Глава 8

Я удивилась, но за Эмилем все же последовала. Прежде меня никогда не допускали до мероприятий на корабле, будь то голосование по общему вопросу, чья-то дуэль или отправление покойников в последнее плавание. Моряцкий праздников же я избегала сама: приходить на них мне не воспрещалось, но я видела, как неловко чувствуют себя матросы в моем присутствии, как скованны становятся их движения и сдержанны – слова.

Но этой ночью я меньше всего походила на себя саму: волосы собраны под платок, мешковатые штаны болтаются на ногах, ветер трепет полы серой рубахи. В общем, я как никогда сливалась с командой. Тот факт, что мои ноги не прикрыты слоями юбки, все еще смущал, я даже малодушно подумала, что лучше спуститься в каюту и переодеться во что-то поприличнее, но быстро отказалась от этой идеи: в своих платьях я снова буду выделяться.

В итоге любопытство пересилило и я, притаившись в тени у фальшборта, наблюдала, как матросы зажигают свечи и крепят их к кускам рваной парусины, в которые корабельный лекарь уже завернул тела погибших.

Весь остальной свет на палубе потушили, в ночном мраке мелькали лишь четыре огонька, окруженные толпой моряков. Слабый свет выхватывал печаль на их загрубевших от ветра и тяжелой жизни лицах, все стояли с непокрытыми головами и я, чувствуя, что не должна нарушать общий порядок, тоже стянула платок. Волосы тут же разметались по плечам, но кроме меня этого никто не заметил.

Соблюдая старую традицию, молчали около минуты. Потом вперед выступил Эмиль – он, как и любой, кто заключил сделку с частью мира и получил от нее силу, имел право провести обряд перехода душ. Который, в случае моряков, заключался всего лишь в нескольких напутственных словах. Я в них даже не вслушивалась: слишком странным казалось все, что происходило. Эмиль говорил что-то о долге и посмертном спокойствии, о легком загробном пути, но в голосе его не было искренности. Казалось, он сам не верил в формальные до зубовного скрежета фразы, не верили и матросы. Но – так полагалось поступать, и все соблюдали процедуру.

После того, как официальная речь завершилась, над палубой разнеслась тихая трель губной гармошки. Началась вторая часть прощального ритуала. Некоторые моряки отбивали ритм древней песни руками или ногами. Те, кого природа не обделила голосом, затянули напев, смысл которого лишь смутно угадывался из малопонятных древних слов. Но все знали, что именно эта песня – печальная, унылая и так похожая на боль, что терзала друзей и родных тех, кто никогда не вернется из моря – единственное искреннее, чем мы можем поделиться с ушедшими.

Под тихий напев два матроса спускали обмотанные парусиной тела в воду: не просто выбрасывали за борт, а привязывали веревками и аккуратно укладывали в темную колыбель волн. После того, как четвертый умерший был отдал на милость океана, свечи, зажженные моряками, еще горели. Это считалось хорошим знаком, насколько мне было известно.

Еще какое-то время матросы пели, потому стали понемногу расходиться. На мостик поднялся вахтенный, несколько человек заняли свои места на корабле. Те, кому сегодня повезло отдыхать, направились вниз. Все молчали – среди простых людей считалось, что после посмертной песни говорить о мирском – неуважение к покойникам. Отец считал все эти суеверия глупостью, но мне они казались гораздо более искренними, чем официальные речи и пожелания "доброго загробного пути".

Возвращаться в тесноту каюты не хотелось. И хоть выбора у меня не было, я все же продолжала вглядываться в белые пятна парусины на черном полотне воды и оттягивать момент, когда придется лечь в кровать и закрыть глаза. Я знала, что за этим последует лавина размышлений и не чувствовала, что готова справиться со страхом, который непременно накроет меня, стоит лишь остаться в одиночестве. Вид волн, мягко шепчущих во тьме, успокаивал.

Я следила за телами, ожидая, что они еще долго будут болтаться на поверхности. Но вдруг блеклый свет луны отразился в серебристой чешуе, ветер донес тихий всплеск и тюки парусины один за другим скрылись под водой.

