Глава 11

Мистер Хэтч, возможно, и солгал насчет дыры в заборе, но он не солгал насчет тюрьмы. Как только Мириэль наложили гипс, ее увезли в маленькое бетонное здание на дальнем краю колонии. Ее камера была оборудована самым скромным образом – кровать, стол и стул с соломенной спинкой – все это скрипело и шаталось. Единственное окно комнаты – щель высоко в стене, пропускающая скудный свет и никакого ветерка. Ее единственными спутниками были мышь, которая жила в углу, в полуразрушенной части стены, и сторож Дойл. Из этих двоих Мириэль предпочитала мышь.

Единственным послаблением было разрешение каждый день, в течение двадцати минут бродить по огороженному тюремному двору для физических упражнений. Мириэль наслаждалась этими короткими глотками свежего воздуха и настаивала на том, чтобы выйти на улицу, даже если шел дождь. Почти каждый день появлялась Айрин. Она приходила прямо со смены в аптеке, пахнущая пятидесятицентовыми духами и рыбой недельной давности. Они болтали несколько минут через сетчатый забор, львиную долю разговоров вела Айрин. Затем, когда сторож не смотрел, она подсовывала Мириэль шоколадку или журнал, и весело прощалась.

Все остальное время Мириэль была зациклена на побеге. Не из тюрьмы, а из этой жалкой колонии. Конечно, ей придется подождать, пока заживет сломанная рука. И на этот раз она возьмет только одну сумку… максимум две. Вместо того чтобы нести их вручную, она перекинет их через плечо, чтобы обе руки были свободны, и перелезть через забор станет проще. Если она обернет свой кожаный пыльник вокруг верхних нитей колючей проволоки – на этот раз заранее, – она сможет перелезть без единой царапины. Оттуда добраться домой будет проще простого. Никто не заподозрит молодую, элегантно одетую женщину в том, что она прокаженная. Она в мгновение ока поймает попутку и будет на вокзале в Новом Орлеане, прежде чем кто-нибудь в Карвилле поймет, что она сбежала.

Лежа на комковатом матрасе в своей камере, она представила себя дома: французские двери в большой комнате широко распахнуты, морской бриз развевает тонкие занавески, в руке шипит ледяной джин. На граммофоне крутится ее любимая пластинка. Из детской, где играют девочки, доносится смех. Из кухни слышен солоноватый запах устриц «Рокфеллер». Родстер Чарли грохочет по подъездной дорожке. Дом. Ей просто нужно сбежать и добраться туда.

Однажды днем, спустя несколько недель заключения, вместо обычного помятого журнала или полурасплавленного батончика «О Генри!»^[19], Айрин передала через забор письмо.

– Я попросила Фрэнка откладывать твою почту. Это пришло вчера.

Мириэль схватила конверт, даже не обернувшись на сторожа Дойла. Обратного адреса не было, но ее дурацкий псевдоним – миссис Полин Марвин – и почтовый адрес колонии были написаны рукой Чарли. Она проследила взглядом аккуратные буквы, прежде чем поднести конверт к носу. Она надеялась вдохнуть пряный аромат лосьона после бритья, которым пользуется муж, но пахло только бумагой.

– От твоего муженька? – уточнила Айрин.

Мириэль кивнула.

– Когда мой старик воевал на Филиппинах, я была влюблена так же, как ты. Боже, как я скучала по нему! – Она теребила яркое золотое кольцо с рубином на указательном пальце. – Я когда-нибудь рассказывала тебе историю о том, как он в Далласе выиграл в покер это кольцо… для меня…

Мириэль негромко кашлянула.

– О, черт! Что это я треплюсь, когда тебе, должно быть, хочется побыть наедине со своим письмом. – Она подмигнула Мириэль. – Я зайду завтра, детка, на случай, если ты напишешь ответ, который мне нужно будет тайком забрать.

Мириэль поблагодарила ее, затем села в тени ближайшего дерева спиной к тюрьме и разорвала письмо.

