих состоял лишь из батистовой тряпки, обмотанной вокруг чресл. Некоторые щеголяли в подштанниках, затянутых шнурком, другие облачались в саронги, которые, точно нижние юбки, полоскались на костлявых ногах, отчего временами палуба напоминала гостиную борделя. Как может взобраться на мачту босой человек, запеленатый в тряпку, словно новорожденный младенец? Пусть ласкары были ловки, как обычные матросы, но когда они, точно обезьяны, карабкались по вантам, Захарий смущенно отводил глаза, дабы не увидеть того, что скрывалось под их развевающимися на ветру саронгами.

После долгих колебаний шкипер решил нанять ласкарскую бригаду под водительством некоего боцмана Али. Устрашающей внешности этого персонажа позавидовал бы сам Чингисхан: скуластое вытянутое лицо, беспокойно шныряющие темные глазки. Две жиденькие прядки вислых усов обрамляли рот, который находился в беспрестанном движении; казалось, губы, вымазанные чем-то ярко-красным, бесконечно смакуют угощение из взрезанных жил кобылы – ну прям тебе кровожадный степной варвар. Заверение, что жвачка во рту боцмана растительного происхождения, не особо убедило – однажды Захарий видел, как тот харкнул через леер кроваво-красной слюной и вода за бортом тотчас вскипела от акульих плавников. Что же это за безобидная жвачка, если акулы перепутали ее с кровью?

Перспектива путешествия в Индию с такой командой настолько не вдохновляла, что первый помощник тоже исчез; торопясь покинуть корабль, он бросил целый мешок одежды. Узнав о его бегстве, шкипер пробурчал:

– Слинял? Ну и молодец. Я бы тоже сделал ноги, если б получил жалованье.

Следующим портом захода был остров Маврикий, где предстояло обменять груз – зерно на партию черного дерева и ценной древесины. Поскольку до отплытия никакого офицера найти не удалось, шкипер назначил Захария первым помощником. Вот так вышло, что благодаря дезертирам и покойникам неопытный новичок сделал головокружительную карьеру, за одно плавание скакнув из плотников в заместители капитана. Теперь он обитал в собственной каюте и сожалел лишь о том, что во время переезда с бака потерялась его любимая дудочка.

Сначала шкипер приказал Захарию питаться отдельно: “За своим столом я не потерплю никакого разноцветья, даже легкой желтизны”. Но потом ему наскучило одиночество и он настоял, чтобы помощник обедал в его капитанской каюте, где их обслуживал целый выводок ласкаров-юнг – резвая компания шкетов.

В плавании Захарию пришлось пройти еще одну школу, уже не столько морскую, сколько общения с новой командой. На смену незатейливым карточным играм пришла пачиси^[10], залихватские матросские песни уступили место новым, резким и неблагозвучным мелодиям, и даже запах на корабле, пропитавшемся специями, стал иным. Поскольку Захарий отвечал за корабельные припасы, ему пришлось познакомиться с иным провиантом, ничуть не похожим на привычные сухари и солонину; “пищу” он стал называть рисамом и выговаривал слова вроде дал, масала, ачар^[11]. Теперь он говорил малум вместо “помощник”, серанг вместо “боцман”, тиндал вместо “старшина” и сиканни вместо “рулевой”. Он выучил новый корабельный лексикон, который вроде бы походил на английский, но не вполне: “такелаж” звучал как “тикиляш”, “стоп!” – “хоп!”, а утренний клич вахтенного “полный ажур” превратился в “абажур”. Нынче палуба называлась тутук, мачта – дол, приказ – хукум; левый и правый борт Захарий именовал соответственно джамна и дава, а нос и корму – агил и пичил.

Неизменным осталось только разделение команды на две вахты, каждую из которых возглавлял тиндал. Большая часть корабельных хлопот ложилась на их плечи, и первые два дня серанга Али было почти не видно. Когда же на рассвете третьего дня Захарий вышел на палубу, его приветствовал веселый оклик:

– Привета, Зикри-малум! Живот болеть? Думать, чего там намешать?

Поначалу опешив, Захарий быстро сообразил, что общаться с боцманом очень легко, словно эта странная речь развязала его собственный язык.

– Откуда ты родом, серанг Али?

– Моя из Рохингия, Аракан.

– Где ты выучился так говорить?

– Опий корабль, Китай. Янки господин все время так говорить. Как начальник Зикри-малум.

– Я не начальник, – поправил Захарий. – Зачислен корабельным плотником.

– Ничего, – отечески ободрил боцман. – Скоро-скоро Зикри-малум будет настоящий господин. Скажи, женка есть?