По моей коже пробежал холодок, хоть ночь сегодня выдалась душная. Сирены забрали тела – больше некому. Неужели они… съедят покойников? Даже если и так – всего четыре тела недостаточно, чтобы накормить всю ту толпу, которая атаковала корабль. Оно ведь того не стоило. Или человеческое мясо – что-то вроде лакомства? Настолько ли ценного, чтобы сражаться и умирать за него?

Чем больше я вдавалась в размышления по поводу рациона сирен, тем больше появлялось вопросов. Ответ на которые знал тритон, заточенный в трюме. Но захочет ли он со мной разговаривать?

Я посмотрела на доски палубы, будто могла сквозь них разглядеть сверкающую чешую, и вздохнула.

Что ж, рано или поздно мне придется с ним поговорить – иначе какой был смысл в его поимке? Сейчас и тема разговора появилась – ну, хоть какая-то – и на корабле тихо после тяжелого дня.

Нежелание оставаться наедине с собственными мыслями оказалось сильнее даже страха перед опасной подводной тварью. Так что я спустилась на нижнюю палубу, где уже храпели матросы. Пробираясь к лестнице в трюм почти на ощупь, я пару раз наткнулась на кого-то, меня обругали, но никто так и не проснулся. Неудивительно: после битвы моряков мог разбудить разве что пушечный залп или команда Эмиля, все остальное, в том числе моя тщедушная персона, вряд ли способно нарушить их покой.

В трюме, согласно распоряжению капитана, должен был дежурить кто-то из команды. Оказавшись внизу, я споткнулась о какой-то ящик и пролетела несколько шагов вперед, едва не свалившись. Ноги тут же почти по колено оказались в стоячей воде, запах которой неприятно резанул ноздри.

Оглядевшись, я заметила у борта юнгу, который посапывал, подложив под голову мятый пустой мешок. У его ног стояла почти потухшая лампа, света которой едва хватало, чтобы в темноте различить очертания тритона, скованного цепями и веревками, которые в другое время служили для фиксации груза.

Я замерла, перед мысленным взором промелькнули ужасные картины того, как сирены острыми зубами впиваются в плоть умерших и раздирают их на части. Помотав головой, я отогнала жуткие фантазии и сосредоточилась на том, что меня окружает на самом деле.

Хвост тритона почти полностью скрывала вода, только плавники торчали на поверхности, неловко пристроенные поверх каких-то тюков. Руки морской твари сковали цепью, которую прикрепили к крюкам на потолке. В лучшие времена на них висели копченые свиные туши. Волосы, которые в полумраке трюма казались поблекшими, закрывали лицо, так что я не могла понять, спит ли тритон, или замер и наблюдает за мной. Он почти не двигался, только вздымались широкие плечи, и судя по их движению можно догадаться, что дышать тритону уже тяжело.

Может, мне уйти? Вернусь днем, когда будет чуть светлее и будет, кому меня защитить в случае опасности? С другой стороны, если я заявлюсь сюда с десятком крепких вояк, вряд ли это поможет наладить контакт с тритоном. Если договориться с ним хоть о чем-нибудь вообще возможно.

Я покосилась на лестницу, ведущую наверх, но все же решила не поворачивать назад, зайдя так далеко. Поэтому двинулась вперед, стараясь не расплескивать воду, чтобы она не воняла еще сильнее, да и лишний шум создавать не хотелось. Однако стоило мне сделать три шага, как тритон понял голову и устремил на меня хищный взгляд темный, как грозовая туча, глаз.

Я замерла, пытаясь понять, боюсь ли я этого взгляда, или он кажется мне притягательным. Лицо морской твари напоминало изображения богов в старинных книгах тех времен, когда люди еще верили, что боги на них хоть немного похожи: тонкие, изящные черты, светлая кожа без единого изъяна, но взгляд холодный и глубокий, как морская бездна.

Я сглотнула, не зная, с чего начать разговор.

– Что обычно едят сирены и тритоны? – спросила я, не придумав ничего лучше.