14 марта 1926 года

После твоего отъезда, сидя в тишине, я часто думаю о том времени, когда мы были вместе. Уверен, ты знаешь, что те первые годы были одними из самых счастливых в моей жизни. Наши послеобеденные прогулки на море с детьми. Костюмированные балы, чаепития и шумные вечеринки в Хиллз. Как ты тогда сияла! Даже Дуглас не мог похвастаться более очаровательной женой. И какой замечательной матерью ты была. Все любили тебя тогда, и я больше всех.

Но после смерти Феликса все так быстро развалилось. С тех пор никто из нас не чувствует себя счастливым. Я думал, что рождение Хелен может стать для нас шансом начать новую жизнь. Но то, что с тобой произошло сразу после, лишило нас этой возможности. Мой фильм, на который ты даже не потрудилась прийти, и в студии стали шептаться, чтобы ты меня бросила. А ты, ты не могла ничего понять, потому что никогда ни к чему в своей жизни не стремилась. Никогда ни за что не боролась.

Я ушел с головой в свою работу на студии. Теперь я понимаю, что это была тщетная попытка компенсировать внутреннюю пустоту. Ты ушла в себя и была всего лишь оболочкой женщины, переходящей от дивана к бару и обратно, нисколько не заботясь о том, как твоя депрессия убивает нас. Даже когда ты была на ногах – играла в маджонг с другими студийными женами или дрейфовала среди толпы на вечеринке – ты оставалась призраком. Даже плач Хелен или смех Эви не могли тебя расшевелить. Дошло до того, что я предпочитал повсюду ходить один и оправдываться за твое отсутствие или надолго задерживаться на съемочной площадке после того, как все остальные разошлись по домам. Одиночество было лучше, чем твоя безрадостная компания. Любой, кто видел дальше бойких презентаций, которые мы делали о себе, мог бы догадаться о моей браваде и твоей непреодолимой меланхолии.

Я не упрекаю тебя за твою печаль. Как я могу, когда чувствую ее также глубоко? Но твое безразличие, твоя нетерпимость, твой эгоизм – все это чуть не погубило нас. И я беспокоюсь, что это все еще может произойти. Я знаю, что ты сетуешь на свое нынешнее положение, но ты должна следовать совету врача и оставаться в Карвилле до тех пор, пока тебе не станет лучше и ты полностью выздоровеешь. Подумай, что новость о твоей болезни сделает с нашей семьей. Моя карьера будет уничтожена. Девочек станут ненавидеть и жестоко дразнить. У нас ничего не останется, ведь ты уже лишила нас многого.

Надеюсь, ты не возненавидишь меня за то, что я сейчас скажу, но я воспринимаю твою болезнь как дар. И я умоляю тебя не растрачивать его впустую. Женщина, которую я встретил много лет назад, сияла изнутри так же сильно, как и снаружи. В ней были страсть и мужество. Она заботилась о людях и вещах, выходящих за рамки ее собственных страданий. Вот, наконец, трудность, которую ты не сможешь заглушить выпивкой. И, возможно, в этой борьбе тебе удастся снова найти ту женщину.

Твой муж,

Чарли

Мириэль ошеломленно уставилась на письмо. Бумага была из канцелярских принадлежностей Чарли, почерк безошибочно принадлежал ему, но слова… Конечно, он не мог такое написать. Эгоистичная, равнодушная – какой мужчина скажет подобное своей жене, несправедливо запертой и страдающей от ужасного недуга? И что он имел в виду, говоря: ты была замечательной матерью? Что она больше ею не была?!

Она начала комкать письмо, прежде чем поняла, что в нем есть и вторая страница. Разгладила листочек и обнаружила, что это рисунок. Несколько фигурок из палочек, стоящих под раскрашенным карандашом голубым небом и продолговатым желтым солнцем. Мириэль расправила загнувшиеся края и провела пальцем по нарисованным фигурам. Легко узнала Чарли по квадратной шляпе и галстуку-бабочке в горошек. И саму Эви. Дочь нарисовала себя с длинными косами и в плиссированной юбке. Рядом стояла Мириэль, держа на руках малышку Хелен. У всех четверых были широкие U-образные улыбки.

Мириэль не удержалась от улыбки. С ветвей наверху раздалась птичья трель. Белая бабочка порхала неподалеку над цветами клевера. Чарли ошибался. Последние полтора года после смерти Феликса она не была такой ужасной, какой он описал ее в своем письме. Может быть, не идеальная жена, но, безусловно, все еще хорошая мать.