– Нет! – рассмеялся Захарий. – А ты женат?

– Мой женка помер, – был ответ. – Ушел в рай небеса. Ничего, серанг Али ловить новый женка…

Через неделю боцман вновь обратился к Захарию:

– Зикри-малум! Капитан-мапитан жопа – пук-пук-пук! Шибко больной! Надо доктор. Кушать не может. Все время ка-ка, пи-пи. Каюта сильно вонять.

Захарий постучал в дверь капитанской каюты, но получил ответ, что все в порядке, мол, легкий понос, не дизентерия, поскольку в дерьме крови и выделений нет.

– Сам вылечусь, – сказал шкипер. – Не впервой брюхо прихватило.

Но вскоре он так ослаб, что уже не мог выходить из каюты, и тогда вахтенный журнал и навигационные карты перешли к Захарию. С журналом было просто, поскольку до двенадцати лет Захарий учился в школе и мог медленно, зато каллиграфически выводить буквы. Другое дело – навигация; азов арифметики, постигнутых на верфях, для дружбы с числами не хватало. Однако с самого отплытия Захарий усердно наблюдал, как шкипер и первый помощник делают полуденные измерения, и порой даже задавал вопросы; ответ зависел от настроения командиров – либо что-нибудь буркнут, либо кулаком в ухо. Теперь, пользуясь часами капитана и секстантом, унаследованным от утопшего помощника, он часами пытался определить местоположение корабля. Все кончилось паникой, ибо его расчеты показали, что шхуна на сотни миль отклонилась от курса. Когда Захарий отдал хукум сменить курс, он вдруг понял, что фактически кораблем управляли совсем другие руки.

– Зикри-малум думать, ласкар-маскар не уметь плыть? – обиделся серанг Али. – Ласкар-маскар давно много паруса ходить, погоди-гляди.

– Мы на триста миль в стороне от курса на Порт-Луи! – кипятился Захарий, но получил резкую отповедь:

– Зачем Зикри-малум шибко кричать, зачем шум и много хукум? Зикри-малум только учись. Он корабль не знать. Не видеть серанг Али хорошо уметь. Три дня – и корабль Пор-Луи, погоди-гляди.

Ровно через три дня, как и было обещано, по правому борту открылись переплетения маврикийских холмов, а затем Порт-Луи, угнездившийся в бухте.

– Ничего себе! – завистливо воскликнул Захарий. – Пропади я пропадом! Нам точно сюда?

– Что я говорить? Серанг Али лучше всех корабль водить.

Позже Захарий узнал, что боцман все время вел корабль по собственному курсу, используя метод, в котором сочетались навигационный расчет (туп ка шумар) и частое обращение к звездам.

Разболевшийся капитан не мог покинуть “Ибис”, и на Захария свалились дела судовладельца, среди которых была доставка письма хозяину плантации, расположенной милях в шести от города. Захарий уже готовился сойти на берег, но его перехватил боцман Али.

– Зикри-малум так ходить Пор-Луи и попасть большой беда, – озабоченно сказал он, оглядывая Захария с ног до головы.

– Почему? Кажись, все в порядке.

– Погоди-гляди. – Али на шаг отступил и вновь окинул Захария критическим взглядом. – Что ты носить?

Захарий был в повседневной одежде: холщовые порты и линялая форменка из грубого оснабрюкского полотна. За недели в море лицо его обросло щетиной, курчавые волосы засалились, пропитавшись смолой и солью. Ничего непристойного, да и дел-то – отнести письмо.

– Ну и что? – пожал плечами Захарий.

– Такой наряд Зикри-малум ходить Пор-Луи и назад не приходить, – сказал Али. – Шибко много злой бандит. Охотник ловить раб. Малум заманить, делать раб, больно бить, пороть. Плохо.

Захарий призадумался и, возвратившись в каюту, внимательнее рассмотрел имущество, доставшееся ему после гибели и бегства двух помощников капитана. Один из них был щеголем, и обилие одежды в его рундуке даже напугало: что с чем надевать? И по какому случаю? Одно дело смотреть, как кто-то в таких нарядах сходит на берег, и совсем другое – напялить их самому.

И снова на помощь пришел боцман Али. Оказалось, среди ласкаров много тех, кто может похвастать иным мастерством, кроме матросского, – например, ламповщик, некогда служивший “гардеробщиком” судовладельца, или стюард, в былые времена подрабатывавший шитьем и починкой одежды, а также подручный матрос, освоивший тупейное искусство и теперь исполнявший обязанности корабельного цирюльника. Под руководством боцмана команда перетряхнула Захарьевы мешки и рундуки, выбрала одежду, примерила, подвернула, ушила и укоротила. Пока стюард-портной и его юнги трудились над швами и отворотами, подручный-брадобрей отвел Захария к шпигату, где с помощью двух юнг подверг небывало тщательной помывке. Захарий все терпел, пока цирюльник не достал флакон с темной пахучей жидкостью, которую вознамерился вылить на его голову.

