Шарлотта Миллер выходит из дома утром, но так темно, что в общем неважно, что
там. Поскольку внутри Шарлотты Миллер и так так муторно – как будто бы ей
под сердце вкрутили штопор. Шарлотта Миллер не моется и не молится, выходит
из дома без шарфа и без ключа, идет к остановке, бормочет из Юнны Мориц, как
снег срывается с крыш, всю ночь грохоча. И снег срывается, тычется в грудь,
как маленький, в ботинки лезет, греется, тает, ёрзает. Шарлотте хочется стать
не Шарлоттой – Мареком. А может, Йозефом. Лучше, конечно Йозефом.
Я буду Йозефом, буду красивым Йозефом – твердит она, покупая билетик
разовый, я буду носить пиджак непременно розовый и буду носить кольцо
с голубыми стразами. На этом кольце будет инициалом ижица (она залезает
в маршрутку, сидит, ерошится. Я буду трахать всё, что хоть как-то движется, и всё,
что не движется, но со смазливой рожицей. Я буду жить по гостям и бухать по —
черному, владеть уютной берлогой и Хондой Цивиком. Я буду ученым-физиком —
ведь ученому положено быть сластолюбцем, неряхой, циником. Я буду ездить
на школы и ездить в отпуски, кормить на море чаек и кашалотов. Я буду считать
следов песчаные оттиски. И главное там – не встретить свою Шарлотту.
Нет, понимает Шарлотта, нет, я не жалуюсь, но обмануть судьбу – так не хватит
денег всех. Шарлотта – это судьба, от нее, пожалуй что, и на морском берегу
никуда не денешься.
А если Мареком – проще нащупать истину? Тогда бы я обманула судьбу заранее,
была бы Мареком, парнем своим и искренним, без денег, без жилья и образования.
Работала бы медбратом, любила б Шумана, мечтала бы когда-нибудь стать
пилотом…
Нет, понимает, в кресле второго штурмана немедленно бы оказалась моя
Шарлотта.
Куда мне деться, рыдает она неделями, я от себя на край бы света сбежала бы.
Шарлотта себя ненавидит за поведение, сама она не выносит чужие жалобы.
Она бы себе сказала в ответ: «Рыдалище, чудовище, истерище, да пошло ты!»
Она бы себя послала в такие дали, что… и там бы не избавилась от Шарлотты.
Шарлотте сложно слезы и сопли сдерживать, внутри у нее не стихает, бурлит беда.
Такое бывает, если поешь несвежего или внезапно влюбишься не туда. Но если
от первого может помочь лечение, таблетки, клизмы, пост и визит врачей,
то от влюбленности сложно – ведь в общем чем её сильнее глушишь, тем
она горячей. Шарлотта ела последний раз, вроде, в пятницу, а нынче, пишут
в календаре, среда. А значит, это не лечится, значит, тянется, такая зима, подруга,
беда, беда.
А скоро Новый год – и вокруг так весело, снежинки, елки, утки в печах шкворчат.
Шарлотта сходила в гости во время сессии и там влюбилась в заезжего москвича.
Он не похож на тех, кто во сне её зовет, он умный, худой, язвительный, ростом
маленький. Она не любит таких – он похож на Йозефа и самую малость чем —
то похож на Марека. Во сне к ней приходит высокий и положительный, слепой,
глухой капитан далекого флота. И ей бы остаться с ним и прекрасно жить и жить…
тогда бы, быть может, она не была Шарлоттой.
Шарлотте Миллер не пишется и не грёзится, Шарлотте Миллер снятся в ночи
кошмарики, в которых она опять целуется с Йозефом, который вдруг оказывается
Мареком. Шарлотта застывает женою Лота, слипаются снег и соль под ее
ресницами. Пожалуйста, просит она, пожалей Шарлотту, а? Пускай ей лучше
совсем ничего не снится. Пускай она изменится, будет бестией, она будет красить
губы и улыбаться. Такая зима, Шарлотта, такое бедствие. Приходится быть
Шарлоттой – и всё, и баста.
А ехать долго – по пробкам, по грубой наледи, кассир в маршрутке, снежная
карусель. Потом она соберется и выйдет на люди и будет суетится и жить, как
все. А нынче – сидит в маршрутке, ревет, сутулится, рисует варежкой солнышко
на стекле. Глядит, как толстые дети бегут по улице и толстые мамы что-то кричат
вослед. Весна нескоро, реки морозом скованы, в душе бардак, невыигрыш по всем
счетам. И Йозеф с Мареком едут в свою Московию, и в дождь превратился снег
на ее щеках.
