Семья

Ойкью пошла в маму, как и полагается душе вроде неё. Мама Ойкью была низенькая и беловолосая, и ещё у неё были такие же, как у Ойкью, маленькие белые рожки. Если не считать рожек, она выглядела совсем как человек; она и притворялась иногда человеком, когда ходила в ближайшую деревню ради веселья. Папа Ойкью… папа Ойкью оставался во всех смыслах очень неустойчивым. Неустойчивее всего был его рост: зимой он казался не выше мамы, а летом его голова обычно пряталась где-то в верхушках деревьев, и до него никак не получалось докричаться. Но мама всё равно кричала. В конце концов папа замечал её, и тогда они принимались ругаться. Ойкью в детстве это очень не любила, но потом поняла, что иначе родителям скучно. В одном доме с родителями Ойкью ещё жили бабушка – маленькая и беловолосая, как и мама, – и дедушка, серый и весь заросший мхом; говорят, среди его предков были настоящие северные тролли. Бабушка очень любила чем-нибудь угощать Ойкью, как часто бывает принято у бабушек, а дедушка любил ворчать и терпеть не мог, когда его заставляли куда-нибудь идти.

Их дом прятался в чаще леса, в достаточном отдалении от Дома-с-огнями, чтобы семья чувствовала себя спокойно. Ойкью, когда решила присоединиться к лодочникам, покинула это место и теперь впервые с тех пор возвращалась.

…Поэтому она весело прыгала с кочки на кочку, предчувствуя встречу с семьёй. Варн с сонным и тоскливым видом плёлся за ней, и ей было жутко интересно: всегда у него такое выражение лица или только тогда, когда он не выспался? Идти, однако, нужно было немного дальше, чем помнила Ойкью, вдобавок они чуточку сбились с пути, когда бежали, и в результате несколько часов бестолково проплутали по лесу. Так что к дому Варн и Ойкью приблизились в самый разгар дня.

День оказался прохладный и неприятно-пасмурный: то и дело принимался накрапывать мелкий дождик. Ойкью поняла, что уже близко, когда лес стал гуще; они с трудом продирались через кустарник и перепрыгивали через упавшие стволы. Вскоре из-за ветвей черёмухи и орешника показалась знакомая серая крыша, едва поросшая мхом. Они ускорили шаг, Ойкью почти бежала: она и не знала, что так соскучилась по дому.

– А твои родители, они тоже лодочники? – настороженно спросил её Варн.

– Нет, – ответила Ойкью, выпутывая из ветвей терновника дождевик.

– Я думал, лодочники – это народ, – удивлённо проговорил мальчик.

– Они и есть народ. А я к ним вроде как примкнула… Да дались они тебе! Смотри: ставни открыты!

Мама, как всегда, поняла, что Ойкью скоро вернётся, хоть та её и не предупреждала. Они обошли низкий заборчик из вбитых в землю колышков и по маленькой тропинке приблизились к крыльцу.

Их дом был не очень большой, двухэтажный, но без чердака; на коньке острой крыши сидела деревянная птица с человеческим лицом. Ставни, украшенные резными ромбиками и цветками вьюна, негромко поскрипывали на ветру, потому что их давно никто не чинил. Над дверью висела сухая веточка чертополоха, здесь же, под крыльцом, сушились маленькие связки трав. Ойкью взлетела по ступеням птицей, Варн, почуявший тепло, тоже почти бежал.

Ойкью подёргала сперва дверную ручку, а потом весело забарабанила в закрытую дверь своим особым стуком, который всегда узнавали, и скоро та отворилась – слишком скоро, чтобы Ойкью поверила, будто её не ждали.

– Мама! – воскликнула Ойкью и бросилась обнимать полненькую беловолосую женщину, вышедшую на крыльцо.

– Ну, ну, милая моя!

Её обняли в ответ, и мир стал спокойным и светлым, словно озеро в летний полдень.