– Эй! Что это за дрянь?

– Шампунь. – Цирюльник принялся втирать жидкость в волосы. – Славно моет…

Захарий, не слышавший о подобном средстве, нехотя покорился, но потом ничуть не раскаялся – никогда еще его волосы не были такими чистыми и душистыми.

Через пару часов он с трудом узнал себя в зеркале: белая льняная сорочка, летний двубортный сюртук, белый галстук, завязанный изящным узлом. Волосы, подстриженные, расчесанные и стянутые на затылке голубой лентой, прятались под блестящей черной шляпой. Казалось, ничто не упущено, но боцман Али все еще был недоволен:

– Динь-дон есть?

– Что?

– Часы. – Рука боцмана нырнула в воображаемый жилетный карман.

Мысль, что у него могут быть часы, Захария рассмешила.

– Нету, – сказал он.

– Ничего. Зикри-малум чуть-чуть ждать.

Вытурив ласкаров из каюты, боцман и сам пропал на добрых десять минут. Вернувшись, он что-то прятал в складках саронга. Потом затворил дверь и, развязав пояс, протянул Захарию сверкающий серебряный брегет.

– Мать честная! – Разинув рот, Захарий смотрел на часы, улегшиеся в его ладонь, точно поблескивающая устрица; с обеих сторон часы покрывала затейливая филигранная резьба, цепочка была свита из трех серебряных нитей. Он откинул крышку и, уставившись на стрелки, прислушался к тиканью. – Ну и красота!

На внутренней стороне крышки виднелись мелко выгравированные буквы.

– Адам Т. Дэнби, – прочел Захарий. – Кто это? Ты его знал?

Замявшись, боцман покачал головой:

– Нет, купить часы Кейптаун ломбард. Теперь Зикри-малум хозяин.

– Я не могу их принять, серанг Али.

– Ничего. – Физиономия боцмана осветилась улыбкой, что бывало нечасто. – Порядок.

– Спасибо, – сказал растроганный Захарий. – Никто мне такого не дарил. – Глянув на себя в зеркало – часы, шляпа, – он расхохотался: – Ну и ну! Как пить дать за мэра примут!

– Зикри-малум настоящий саиб^[12], – кивнул боцман. – Все как надо. Если фермер-мермер хотеть ловить, ори-вопи.

– Вопить? Ты о чем?

– Шибко-шибко вопи: фермер-мермер, я твоя мама драл-передрал! Я настоящий саиб, моя нельзя ловить! Пистоль клади карман. Если твоя ловить, пали прямо его морда.

Встревоженный Захарий с пистолетом в кармане сошел на берег, но с первых же шагов почувствовал, что к нему относятся с непривычным почтением. В конюшне, где он нанял лошадь, хозяин-француз кланялся, величал “милордом” и не знал, чем угодить. Захарий ехал верхом, а следом бежал грум и подсказывал дорогу.

Городишко состоял из двух-трех кварталов, которые вскоре сменились неразберихой лачуг, бараков и хибар, дальше дорога вилась через густые рощицы и высокие непроходимые заросли сахарного тростника. Окружавшие их холмы и утесы имели причудливый вид – казалось, на равнины уселись колоссальные твари, застывшие в попытке вырваться из плена земли. Временами на тростниковых полях встречались люди – надсмотрщики приветствовали всадника поклоном, учтиво касаясь хлыстами шляп, а работники опускали косы и молча провожали его невыразительными взглядами, заставляя вспомнить о пистолете в кармане. Дом плантатора открылся еще издали, когда Захарий проезжал по аллее деревьев, сбросивших светло-желтую кору. Он ожидал увидеть особняк наподобие тех, что встречал в Делавэре и Мэриленде, однако здешний дом не имел величественных колонн и островерхих окон – это было одноэтажное каркасное строение, окаймленное широкой верандой, где в нижней сорочке и рейтузах с подтяжками сидел хозяин мсье д’Эпиней. Захарий счел его одеяние вполне обычным, но плантатор всполошился и на скверном английском рассыпался в извинениях за свой неприбранный вид – мол, в этот час никак не ожидал визита джентльмена. Оставив гостя на попечение чернокожей служанки, мсье д’Эпиней ушел в дом и вновь появился полчаса спустя, одетый как на парад, после чего угостил обедом из множества блюд, сопровождавшихся превосходными винами.