Ее взгляд переместился с бабочки обратно на рисунок Эви. Пятая фигура стояла на некотором расстоянии от остальных. Женщина. Горничная? Кухарка? Мириэль присмотрелась к ней повнимательнее. Та держала что-то похожее на бокал для коктейля. Ее короткая прическа гораздо больше соответствовала осветленному перекисью бобу Мириэль, чем длинным темным волосам женщины, державшей Хелен. Улыбка сползла с ее лица, и она нахмурилась.

Мириэль перепутала себя с няней. На рисунке именно она оказалась обособленной фигурой.

Сторож Дойл крикнул со ступенек тюрьмы, что прогулка закончилась. Мириэль проигнорировала его. Птичье пение, которое всего несколько мгновений назад звучало так мило, теперь царапало ей уши. С глазами полными слез она сунула письмо обратно в конверт, затем аккуратно сложила рисунок и убрала все это в карман.

Глава 12

Мириэль лежала в постели, подбрасывая смятое письмо Чарли вверх и ловя его, как бейсбольный мяч. Бледный свет проникал через крошечное окошко, небо заволокли серые облака. Возможно, уже полдень. Или уже близится вечер. Она не знала, и ей было все равно.

Она потеряла счет тому, как долго сидит в этой темной комнате. Письмо Чарли пришло через три недели после ее тюремного заключения, но сколько дней прошло с тех пор? Два дня? Неделя? Она подбросила комок бумаги вверх, смахнув его, когда он начал падать. Однако промахнулась, и комок угодил ей в нос.

Это не было больно. Казалось, больше ничего не болело. Ни ее сломанная рука. Ни ее напряженная спина. Ни ее когда-то раскалывающаяся голова. Болело все внутри, словно кто-то вывернул ее наизнанку и протер губкой для мытья посуды.

Письмо покатилось и остановилось рядом на бугристом матрасе. Она подняла его и сложила обратно в прямоугольник, прижав к твердой поверхности гипса, чтобы разгладить морщины. Бумага теперь истончилась оттого, что ее столько раз скатывали и распрямляли. Чернила тоже были размазаны. Но это не имело значения. Она запомнила почти каждую строчку. Размытые буквы были всего лишь метки, путь, по которому нужно было следовать взглядом, пока голос Чарли звучал в ее голове, будто это вовсе не письмо, а запись на фонографе. Иногда его голос звучал жалобно. Иногда зло. Но слова никогда не менялись.

Он не мог простить ей смерть Феликса. И как она может осуждать его? То была ее вина. Но остальные обвинения, которые он так бесчувственно обрушил на нее – эгоистичная, равнодушная, несостоятельная, – она не могла принять.

Ее рука снова сжала лист бумаги, скомкав ее. Ему следовало сказать все это раньше, когда у нее была возможность отреагировать. Трус.

Она подбросила бумажный шарик так высоко, что он ударился о потолок. Посыпались осколки пожелтевшей штукатурки. На этот раз она поймала его и подбросила обратно в воздух как раз в тот момент, когда открылась входная дверь тюрьмы. Мириэль хорошо знала лязг ее петель. Письмо Чарли упало на кровать и скатилось на пол. Она не потрудилась забрать его.

Может быть, уже время ужинать? Ее обед стоял нетронутым на маленьком столике у стены. Единственное, что она взяла с подноса, были капсулы чаульмугры. Те, которые она бросила в угол в надежде отравить своего сокамерника. Но у мыши, похоже, было больше здравого смысла, чем у здешних пациентов, потому что она не притронулась ни к одной таблетке.

По половицам послышались отрывистые шаги, и грубоватый голос спросил:

– В какой камере сидит беглец?

Мириэль услышала скрип ножек стула, когда сторож Дойл поднялся со своего места. Он кашлянул и прочистил горло.

– А-а, э-э, доктор Росс. Добрый день.

Никакого ответа от доктора.

Сторож снова откашлялся.

– Ах, точно. Беглец. Третья камера.