Некоторое время пленник сидел без движения, продолжая гипнотизировать меня взглядом. Потом его губы растянулись в едкой ухмылке, обнажая острые клыки, и тритон кивнул в сторону юнги. Тот, будто что-то почувствовав, застонал во мне и перевернулся на другой бок, кладя руки так, чтобы тусклый свет лампы не падал на лицо.

Сначала я хотела возмутится тому, с каким удовольствием тритон демонстрировал кровожадные наклонности, но тут же прикусила язык, осознав, как мне повезло: обитатель глубин понимал меня и мог отвечать на мои вопросы, пусть я и не была уверена в его честности. Он ведь мог и вообще ничего не говорить.

Вместо того, чтобы злиться, я только покачала головой и сделала еще один шаг к тритону. Он оскалился и подтянул хвост ближе к телу. Я успела заметить, что чешуя на нем, еще недавно гладкая и блестящая, теперь вздыбилась и поблекла, обнажая сероватое мясо.

Пришлось остановиться, чтобы лишний раз не пугать пленника. Убедившись, что света достаточно и тритон может меня видеть, я покачала головой и, сделав над собой усилие, беззаботно усмехнулась.

– Не верю, – увидев широкую улыбку на моем лицо, тритон удивился настолько, что перестал скалиться в ответ. – Если люди – основная еда подводных жителей, то вы, бедняги, должны были умереть с голоду еще в те времена, когда мы не научились бороздить моря.

Тритон оценивающе оглядел меня, фыркнул и отвернулся. Ага, значит признает, что не человечина! Надо закрепить успех.

– Не в моих интересах пытать тебя или морить голодом. Если дашь знать, какую еду предпочитаешь, я смогу накормить тебя, – я старалась говорить спокойно, чтобы убедить пленника в своей лояльности, и постепенно приближалась к нему.

Казалось, что он не возражал, и я сделала еще несколько шагов вперед надежде. Я думала, что все еще остаюсь на безопасной дистанции, но тритон вдруг дернулся, взметнулся вверх и ударил меня хвостом в живот. Я отлетела назад и приложилась головой то ли о балку, то ли о бочку. В ушах раздался противный звон.Я удивилась, но за Эмилем все же последовала. Прежде меня никогда не допускали до мероприятий на корабле, будь то голосование по общему вопросу, чья-то дуэль или отправление покойников в последнее плавание. Моряцких праздников же я избегала сама: приходить на них мне не воспрещалось, но я видела, как неловко чувствуют себя матросы в моем присутствии, как скованны становятся их движения и сдержанны слова.

Но этой ночью я меньше всего походила на себя саму: волосы собраны под платок, мешковатые штаны болтаются на ногах, ветер трепет полы серой рубахи. В общем, я как никогда сливалась с командой. Тот факт, что мои ноги не прикрыты слоями юбки, все еще смущал, я даже малодушно подумала, что лучше спуститься в каюту и переодеться во что-то поприличнее, но быстро отказалась от этой идеи: в своих платьях я снова буду выделяться.

В итоге любопытство пересилило и я, притаившись в тени у фальшборта, наблюдала, как матросы зажигают свечи и крепят их к кускам рваной парусины, в которые корабельный лекарь уже завернул тела погибших.

Весь остальной свет на палубе потушили, в ночном мраке мелькали лишь четыре огонька, окруженные толпой моряков. Слабый свет выхватывал печаль на их загрубевших от ветра и тяжелой жизни лицах, все стояли с непокрытыми головами и я, чувствуя, что не должна нарушать общий порядок, тоже стянула платок. Волосы тут же разметались по плечам, но кроме меня этого никто не заметил.

Соблюдая старую традицию, молчали около минуты. Потом вперед выступил Эмиль – он, как и любой, кто заключил сделку с частью мира и получил от нее силу, имел право провести обряд перехода душ. Который, в случае моряков, заключался всего лишь в нескольких напутственных словах. Я в них даже не вслушивалась: слишком странным казалось все, что происходило. Эмиль говорил что-то о долге и посмертном спокойствии, о легком загробном пути, но в голосе его не было искренности. Казалось, он сам не верил в формальные до зубовного скрежета фразы, не верили и матросы. Но так полагалось поступать, и все соблюдали процедуру.