– Куда ты пропала так надолго? – серебристые глаза мамы смотрели с укоризной. – Мы так скучали, Ойкью! Мы так волновались! Мы думали, вдруг…

– Ой, ну что со мной могло случиться? – Ойкью пренебрежительно фыркнула. – Смотри, кого я привела!

Мама выглянула из-за её плеча и уставилась на замершего в нерешительности Варна. Тот нервно пригладил рукой взъерошенные волосы и шмыгнул носом:

– Добрый день. Или, если вы спите днём, по-вашему это вечер?

– Доброе чем-бы-оно-ни-было, – оторопело проговорила мама и повернулась к Ойкью в ожидании объяснений.

– Это Варн, – просто сказала та, решив проявить такт и не заострять внимания на том, что мальчишка – ворон и носит рубашку из крапивы. – Я его спасла из лодки Деда, но это недорого будет стоить, если он заблудится в лесу.

– Вот как, – кивнула мама и обратилась к Варну: – Здравствуй, дорогой. Моё имя – Люсциния. Очень приятно познакомиться с тобой. Но заходите же скорее, солнце давно уже высоко!

– Да, мне тоже приятно. – Варн поспешно поднялся по ступеням, и было видно, что приятнее всего ему наконец оказаться в тепле.

До наступления ночи было ещё далеко, и в доме все, кроме мамы, спали. Ойкью решила, что это к лучшему: неизвестно, как переживут встречу с Варном домочадцы. Бабушка ещё, чего доброго, решит, что она, Ойкью, опять кому-то подсунула седмичник. Ойкью сняла дождевик и повесила на гвоздь.

Варн прошёл в их дом совершенно по-хозяйски, уселся на пол прямо перед очагом и протянул к огню руки – да что там! – почти сунул их в огонь. Вот тут Ойкью действительно поняла, что значит его «ничего не интересно».

– Мог бы хоть поблагодарить уже, – фыркнула она.

Ойкью вдруг вспомнила, что так и не дождалась даже простого «спасибо» за своевременное вмешательство.

– Я не просил мне помогать, – ровно отозвался Варн.

– Не просил! – воскликнула Ойкью. – Он не просил! От него пахло страхом, он весь дрожал и смотрел на Деда большими глазами! Не просил! Да весь твой вид молил о помощи, глупый мальчишка!

– Вид, может, и молил, а за собой я такого не помню, – невозмутимо отвечал Варн. – Слушай, почему у тебя кожа на руках серая?

Ручки у Ойкью и правда были серого цвета, как лесная земля: пальцы казались почти чёрными, а у локтей серый становился совсем светлым, плавно перетекая в белый.

– Это чтобы мыть лишний раз не приходилось, – с достоинством отвечала Ойкью.

– А лицо почему прячешь? – не унимался Варн. – Сначала воротник дождевика, теперь шарф…

Ойкью потрогала рукой шарфик, закрывавший нижнюю часть её лица. Шарфик был тонкий, расшитый мелким орнаментом, и очень нравился ей. В отличие от вопроса.

– Зачем тебе рубашка из крапивы? – огрызнулась Ойкью.

– Понял, – мальчик кивнул и начал вновь: – А почему…

– Одну девочку в одной сказке после третьего вопроса съели, – отрезала Ойкью.

Варн странно на неё посмотрел и вдруг испуганно огляделся. Он внезапно растерял всю беспечную дерзость и стал очень серьёзным.

– Ойкью, ты ведёшь себя невежливо! – строго сказала мама, со сливовым вареньем вернувшаяся из погреба.

– Да ну, он же не верит, что мы в самом деле станем его есть, – фыркнула та.

– Про лесной народ в деревнях говорят всякие вещи, – очень тихо протянул Варн.

– Но ты ведь наш как минимум наполовину, правда, милый? – мягко проговорила мама Ойкью. – Ты должен знать, что всё это ерунда. Лично я ни разу в жизни не съела человека, зато очень люблю варенье из сливы. А ты что о нём думаешь?

Как выяснилось чуть позже, Варн думал о варенье из сливы только хорошее. Ойкью, в общем-то, тоже, но мальчишка бросал такие любопытные взгляды на её шарфик, что она решила выпить чаю потом.

