Когда Тео родился, мною были перелопачены тонны информации о материнстве. Одна из которых гласила, что длительное вскармливание – залог будущего здоровья для ребенка. И для этого приведены множество исследований.

Конечно, мне хотелось сделать для сына все и даже больше. Я видела, с каким трепетом свекровь до сих пор относится к Глебу, своему единственному сыну. Несмотря на то, что ему уже тридцать семь. Да, она рано потеряла мужа, а Глеб – отца, но причина была далеко не в этом. Для нее это было проявление любви, как и для меня.

– До двух – прекрасно, – кивнула мама. – Феденьке же как раз третий годик только пошел.

Я прикусила нижнюю губу. Последним, что стала бы делать – худеть для того, чтобы муж меня не бросил. Оправдывать чужую нечистоплотность своими набранными килограммами я уж точно не собиралась. И для меня выход был лишь один. Развод.

Но мама была права – мне действительно стоило заняться собственным здоровьем, потому что в последние два года своей жизни я только и делала, что думала прежде всего о муже и сыне.

– Сейчас Глеб приедет, и я с ним поговорю, – решительно сказала мама, поднимаясь и направляясь к выходу из кухни. – А сейчас нужно выпить чаю и успокоиться.

– Но он наговорил мне столько ужасных слов…

Снова захотелось реветь в три ручья, что в целом было весьма закономерным.

– Будем разбираться. Я на твоей стороне, родная, ты же знаешь.

Приостановившись, мама протянула мне руку и повторила:

– А сейчас – чашка успокаивающего чая. И точка!

***

– Ты ей сказал? – с порога, не успел Глеб зайти в квартиру, спросила мать.

Он инстинктивно нашел глазами сына. Тот сидел на стульчике для кормления и методично размазывал по лицу и столешнице кашу. Возникло дурацкое чувство неудобства перед Тео.

Теодор. На этом имени настояла мама, хотя, они с Олей выбирали между Максом и Романом. Никакими Теодорами в том, как хотели назвать ребенка, там и не пахло.

– Сказал, – мрачно отозвался Глеб.

Увидел удовлетворение на лице матери, разулся и прошел к сыну. Вытащил его из стульчика, понес умываться.

– Ребенок опять перестал есть овощи! – донесся Глебу в спину недовольный голос матери. – Если Оля станет закармливать его тем, от чего ее разнесло до размеров слонихи, он будет кататься по детскому садику колобком!

– Мы сами с этим разберемся! – огрызнулся Глеб и, зайдя в ванную, заперся с сыном там.

Давящее чувство, которое возникало всегда, когда был в квартире мамы, сейчас было особенно острым и тяжелым. Он любил мать. Безмерно. И так же безмерно был ей благодарен.

Отец Глеба погиб, когда мальчику не исполнилось и шести. Но он до сих пор помнил, как тогда переживала мать. Пожалуй, с возрастом он сам начал приходить к пониманию – в словах матери, что он спас ее, а она – его, стопроцентная правда.

Римма Феликсовна была из тех матерей, которые ради ребенка любому глотку перегрызут. И из тех, кто, по ее словам, любят раз и навсегда. Потому после смерти отца она больше так никого и не встретила и всю жизнь посвятила ему, Глебу.

Умыв Тео, который лопотал, перемежая узнаваемые слова чем-то неразборчивым, он промокнул личико сына мягким пушистым полотенцем, на котором было вышито его имя, и повернув ребенка к себе, посетовал:

– Да уж, парень… похоже, я кое-что натворил.

Теодор нахмурился, но тут же разулыбался. По нутру полоснуло тем, что вызывало лишь отвращение к самому себе.

Когда они с сыном вышли из ванной, мать Глеба обнаружилась сидящей на оттоманке в небольшой гостиной. Разумеется, на столике рядом с ней уже был открыт пузырек с чем-то успокоительным.

– Прости, мам, – опустив Тео на пол и убедившись, что тот умчался по своим делам, сказал Глеб. – Я не хотел тебе грубить.

Он устроился рядом и, взяв успокоительное, повертел его в руках. С тех пор, как не стало отца, это был неизменный атрибут их с матерью жизни. Бесконечные скляночки и баночки и заверения, что только они и наличие Глеба рядом дают Римме Феликсовне силы жить.

– Ничего. Я понимаю, ты нервничаешь. Но все делаешь верно! У тебя должна быть самая лучшая жена, а Оля…

По взгляду Глеба, видимо, мама поняла, что продолжать не стоит, потому, поджав губы, замолчала.

– И все же постарайся настоять на том, чтобы она стала давать Теодору много овощей. И пусть уже бросает свои эти бредовые идеи, приведшие к тому, что ребенок до сих пор висит на ее груди! Вычитала она там что-то, ну надо же!

Мать всплеснула руками, вскочила на ноги и, отойдя к окну, взяла мундштук со вставленной в него дамской сигаретой. Закурила, приоткрыв форточку.

– Ты сказал, что сообщил ей о другой. Ну? И как она отреагировала? – потребовала мама ответа непререкаемым тоном.

Глеб поморщился. Покосился на подбежавшего сына, который, как назло, затараторил:

– Мама, мама, мама.

Римма Феликсовна взглянула на внука неодобрительно. А Глеб испытал чувство щемящей тоски. Он знал Олю слишком хорошо, чтобы понимать – сказанного она не простит. Вот только жена ведь ему солгала. Мать видела, как она прогуливалась в парке с Тео, а рядом был другой мужик. И Оля на прямой вопрос, что он задал пять дней назад, глядя ему в глаза, солгала.

– Как и любая нормальная женщина. Сказала, что хочет развода, – пожав плечами, ответил Глеб.