После того, как официальная речь завершилась, над палубой разнеслась тихая трель губной гармошки. Началась вторая часть прощального ритуала. Некоторые моряки отбивали ритм древней песни руками или ногами. Те, кого природа не обделила голосом, затянули напев, смысл которого лишь смутно угадывался из малопонятных древних слов. Но все знали, что именно эта песня – печальная, унылая и так похожая на боль, что терзала друзей и родных тех, кто никогда не вернется из моря – единственное искреннее, чем мы можем поделиться с ушедшими.

Под тихий напев два матроса спускали обмотанные парусиной тела в воду: не просто выбрасывали за борт, а привязывали веревками и аккуратно укладывали в темную колыбель волн. После того, как четвертый умерший был отдан на милость океана, свечи, зажженные моряками, еще горели. Это считалось хорошим знаком, насколько мне известно.

Еще какое-то время матросы пели, потом стали понемногу расходиться. На мостик поднялся вахтенный, несколько человек заняли свои места на корабле. Те, кому сегодня повезло отдыхать, направились вниз. Все молчали – среди простых людей считалось, что после посмертной песни говорить о мирском – неуважение к покойникам. Отец считал все эти суеверия глупостью, но мне они казались гораздо более искренними, чем официальные речи и пожелания «доброго загробного пути».

Возвращаться в тесноту каюты не хотелось. И хоть выбора у меня не было, я все же продолжала вглядываться в белые пятна парусины на черном полотне воды и оттягивать момент, когда придется лечь в кровать и закрыть глаза. Я знала, что за этим последует лавина размышлений и не чувствовала, что готова справиться со страхом, который непременно накроет меня, стоит лишь остаться в одиночестве. Вид волн, мягко шепчущих во тьме, успокаивал.

Я следила за телами, ожидая, что они еще долго будут болтаться на поверхности. Но вдруг блеклый свет луны отразился в серебристой чешуе, ветер донес тихий всплеск и тюки парусины один за другим скрылись под водой.

По моей коже пробежал холодок, хоть ночь сегодня выдалась душная. Сирены забрали тела – больше некому. Неужели они… съедят покойников? Даже если и так – всего четыре тела недостаточно, чтобы накормить всю ту толпу, которая атаковала корабль. Оно ведь того не стоило. Или человеческое мясо – что-то вроде лакомства? Настолько ли ценного, чтобы сражаться и умирать за него?

Чем больше я вдавалась в размышления по поводу рациона сирен, тем больше появлялось вопросов. Ответ на которые знал тритон, заточенный в трюме. Но захочет ли он со мной разговаривать?

Я посмотрела на доски палубы, будто могла сквозь них разглядеть сверкающую чешую, и вздохнула.

Что ж, рано или поздно мне придется с ним поговорить – иначе какой смысл в его поимке? Сейчас и тема разговора появилась – ну, хоть какая-то – и на корабле тихо после тяжелого дня.

Нежелание оставаться наедине с собственными мыслями оказалось сильнее даже страха перед опасной подводной тварью. Так что я спустилась на нижнюю палубу, где уже храпели матросы. Пробираясь к лестнице в трюм почти на ощупь, я пару раз наткнулась на кого-то, меня обругали, но никто так и не проснулся. Неудивительно: после битвы моряков мог разбудить разве что пушечный залп или команда Эмиля. Все остальное, в том числе моя тщедушная персона, вряд ли способно нарушить их покой.

В трюме, согласно распоряжению капитана, должен был дежурить кто-то из команды. Оказавшись внизу, я споткнулась о какой-то ящик и пролетела несколько шагов вперед, едва не свалившись. Ноги тут же почти по колено оказались в стоячей воде, запах которой неприятно резанул ноздри.

Оглядевшись, я заметила у борта юнгу, который посапывал, подложив под голову мятый пустой мешок. У его ног на ящике стояла почти потухшая лампа. Ее света едва хватало, чтобы в темноте различить очертания тритона, скованного цепями и веревками, которые в другое время служили для фиксации груза.