Мама скоро ушла, оставив их в комнате вдвоём, и Ойкью сидела и смотрела на слишком яркое, ослепительно-голубое дневное небо, такое светлое, что его вполне можно было принять за ненастоящее.

– Там мягкий ветер, – проговорил Варн, сонно щурясь.

– Ты чувствуешь это даже здесь? – удивлённо спросила Ойкью.

Мальчик кивнул. Они немного помолчали.

– Ойкью, скажи… – Варн вдруг замялся, посмотрел в сторону, потом вновь взглянул на неё прямо. – Я решил, если ты думала про реку, как и я, может, ты тоже это знаешь…

– Что знаю? – она подалась вперёд.

Ей вдруг показалось, он собирается сказать что-то необычайно важное. Но Варн молчал и никак не мог собраться с духом.

– Тебе казалось когда-нибудь, как будто ты скучаешь о чём-то? – наконец выпалил он. – О чём-то, чего даже никогда не видела. Это как сон, который даже никогда не снился, он ощущается – и то едва-едва. Как будто бы когда-то давно где-то далеко было место…

– Тише! – оборвала его Ойкью. – Нельзя так прямо говорить об этом!

Её сердце колотилось сильно-сильно: о, конечно, она знала это чувство. Именно это место она и надеялась найти у Истока Великой реки.

– Почему? – удивился Варн.

– Когда пытаешься запереть это в слова, оно всегда исчезает.

Варн несколько секунд молчал, потом понимающе кивнул, и Ойкью показалось: на самом деле он гораздо старше, чем кажется. Она подумала, не сказать ли ему об этом, но мальчик вновь заговорил первым.

– Зачем ты меня спасла? – спросил он, обратив к ней печальный взор.

Ойкью посмотрела в его глаза и не увидела в них своего отражения. Глаза Варна были глубоко-чёрные, как две пропасти со множеством звёзд внутри, и такие грустные, словно видели смерть Вселенной. Ойкью снисходительно вздохнула.

– Я спасла себя, глупый, – сказала она. – А ты – иди спать. Поздно. Или, наоборот, уже слишком рано.

…Ойкью уснула прямо за столом, сидя на табуретке и положив голову на скрещённые руки. За всё то время, пока была лодочницей, она научилась засыпать в разных неожиданных местах, так что уснуть, сидя за столом, казалось чем-то почти обыденным. Её разбудил вопль проснувшейся бабушки:

– Ойкью! Вредная девчонка! Опять седмичник кому-то подсунула? И как мне его теперь выпроваживать?!

– Как-как, отворотом, конечно, – сонно ответила Ойкью, но, стоило ей задуматься над тем, что, собственно, происходит, она подскочила, мгновенно проснувшись. – Погоди! Это Варн, и его никуда не надо выпроваживать. Дай человеку поспать!

– Здрасьте приехали, – бабушка застыла на одной из ступенек лестницы, ведущей наверх.

Вообще-то предполагалось, что седмичник действует как приворот, но в руках Ойкью это растение обретало совершенно неожиданные свойства. Никого приворожить ей ни разу так и не удалось, зато все жертвы её специфического – Ойкью и сама понимала это – юмора сразу засыпали глубоким сном. В итоге ей приходилось тащить этих несчастных домой, где бабушка, наконец, их расколдовывала.

«Это потому, что ты сама считаешь привороты такими скучными, что заснуть можно», – объясняла ей бабушка. В общем-то, бабушка была совершенно права – привороты ни капельки не развлекали Ойкью: когда она смотрела на чужое подобное колдовство со стороны, ей казалось оно грустным, глупым и чуточку противным.

Тем временем бабушка стояла и глядела на внучку почти обиженно: она сознавала, что явно чего-то не понимает.

– Это Варн, и я его украла из лодки Деда, – терпеливо объяснила Ойкью. – Я не подкладывала никакого седмичника. Он вроде как сбежал из дома, поэтому ночует сегодня у нас. Он по доброй воле сюда пришёл.