Горечь в душе стала еще более нестерпимой. Может, стоило просто поговорить с Олей и расставить все точки над «i»? И да, он был не в восторге от того, что она так и не стала за собой следить, хотя с момента рождения Теодора прошло целых два года.

– Ну, не велика потеря. Нашего мальчика мы ей не отдадим. Родит себе еще, свиноматки с этим разбираются быстро.

– Мама, не смей! – рявкнул Глеб.

Подскочил с оттоманки, поднял на руки захныкавшего от испуга Теодора. Сын вцепился в него ручонками, Римма Феликсовна схватилась за сердце.

Последний год, даже чуть больше, она то и дело жаловалась ему на Олю. Она плохо выглядит, она много ест. Пару раз даже нагрубила, когда ей дали дельные советы по воспитанию Тео. А один раз и вовсе на заслуженное замечание по поводу пересоленного салата, ответила, что Римме Феликсовне же лучше – останется стройной.

Это, с точки зрения мамы, было немыслимо. Она постоянно говорила Оле, что та просто обязана извернуться, но сделать так, как хочет свекровь. Ведь она отдала ей самое дорогое. Глеб с этим суждением согласен не был. Никто и никому его не отдавал. Он обожал как маму, так и жену. И эта дележка была для него как серпом по одному месту. Причем дележка происходила преимущественно со стороны Риммы Феликсовны.

Если бы не эта история с мужиком. По описанию – бывшим Оли, о встрече с которым она не просто умолчала, но и солгала.

– Прости, я действительно перегнула палку, – заискивающе улыбаясь, мать подошла к ним с Тео и, потрепав внука по пухлой щечке, добавила: – И не бойся разводиться. У тебя есть я. Теодорушку мы вырастим уж точно. К тому же, твоя Божена…

– Мама, не продолжай! – оборвал Глеб, покосившись на сына.

– Хорошо-хорошо, обсудим потом. Но помни мои слова – мы справимся и без Оли! А сейчас поезжайте домой. И передай жене про овощи!

Быстро одев сына, Глеб обулся и вышел из квартиры. На душе скребли кошки. Какие уж тут овощи, когда сейчас ему предстояло возвращаться к той, кого он смертельно обидел? Впрочем, мама была права в одном – им с Олей уже давно нужно было что-то менять.

Ведь ему и самому не все нравилось в семейной жизни после того, как жена узнала о беременности.

Или Глеб себе это придумал?

***

Когда послышался звук поворачиваемого в замке ключа, я встрепенулась и вскочила с места так резко, что закружилась голова, а ноги – предательски подкосились.

Не могла даже вспомнить, как прошли последние часы, в сознании остался лишь смутный, призрачный след. Казалось, мама поила меня чаем и все говорила, говорила что-то успокаивающее, обнадеживающее… Так, как это умеют только мамы. А я… наверно, что-то ей отвечала. Но сейчас не могла бы и сама сказать, что именно.

Я практически не воспринимала происходящее вокруг меня. Время, прошедшее с момента ухода мужа и до этого долгожданного мгновения, слилось в одну долгую, затяжную паузу, когда не жила даже – просто пыталась дышать.

– Мама! Мама! – разрезал напряженную тишину кухни радостный голосок сына и я тут же подалась ему навстречу.

Подхватила Тео на руки, прижала к себе… целовала, словно в последний раз.

– Добрый вечер, Анна Николаевна, – услышала краем уха, как муж обращается к моей матери.

И поняла: я того, что сейчас произойдет, просто не хочу. Потому что знаю: это уже ни черта все равно не изменит.

– Здравствуй, Глеб, – сухо отозвалась мама.

Я нервно хмыкнула, уткнувшись в макушку сына. Тяжело ей, должно быть, дался такой тон по отношению к любимому зятю.

– А я вот тут… узнала, что у вас сегодня приключилось. Глебушка, как же так?..

Интересно, какого ответа она от него ждала? Ах, Анна Николаевна, я моргнул – а в следующий миг очнулся уже на ком-то сверху?.. Какая разница, как вообще это произошло, ведь случившееся невозможно ни отменить, ни исправить?

И уж точно я не сумею этого простить.

– Анна Николаевна, вы извините, но мы уж сами как-нибудь разберемся, – холодно откликнулся муж.

Я вскинула голову, услышав, как он отвечает моей матери. Сцепила зубы, увидев, как она растерянно, огорченно прижала ко рту трясущиеся руки. И впервые – впервые за всю нашу с мужем совместную жизнь! – почувствовала необходимость дать отпор. Пойти в атаку.

– Ты своей матери так же отвечаешь, когда она лезет в наши дела? – поинтересовалась резко, с нескрываемым сарказмом. – Говоришь, что мы сами разберемся, когда она в очередной раз советует… нет, диктует, как мне кормить сына, во что его одевать или когда отлучать от груди?..

Муж потрясенно застыл. Только рот открыл, но не выдавил в ответ ни звука. Так и стоял, точно выброшенная на берег рыба, и лишь воздух ртом хватал.

А я в этот миг ощутила странную свободу. Свободу говорить, что хочу и что думаю.

– Ну, что там у нас на этот раз? – продолжила тем же тоном. – Принес очередные бесценные инструкции от Риммы Феликсовны? Так давай, огласи их, не стесняйся!

Его глаза впились в мое лицо тысячью игл – и неудивительно. Никогда прежде я не позволяла себе так говорить о его матери. Но и он никогда прежде не позволял себе так меня унижать. Так откровенно, с таким презрением тыкать в недостатки, которые под его уничижительным взором казались мне самой еще страшнее, уродливее,