Я замерла, перед мысленным взором промелькнули ужасные картины того, как сирены острыми зубами впиваются в плоть умерших и раздирают их на части. Помотав головой, я отогнала жуткие фантазии и сосредоточилась на том, что меня окружает на самом деле.

Хвост тритона почти полностью скрывала вода, только плавники торчали на поверхности, неловко пристроенные поверх каких-то тюков. Руки морской твари сковали цепью, которую прикрепили к крюкам на потолке. В лучшие времена на них висели копченые свиные туши. Волосы, которые в полумраке трюма казались поблекшими, закрывали лицо, так что я не могла понять, спит ли тритон, или замер и наблюдает за мной. Он почти не двигался, только вздымались широкие плечи, и судя по их движению можно догадаться, что дышать тритону уже тяжело.

Может, мне уйти? Вернусь днем, когда будет чуть светлее и будет, кому меня защитить в случае опасности? С другой стороны, если я заявлюсь сюда с десятком крепких вояк, вряд ли это поможет наладить контакт с тритоном. Если договориться с ним хоть о чем-нибудь вообще возможно.

Я покосилась на лестницу, ведущую наверх, но все же решила не поворачивать назад, зайдя так далеко. Поэтому двинулась ближе к пленнику, стараясь не расплескивать воду, чтобы она не воняла еще сильнее, да и лишний шум создавать не хотелось. Однако стоило мне сделать три шага, как тритон понял голову и устремил на меня хищный взгляд темных, как грозовая туча, глаз.

Я замерла, пытаясь понять, боюсь ли я этого взгляда, или он кажется мне притягательным. Лицо морской твари напоминало изображения богов в старинных книгах тех времен, когда люди еще верили, что боги на них хоть немного похожи: тонкие, изящные черты, светлая кожа без единого изъяна, но взгляд холодный и глубокий, как морская бездна.

Я сглотнула, не зная, с чего начать разговор.

– Что обычно едят сирены и тритоны? – спросила я, не придумав ничего лучше.

Некоторое время пленник сидел без движения, продолжая гипнотизировать меня взглядом. Потом его губы растянулись в едкой ухмылке, обнажая острые клыки, и тритон кивнул в сторону юнги. Тот, будто что-то почувствовав, застонал во сне и перевернулся на другой бок, кладя руки так, чтобы тусклый свет лампы не падал на лицо.

Сначала я хотела возмутится тому, с каким удовольствием тритон демонстрировал кровожадные наклонности, но тут же прикусила язык, осознав, как мне повезло: обитатель глубин понимал меня и мог отвечать вопросы. И пусть я не была уверена в его честности, он ведь мог вообще ничего не говорить.

Вместо того, чтобы злиться, я только покачала головой и сделала еще один шаг к тритону. Он оскалился и подтянул хвост ближе к телу. Я успела заметить, что чешуя на нем, еще недавно гладкая и блестящая, теперь вздыбилась и поблекла, обнажая сероватое мясо.

Пришлось остановиться, чтобы лишний раз не пугать пленника. Убедившись, что света достаточно и тритон может меня видеть, я покачала головой и, сделав над собой усилие, беззаботно усмехнулась.

– Не верю, – увидев широкую улыбку на моем лицо, тритон удивился настолько, что перестал скалиться в ответ. – Если люди – основная еда подводных жителей, то вы, бедняги, должны были умереть с голоду еще в те времена, когда мы не научились бороздить моря.

Тритон оценивающе оглядел меня, фыркнул и отвернулся. Ага, значит признает, что не человечина! Надо закрепить успех.

– Не в моих интересах пытать тебя или морить голодом. Если дашь знать, какую еду предпочитаешь, я смогу накормить тебя, – я старалась говорить спокойно, чтобы убедить пленника в своей лояльности, и постепенно приближалась к нему.

Казалось, что он не возражал, и я сделала еще несколько шагов вперед. Я думала, что все еще остаюсь на безопасной дистанции, но тритон вдруг дернулся, взметнулся вверх и ударил меня хвостом в живот. Я отлетела назад и приложилась головой то ли о балку, то ли о бочку. В ушах раздался противный звон.