Мириэль встала. Ее когда-то коротко подстриженные волосы отросли до непослушной длины и беспорядочно свисали вокруг лица. С рукой, закованной в гипс, она едва ли могла вымыть их шампунем, не говоря уже о том, чтобы завить или уложить. Ее челка – слишком короткая, чтобы можно было заправить за уши – запуталась в ресницах. Даже будучи в самом мрачном настроении в Калифорнии, она бы никогда не позволила себе выйти из дома или встретиться с незнакомцем в таком жалком виде. Теперь она даже не потрудилась открыть свою пудреницу. Кем бы ни был этот доктор Росс, она могла поговорить с ним и не напудрив нос.

Дверь ее камеры открылась. Поток света временно ослепил ее, и она прикрыла глаза загипсованной рукой. Вошел невысокий мужчина, плотного телосложения.

– Миссис Марвин, я доктор Росс, главный врач Морского госпиталя Шестьдесят Шесть.

Сторож Дойл стоял у дверного косяка, пока доктор Росс не отпустил его кивком. Обращаясь к Мириэль, он сказал:

– Можем мы поговорить минутку?

– У меня есть выбор?

Он снял свою белую офицерскую фуражку и сунул ее под мышку. Четыре золотые нашивки украшали его погоны.

– Нет, мэм.

Она снова опустилась на кровать и указала на стул с соломенной спинкой в другом конце комнаты, заваленный потрепанными журналами и обертками от конфет. Доктор не стал садиться. Он оглядел ее камеру – нетронутый поднос с обедом, россыпь капсул с чаульмугрой в углу, смятое одеяло, на котором она сидела, – и нахмурился.

– Миссис Марвин, позвольте мне сразу перейти к делу.

– Конечно, разумеется. Между приемами пищи и двадцатиминутной послеобеденной тренировкой мой график общения довольно насыщен.

Его тонкие губы сжались еще сильнее.

– Вы пробыли в этом учреждении меньше месяца и уже нарушили пункт номер шесть больничных правил и предписаний, попытавшись скрыться. Как вы уже поняли, мы не можем закрыть глаза на подобное поведение. Сестра Верена сказала мне, что вы держитесь отчужденно по отношению к другим обитателям колонии и не соблюдаете предписанный вам режим лечения. Кроме того…

Он продолжал бубнить, но Мириэль не слушала. Вместо этого она наблюдала за тем, как его аккуратно подстриженные усы дергались, словно червячки, пока он говорил. Его черная униформа была безупречно отглажена, золотые пуговицы отполированы, ни пылинки, ни ниточки. Она пожалела его жену, за муки, которые той приходилось испытывать каждое утро, прежде чем отправить мужа на службу.

Чарли тоже был привередлив в одежде, но к их услугам была прачечная. Одежда, брошенная на полу, исчезала к середине утра, а на следующий день, аккуратно выглаженная, висела в шкафу. Хотя сейчас она с радостью заняла бы место горничной, если бы это означало жить дома. Она представила запах крема для бритья, прилипший к воротнику рубашки Чарли, пятно от карандаша на манжетах Эви, стертое с одного из ее рисунков. Желудок Мириэль скрутило, словно она могла заболеть от тоски.

– Миссис Марвин.

– М-м?

Доктор Росс снова нахмурился и бросил кислый взгляд на стул, затем подтащил его к кровати и отряхнул сиденье, прежде чем сесть. Журналы и липкие обертки от конфет рассыпались по полу.

– Миссис Марвин, я знаю, что диагноз такой болезни, как проказа, может стать разрушительным, но…

– О, вы знаете, правда?! И каково это? Вас оторвали от семьи и заперли в какой-то захолустной больнице посреди ада?

– Я работал в колониях для прокаженных по всему миру, и уверяю вас, Морской госпиталь Шестьдесят Шесть – самое современное и безупречное учреждение из всех существующих. Будьте благодарны, что вас не выбросили за борт и не заставили плыть на пустынный остров Молокаи^[20] или не потащили в трущобы в Индии или Южной Африке.

Мириэль выпрямилась.

