Впереди, ёжась от холода, шёл красный комиссар, руки в карманах. За ним шёл Колчак в серой папахе и адмиральской шинели, наброшенной на плечи. Чуть поодаль – трое штатских в чёрных пальто. Ни конвоиров, ни зевак. Чтобы подчеркнуть нынешний социальный статус заключённого – «лишенец», адмиралу приказали раздеться и поставили его голым на льду у приготовленной для него проруби. Перед ним, в пятнадцати шагах, – шесть стволов, направленных ему в грудь, и шесть розовощёких лиц, преисполненных желания не промахнуться, целясь ему в сердце.

Колчак, покорно ожидавший свою неминуемую кончину, в последние минуты жизни пытался осознать закономерность того обстоятельства, что стоит он сейчас здесь лицом к лицу с теми, кто назначен судьбой открыть ему врата в бессмертие. Он мог не один раз погибнуть в своих экспедициях, как многие полярные исследователи, но ведь не случилось этого, и он внёс свой скромный вклад в то, чтобы Россия приросла полярными просторами, богатыми природными ресурсами. Потом началась Русско-японская война, на которую он ушёл добровольцем прямо из экспедиции, не возвращаясь в Санкт-Петербург. Даже венчался с выпускницей Смольного института для благородных девиц Софьей Омировой в Харлампиевской церкви Иркутска, куда телеграммой вызвал свою невесту вместе с отцом. Во Владивостоке Колчака принял командующий 1-й Тихоокеанской эскадрой адмирал Макаров. Они были хорошо знакомы, поскольку оба принадлежали к священному братству полярных исследователей. Полярные экспедиции требуют от участников много различных качеств, но главные из них – самодисциплина, высокая ответственность за порученное дело и абсолютное доверие друг другу.

Макаров предложил Колчаку командование флагманом эскадры – броненосцем «Петропавловск». Макаров сделал это не «по знакомству» – такое было недопустимо в традициях русского флота. Он сделал Колчаку обдуманное и взвешенное предложение, опираясь, как сказал Макаров, «на ваши незаурядные организаторские способности». Такое предложение – мечта любого моряка, но Колчак, неожиданно даже для себя самого, вежливо отказался. Ему было неловко отказывать Степану Осиповичу, тем более в присутствии давнего друга их семьи художника Василия Васильевича Верещагина, знакомого с отцом по Русско-турецкой войне.

Колчаку было семь лет, когда знаменитый художник Верещагин посетил их дом. Как было принято в обычных русских семьях, его родители просидели с гостем за столом до поздней ночи. Слушая рассказы Верещагина, они пили вино, говорили о политике, путешествиях, искусстве, живописи. Потом Александр Васильевич часто вспоминал тот вечер и рассказы художника о его путешествии в Семиречье. Джаркент, Кульджа, Хоргос, форт Верный – все эти названия звучали для маленького Александра чудесной восточной сказкой, рождая в детской голове так и несбывшуюся мечту посетить эти волшебные места. Много позже он узнал, что и сам Верещагин был необычайно вдохновлён всем увиденным на этой благословенной земле и написал «Туркестанскую серию», которая была выставлена в Лондоне и сделала художника знаменитым во всей Европе. Настолько знаменитым, что в ходе выставки часть его картин безвозвратно исчезла, а проще говоря – была украдена. Этот факт для чванного Лондона был горькой пилюлей, которую он будет долго помнить. В тот день в кабинете адмирала Колчак не нашёл разумного объяснения своему отказу, но попросил поручить ему командование небольшим миноносцем. На том и порешили. А на пятый день после их встречи случилась беда. Броненосец «Петропавловск» подорвался на мине и затонул, унеся в пучину 600 моряков, включая адмирала Макарова и его друга, художника Верещагина.

Скоро у Колчака обострился жесточайший полярный суставной ревматизм, ко всему он ещё умудрился подхватить пневмонию, и это заставило его покинуть боевой корабль. Через несколько дней его миноносец был атакован японцами и затонул вместе с экипажем. В этот период Колчак уже командовал береговой батареей Порт-Артура. В батарею попал японский снаряд, и все бойцы, находившиеся на батарее, погибли, и только Колчак не погиб, но был ранен.

Универсум длил его жизнь и терпеливо, мелкими стежками ткал картину его бытия, чтобы в конце концов поставить у этой проруби, дав время подумать о квинтэссенции собственной жизни.

Между прочим, это происходит с каждым человеком, без исключения. Иногда вам кажется, что вы сами делаете свою судьбу, и это величайшее заблуждение. Оглянитесь назад, оцените беспристрастно все свои «гениальные» решения и «случайные» неудачи, и вы увидите, что всё это – части единого рокового плана, которому вы следуете со дня своего рождения и до последнего дня жизни. Придёт время, и однажды вы поймёте, что ваше умозрительное вмешательство в этот процесс неуместно. Вы родились там и тогда, когда это было угодно Богу, и умрёте только тогда, когда созреете для встречи с Ним, независимо от вашего возраста или состояния здоровья.