– Это-то меня и пугает, – удивлённо проговорила бабушка. – Ты хоть понимаешь, кто он такой?

Она ещё раз внимательно посмотрела на внучку, сокрушённо покачала головой, а затем всё-таки спустилась и принялась собирать на стол. Ойкью бросилась ей помогать, влекомая целью узнать, что будет на завтрак.

Следующим по лестнице спустился дедушка. Ойкью заметила, что мха у него на затылке чуть-чуть убавилось, а на лице, наоборот, чуть-чуть прибавилось.

– Явилась не запылилась, – прокряхтел он, неодобрительно глядя на внучку. – Мы уж думали, канула в во́ды реки – ан нет…

– Я тоже скучала, – заверила его Ойкью. – Правда-правда.

Дедушка неопределённо крякнул и очень медленно сел за стол.

Следом спустились мама и папа. Последний с вечера, как всегда, был нормального роста, даже почти не задевал головой потолок.

– Ойкью! Глазам не верю! – воскликнул он, и голос его звучал радостным шелестом листвы.

Папа обхватил Ойкью руками-ветвями и поднял, так что она смогла обнять его за шею.

Папа Ойкью был сыном дриады, которая жила в липе, и могущественного лесного духа: от дриады он унаследовал родство с липой, золотистые глаза и ворох листвы вместо волос, от духа – неустойчивость облика и способность к древнему тайному волшебству.

– Ты выросла, – проговорил он, опуская дочь обратно на пол.

– Я – нет, а вот ты – точно вырос с зимы, – лукаво улыбаясь, проговорила Ойкью, и папа негромко засмеялся.

Они уже почти садились за стол, когда на кухню всё же удосужился явиться проснувшийся Варн. В его сторону обратились четыре пары любопытных глаз. Мама Ойкью решила проявить такт и не стала таращиться на гостя, зато сама Ойкью наблюдала за мальчиком с интересом. Наконец она видела живые эмоции на его лице: замешательство, смущение, лёгкое (а может, и не очень) потрясение. Ойкью ещё помнила, как непростительно смело он вёл себя вчера при встрече с лодочниками, и теперь ей приятно было видеть его растерянным. Поэтому она не спешила представить Варна семье, вовсю наслаждаясь ситуацией.

– Добрый… Добрый вечер? – в голосе мальчика зазвучали восхитительные вопросительные интонации.

Впрочем, оно и неудивительно: он явно сейчас не знал, стоит ли считать этот вечер добрым.

– Добрый или нет, это потом известно будет, – прокряхтел дедушка. Только он больше, чем Ойкью, любил выбивать окружающих из колеи.

Замешательство Варна, судя по выражению его лица, начало постепенно переходить в панику, поэтому Ойкью сжалилась и, неторопливо заворачивая творог в холодный блинчик, проговорила:

– Это Варн. Я спасла его вчера из лодки Деда, и теперь мы собираемся вместе плыть к Истоку Великой реки. Варн, это бабушка, это дедушка, а это мой папа. Ты можешь тоже сесть за стол, вот здесь, рядом со мной, есть место.

Ойкью подумалось, Варн овладел способностью перемещаться в пространстве со скоростью света – так быстро он оказался сидящим около неё. Впрочем, таращиться на него и так уже перестали – теперь четыре пары любопытных глаз обратились к Ойкью. Она продолжала невозмутимо заворачивать блинчик.

– Никто не знает, есть ли вообще у Великой реки исток, Ойкью, – осторожно заметила мама. – Не думаю, что искать его такая уж хорошая идея. А тебе, Варн, мне кажется, стоит отправиться домой. Твои родители, наверное, беспокоятся?

– Мы с Ойкью заключили соглашение, – на удивление спокойно проговорил мальчик. – И никто, кроме меня, никак не может понять, чего мне стоит делать.

– О как! – Ойкью не удержалась и воздела палец, такой уморительно серьёзный был тон у Варна. – А вообще, это ведь и хорошо, что никто не знает, есть ли у реки исток: мы как раз собираемся выяснить.