– Благодарна?! Я заключена в тюрьму, – она указала на цементные стены вокруг них, – буквально заключена в тюрьму с самыми гротескными и жалкими человеческими существами, которых я когда-либо видела! Брошена умирать. Мои дочери, кто знает, за сколько сотен миль отсюда, остались без матери. Мой муж…

– Вы не сможете убежать от этой болезни. – Упрек в его тоне исчез, но этих слов было достаточно, чтобы она онемела. – Я видел достаточно людей в вашем положении, чтобы понимать, что вы снова подумываете о побеге. Может быть, вы уже спланировали его. – Он взглянул на объемную гипсовую повязку на ее руке и слегка ухмыльнулся. – Кто знает, может быть, на этот раз у вас все получится. На время. Но болезнь в конце концов настигнет вас. И когда это произойдет, вы пожалеете, что не остались здесь.

Теперь настала очередь Мириэль ухмыляться.

– Я бы никогда не пожелала оказаться здесь. Даже за все золото и бриллианты мира.

Его глубоко посаженные глаза метнулись к столу, где стоял рисунок Эви, прислоненный к стене.

– А ваша семья?

Что могла на это сказать Мириэль? Она ненавидела доктора Росса за то, что он втянул в разговор Чарли, Эви, Хелен, но он был прав. И Чарли тоже был прав. После смерти Феликса она отдалилась от него. Стала эгоистичной. Но она могла бы стать такой же женой и матерью, какой была раньше, если бы ей дали шанс. Ей просто нужно выбраться отсюда, чтобы доказать это.

– Вам повезло, миссис Марвин. Ваша болезнь обнаружена на ранней стадии. При надлежащем уходе, правильном питании, здоровой активности и соблюдении вашего плана лечения вы вполне можете остановить ее до того, как вас тоже причислят к числу гротескных и жалких.

– Значит, я должна просто сидеть и надеяться, что когда-нибудь у меня случится двенадцать отрицательных кожных тестов?

– Надеяться – да. Сидеть сложа руки – нет.

Мириэль закатила глаза. Он говорил точь-в-точь как этот альтруистичный дурак Фрэнк.

– Почему бы вам не устроиться на работу в колонии?

– Спасибо, но на самом деле я не из тех девушек, которые работают.

Он встал и расправил куртку, пока ткань не стала гладкой.

– В Карвилле есть два типа пациентов: те, кто причисляют себя к мертвым, и те, у кого хватает мужества заявить о своем месте среди живых. Выбор за вами.

Мириэль смотрела, как он направился к двери. Опять это слово – «мужество». Обладала ли она когда-нибудь таким качеством? И как, черт возьми, она может собраться с духом сейчас, в таком месте, как это?

– Но лекарство?..

Доктор Росс остановился в дверях камеры и обернулся.

– Его не существует.

Лечения нет. Сестра Верена и ее соседи по дому говорили то же самое. Масло чаульмугры помогало справиться с болезнью, но не избавляло от нее. Однако каждый раз, задавая этот вопрос, Мириэль надеялась услышать другой ответ. Каждый раз ей удавалось убедить себя не верить в мрачную правду. Как тогда, когда доктор констатировал смерть Феликса. В течение нескольких дней ее разум отвергал эту мысль. Сын не умер, он просто спал. Завтра он снова будет скакать галопом по дому. Она не верила, пока они не закрыли крышку его гроба и не опустили его в землю. Пока она не услышала шлепок земли по дереву. Он все еще возвращался к ней – этот звук – во сне, а иногда даже в часы бодрствования. Шлеп. Шлеп. Шлеп.

Она прижала прохладный гипс к животу и крепко обхватила его другой рукой. Никакого лечения. Никаких шансов загладить свою вину.

– Во всяком случае, в настоящее время, – добавил доктор Росс.

Мириэль подняла глаза.

– Вы думаете, что его возможно найти?

– Это не старинный лепрозорий, миссис Марвин, каким бы провинциальным он вам ни казался. Я здесь не из какого-то чрезмерно выраженного чувства милосердия. Я ученый. Я верю, что мы сможем победить эту болезнь.

– Как?

– Мы постоянно экспериментируем с новыми методами лечения. Мы находим новые способы изучения бациллы. Если лекарство существует, то это именно то место, где его смогут обнаружить.

– Вы действительно в это верите?