После застолья новоиспеченный саиб огорченно взглянул на часы и объявил, что ему пора уходить. Провожая гостя, мсье д’Эпиней вручил ему письмо, которое в Калькутте надлежало передать мистеру Бенджамину Бернэму.

– Тростник в полях гниет на корню, мистер Рейд, – сказал плантатор. – Известите мистера Бернэма, что я нуждаюсь в работниках. Теперь, когда на Маврикии нет рабов, приходится брать кули^[13], иначе мне крышка. Будьте любезны, замолвите за меня словечко, а?

Пожимая гостю руку, мсье д’Эпиней предостерег:

– Осторожнее, мистер Рейд, держите ушки на макушке. Окрестности кишат головорезами и беглыми рабами. Одинокий джентльмен должен быть начеку. Пусть оружие всегда будет под рукой.

Когда Захарий рысцой отъехал от плантаторского дома, в его ушах еще пело слово “джентльмен”, а лицо расплылось в ухмылке; новый ярлык давал неоспоримо большие преимущества, что еще отчетливее выявилось в портовом квартале города. С наступлением сумерек улочки вокруг Ласкар-Базара наполнились женщинами, на которых сюртук и шляпа Захария произвели гальваническое воздействие. Отныне одежда добавлялась в хвалебный перечень. Благодаря магии наряда Захарий Рейд, которым частенько пренебрегали балтиморские шлюхи, буквально стряхивал с себя гроздья женщин: их пальцы пробирались в его шевелюру, их бедра терлись о его ноги, их руки шаловливо играли с пуговицами на ширинке его суконных брюк. После десяти месяцев на корабле он бы с дорогой душой отправился к одной из них, невиданной красавице с цветами в волосах и ярко накрашенным ртом, называвшей себя Мадагаскарской Розой, и уткнулся носом меж ее благоухающих жасмином грудей, облобызал ее отдающие ванилью губы, но вдруг на его пути возник серанг Али, чье лицо собралось в мину кинжально-острого неодобрения. Увидев его, Мадагаскарская Роза увяла и исчезла.

– Зикри-малум мозги совсем-мовсем нет? – подбоченившись, спросил боцман. – Башка буль-буль вода? Зачем цветочница хочешь? Кто настоящий саиб?

Захарий был не расположен к нотациям:

– Пошел ты к бесу, серанг Али! Матроса от бардака не удержишь!

– Зачем платить, чтобы девка драть? Ось-ми-ног видеть? Шибко счастливый рыба.

– При чем тут осьминог? – оторопел Захарий.

– Не видеть? Осьминог восемь рук иметь. Шибко счастливый. Все время улыбаться. Почему Зикри-малум так не поступать? Он десять пальцев иметь.

После этой тирады Захарий всплеснул руками и покорно дал увести себя прочь. Всю дорогу боцман Али беспрестанно обмахивал его пальто, поправлял ему галстук и приглаживал волосы. Захарий бранился и шлепал серанга по рукам, но тот не отставал, словно обрел на него права, после того как помог превратиться в образчик аристократа, снабженного всем необходимым для достижения успеха в свете. Вероятно, именно поэтому боцман столь решительно воспрепятствовал связи с базарными девками, ибо устройство амурных дел тоже возьмет на себя. Так решил Захарий.

Недужному шкиперу не терпелось поднять якорь и как можно скорее добраться до Калькутты. Узнав об этом, боцман Али заартачился:

– Капитан-мапитан шибко хворать. Если доктор не звать, он умирать. Скоро-скоро небеса ходить.

Захарий хотел привести врача, но шкипер не позволил:

– Вот еще! Чтобы всякий задрипанный лекарь щупал меня за корму? Я здоров. Просто легкий понос. Оклемаюсь, едва поднимем паруса.

На другой день ветерок окреп и шхуна вышла в море. Шкипер выбрался на квартердек и объявил, что он в полном ажуре, но боцман Али был иного мнения:

– Капитан холера ловить. Погоди-гляди, язык совсем черный. Зикри-малум лучше держись подальше.

Позже он вручил Захарию вонючий отвар корней и трав:

– Малум пить и не болеть. Холера-молера шибко плохо.

Вняв его совету, Захарий изменил обычному матросскому меню, состоявшему из рагу, галет и лепешек, и переключился на ласкарскую диету из карибата и кеджери – острого риса, чечевицы и солений, к которым иногда добавлялись кусочки рыбы, свежей или вяленой. Сначала от жгучих блюд перехватывало дух, но затем, оценив прочищающее воздействие специй, Захарий полюбил их непривычный вкус.