В жизни Александра Васильевича были моменты, когда он был горд за свершённое им во имя России, а ещё он был безмерно счастлив, что познал настоящую любовь к женщине и был любим ею. Но были и тяжело переживаемая им предательская сдача Порт-Артура, и четырёхмесячный японский плен. Тогда он отказался от предложенного японцами безвозмездного лечения в Нагасаки и, недолечившийся, вернулся в Россию. Провидению было угодно сохранить ему жизнь и достоинство для того, чтобы в наитруднейшее для его Родины время он взял на себя непомерное бремя ответственности за Россию.

Ещё в тринадцатом году он видел, как накопленный веками внутренний магнетический огонь русского народа просится наружу. Он считал, что Февральская революция 1917-го была закономерна и полезна для России, но не мог понять, как случилось, что к власти допустили большевиков, не готовых принять ответственность за судьбу России. Ведь ещё за месяц до февральских событий Ленин, выступая перед студентами Цюриха, утверждал, что революция в России невозможна в ближайшие два-три десятка лет. Всем было очевидно, что у этих людей, опиравшихся на античеловеческую идеологию, культивирующих тотальную ложь, лицемерие и вседозволенность, в жилах течёт скверна вместо живой крови. Именно поэтому они повсеместно поощряли падение общественных нравов и хамские фантазии бесноватой толпы новых господ.

Однажды Колчак спросил Керенского, которого хорошо знал, почему тот, будучи во главе Временного правительства России, не отдал приказ арестовать Ленина и всю его гоп-компанию безответственных преступников. Александр Фёдорович ответил, что это недемократично: «Мы не можем нарушать законы, которые сами декларируем». Такая позиция Временного правительства стала поводом к формированию Добровольческой армии легендарным генералом Лавром Георгиевичем Корниловым, положившим начало Белому движению. Колчак вспомнил, как после фатальной гибели генерала Корнилова безоговорочно принял на себя руководство Белым движением России. Здесь очевидны десница Божья или величие Аллаха, ибо ничем иным нельзя объяснить то, что единственный снаряд, выпущенный пьяным большевиком с дальних позиций под Екатеринбургом в сторону белых, влетел в окно именно того дома, в котором в этот момент оказался Лавр Георгиевич. Этот шальной снаряд снёс голову Корнилову, не повредив более никого. Так по попущению Господа погиб русский полукровок и шала-казах, который, как и другой полукровок – серб Александр Васильевич Колчак, не в пример многим чистокровным горлопанам, был истинным патриотом России. Они, повторяя Христову судьбу, были преданны России и трижды преданы ею.

Красные бессовестно врали всем и всегда, только поэтому смогли отнять у белых победу и поработить Россию. А ведь он, адмирал Колчак, имел реальный шанс свергнуть большевистскую власть. Это было тогда, когда к нему обратился его близкий друг, в прошлом генерал-лейтенант Российской армии, а ныне фельдмаршал Финляндии Карл Густав Маннергейм с предложением ввести отборные финские войска в деморализованный Петроград, но Колчак отказался. Не откажись Колчак от этой помощи, не было бы сейчас большевиков у России, а у него – этой проруби. Но Колчак холодно отказал Маннергейму, пояснив, что это внутреннее дело России и не касается сопредельных государств.

Он вывез царское золото для того, чтобы оно не досталось большевикам, но на это золото уже «открыли рот» союзники. «Сами с вершок, а рот как горшок», – вспомнил он сибирскую пословицу. Ещё находясь в Омске, Колчак понял, что союзники его предадут. Европе не нужна сейчас сильная Россия, как не нужна была никогда. Они сговорятся с большевиками, его расстреляют, поделят золото, а потом расчленят и Россию.

Всё складывалось именно таким образом, за исключением золота. Вопрос сохранности золотого запаса России он поручил очень надёжному человеку, литовцу Якобсу Микенасу, – своему старому знакомому из племени полярников. Его пращур – благородный литовский рыцарь Микенас – был православной веры, как, собственно, и все другие подданные Великого княжества Литовского. Микенас дома говорил по-литовски, а вне его – по-русски. Так он сохранял свой язык и культуру и добросовестно служил России. Но в начале XV века все литовцы поменяли веру на католическую и перестали понимать русскую речь, а Микенас остался там, где был. Ничего не стал менять – ни язык, ни веру, ни своё отношение к русским, и это завещал своим потомкам. Микенасы в третьем поколении полярники. Дед Якобса вместе с Семёном Ивановичем Дежнёвым открывал для России Чукотку. Отец Якобса прошёл тернистый путь полярных исследований вместе с датчанином Витусом Ионассеном Берингом и даже похоронен рядом с капитан-командором на острове Беринга, в Беринговом море.

