Наверное, мне и Максу надо поговорить… Я вдруг понимаю, что даже не могу вспомнить, когда последний раз думала о Смирнове.
Что-то идет не так в нашем договоре, потому что помимо ровного дыхания, теплоты тела и крепких, жарких рук Максима я чувствую его каменную эрекцию. Она вызывающе упирается мне в бедро, отдавая тянущим ощущением внизу моего живота. Оно настолько навязчивое, что мне уже трудно дышать. Я просто умоляю себя ехать домой, пока окончательно не захлебнулась в океане эмоций… А еще понимаю, что Ольховский реально уснул. Делаю несколько жадных вдохов у его шеи и все же отодвигаюсь от него. Надо уезжать, ведь не объясню же я дедушке, что задержалась потому, что с ума сходила от аромата кожи Макса…
Тяжелая рука, что придавливала меня к дивану, безвольно сползает с моей талии, и я тихонько освобождаюсь из горячих объятий. Максим опять что-то неразборчиво шепчет во сне, вызывая у меня еще один приступ счастливой улыбки. Но ненадолго. Он переворачивается на живот, а его футболка задирается и оголяет спину.
Мне больше не хочется улыбаться. Все мои ощущения внутри рвутся от резкой боли в груди. Потому что я вижу на спине Макса несколько симметричных ссадин… Весьма специфических ссадин. Просто получить их, ударившись, например, об угол, не получится. Мускулистая спина Макса расцарапана чьими-то ногтями. И яркий цвет ран явно указывает на их свежесть. Такие отметины можно получить, только если… И почему-то слова Инги бьют меня по голове: «А Макс? Его что, с тобой не было? А, ну да… Он же был занят».
Занят. Мерзкая тошнота стискивает горло. Боже. Я конченая дура! Быстро опускаюсь с небес на землю. Хотя нет. Меня швыряет прямо с размаха. Становится тошно. Обидно. Душно. И почему-то очень больно. Я хочу домой. Благо Ольховский лишь громко посапывает, когда я исчезаю из его квартиры.