Якобс вместе с сыном Францем спрятал в Омске 505 тонн чистого золота в чушках, чеканенных царским двуглавым орлом. В поезде, которым Колчак следовал в Иркутск, нет золота. В эту тайну были посвящены три человека: Александр Васильевич, Якобс Микенас и его сын Франц. Они поклялись, что не допустят, чтобы золото досталось большевикам. Оно будет передано законному правителю России, и только в том случае, если будут абсолютно уверены, что оно будет использовано на благо народа России. Эта тайна не должна выходить за пределы этих трёх лиц, пока они живы. В случае смерти одного из них тайной будут владеть оставшиеся двое. В случае смерти второго лица тайну будет хранить последний, покуда не найдёт надёжного преемника этой тайны и не представится возможность вернуть золото законному его владельцу – народу России.

Колчак был совершенно уверен, что так и будет, и он не ошибся. Придёт время, когда это золото наилучшим образом послужит во благо России, сделает это внук Франца Якобса Микенаса.

Стоя перед палачами голым у проруби, Колчак, как истинный православный христианин, уверивший в своего Бога, каялся за вольные или невольные греховные деяния в отношении загубленных невинных душ по его недосмотру или умышленно и молил Господа Бога о прощении. Он подумал: «Magnificat anima mea dominium» – и прошептал по-русски: «Величит душа моя Господа». Сейчас он стоит здесь для того, чтобы явить собой мужество офицера и патриота Великой России, сознательно и добровольно жертвуя свою жизнь на её благо. Но народ России в то время не понял и не принял этой жертвы и распял его. Александр Васильевич Колчак смотрел не на своих палачей – он смотрел поверх них, в бронзовый лик собственного двенадцатиметрового памятника, воздвигнутого на берегу Ангары через 84 года после дня казни. Это было знамение благодарности потомков. В эту минуту в душе Колчака наступило успокоение, он вдруг осознал высокий смысл своей жизни и смерти.

Комиссар рявкнул: «Товсь! Целься!»

Чанышеву показалось, что приговорённый к смерти молится. Губы его беззвучно шевелились. Нет, сейчас он не молился, а тихо пел:

 
«Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви приветная!
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда.
Ты у меня одна заве…»
 

В этот момент шальной снегирь сел на голову Колчаку как знак прощения Бога. Все от неожиданности замерли. Комиссар опомнился первый и как истеричка завизжал: «Пли!» Снегирь вспорхнул, и шесть пуль, попавшие точно в сердце, прервали это последнее его обращение к любимой женщине, ожидающей своей участи в соседней камере. Адмирал упал как подкошенный. Не было ничего героического в таком падении. Все убитые падают одинаково некрасиво, и нет разницы между героем и трусом, между преступником или жертвой преступления. Для убитого человека это не имеет значения, потому что мёртвый, без души – уже не человек. Светлая душа раба Божия Александра устремилась к своему Создателю, оставив бренное тело изуверам для продолжения экзекуции.

Александр Васильевич так и не узнал, сколько кругов ада суждено пройти бесконечно преданной ему Анне Васильевне только за то, что они позволили себе любить друг друга. Она добровольно вызвалась быть арестованной, чтобы разделить с ним это бремя судьбы – арест и тюрьму. Анна Васильевна хотела быть рядом с Александром Васильевичем, чтобы помочь его душе пройти тернистый путь к Богу. Она не слышала выстрелов – в это время она молилась, помогая своему возлюбленному. Анна Васильевна не знала какой-то специальной молитвы, требуемой в таких случаях, она просто доверительно рассказывала Богу об Александре Васильевиче, наивно полагая, что Богу это необходимо знать. «За неделю до нашего отъезда из Омска Александр Васильевич пришёл ко мне поздно вечером особенно усталым и озабоченным. Я помогла ему снять шинель и пригласила отужинать. Он взял мою руку, поцеловал её и, глядя в глаза, сказал: “Простите меня, Анна Васильевна, за недостаточное внимание к вам и отсутствие должной нежности, которую вы, безусловно, заслуживаете. Я разучился быть чувствительным. Хотел принести вам цветы, но в зимнем Омске их нет. По дороге к вам увидел тёмное, спящее дерево. Оно было похоже на мою душу. Вот”. Он протянул мне небольшую холодную веточку. “Вот моя душа: тёмная, холодная и колючая”. Я поставила веточку в вазу, и мы пошли ужинать. А через несколько дней веточка расцвела. Это оказалась ветка вишни, и в тепле она оттаяла и расцвела чудным цветом. Такова и душа Александра Васильевича. Она только на первый взгляд холодная и колючая, дайте ей тепла, и она расцветёт».

Анне Васильевне очень хотелось, чтобы Бог её услышал. В конце своей жизни она напишет: «Самое страшное моё воспоминание. Я слышу, как его уводят. Вижу в волчок его серую папаху среди чёрных людей, которые его уводят, и всё. Луна в окне. И чёрная решётка на полу от луны…

 
Полвека не могу принять —
ничем нельзя помочь, —
и всё уходишь ты опять в ту роковую ночь…
Но если я ещё жива
наперекор судьбе,
то только как любовь твоя
и память о тебе».