Она сидит в маршрутке, от мира прячется, боится, что вытащат, перекуют, сомнут.
Не трогайте Шарлотту, пока ей плачется. Не трогайте, как минимум, пять минут.
Антону Т.
И опять не сбылось – говорит себе старый доцент,
Наблюдая в окно наднебесную алую муть,
И опять не сбылось – шепчет он, не меняясь в лице,
И – представьте себе – ничего не мешает ему.
Он не вспомнит себя и соратников прошлых фавор,
Он закроет окно – не горяч, чуть нелеп, не сердит,
Закрывая окно, мрачно сплюнет в стихающий двор,
Или, может, не сплюнет – но кто его будет судить?
Закрывая окно, он увидит шумящий фонтан,
Обнажившихся барышень, моющих платья в воде,
И ничто не толкнет его в локоть – ты помнишь, вон там,
Было то, что ты думал восполнить, не видя нигде:
Этот вечный сквозняк, тот июньский белесый склероз,
Полумрак остановок – их мокрую сизую тишь.
Ну так что, говорит он, Господь, я немного подрос,
А теперь что ты скажешь? И где ты меня приютишь?
У усатого школьника голос врезается в ребра
Этих ребер шпангоуты, ногтя железистый привкус,
И в армейском свидетельстве, помнит, написано «добрый,
Любит робких животных, не любит опасностей, риска,
Любит тонких брюнеток». И правда же, любит брюнеток,
И вот ту, что здесь рядом, он любит. Он пробует водку.
Но ведь, черт побери, хоть с биноклем обыщешь планету,
Только дьявол назвал бы их робким и нежным животным.
Он грызет этот ноготь, грызет выпускную повязку,
Он уже поступил в медицинский, чтоб ближе узнать их,
Но закрыты мосты – те мосты с Петроградки до Васьки,
И стоят золотые любови в расхристанных платьях.
В эту ночь, видно, кто-то погиб. Потому что иначе
Слишком много любви в этот горький большой перекресток.
Я еще небольшой – говорит он, – но кто-то назначит
Нам вернуться сюда. И едва ли нам будет так просто.
Привет, мой милый, ты один? А я ждала тусЫ,
сходи в магаз, возьми в кредит дерьмовой колбасы,
Возьми дешевого вина, салфеток и еще
Того, кто убежал от нас, не попросивши счет,
Возьми его, не говори, что он дурак. Постой,
Ты проводи хоть до двери того, кто ждет мостов,
Скажи ему, что нужен вам, ну, хорошо, и нам,
Скажи – его тут ждет диван, пусть будет дотемна.
Ах, не бывает дотемна, ну, пусть он будет тут.
Пусть он останется у нас, пока не позовут.
Нет, нет, поверь, он не любой, он брат или сестра.
Мне просто страшно быть с тобой до самого утра.
А ты клянешься мне все в том, что я гляжу во сне,
И я не Бекки, ты не Том, все это Новый Свет,
Ах, нынче не дают в кредит, не Англия, поди,
Ни колбасы (прижми к груди), ни счастья впереди.
Представь, что через двадцать лет, когда ты будешь сед,
Залезешь в свой истертый плед – не Англия, мой свет,
Все те же сны, подросший сын, усталая страна,
Но вот дерьмовой колбасы осталось дохрена.
Не говори, что он дурак – мы все ему должны,
Не говори, что всем пора, мы чересчур нежны,
Объятья голоса лишив, движенья – мастерства.
Когда ты будешь чуть плешив – как опадет листва.
Давай пройдемся, здесь, смотри, красивые дома,
Вот здесь сверкание витрин, здесь – старая тюрьма,
Вот здесь – приют, а здесь прибой, а здесь… ну, не пора.
Мне очень страшно быть с тобой до самого утра.
И опять не сбылось – веселится плешивый доцент,
Он в пижаме уже, с нежной челюстью в теплом бокале,
Он уже посмотрел в Одиссее, что будет в конце,
Но вцепляется в раму, как будто бы хочет руками
Прикоснуться к фонтану, почувствовать слабую дрожь,
Голубую сирену милиции, пьяную дуру,
И еще как-то утром войти в непросохшую рожь
И ловить там детей. И не думать, не думать, не думать.
И опять не сбылось. Остается красиво уйти,
Сквозь железистый ноготь, сквозь челюсть он плачет во тьму:
А теперь что ты скажешь? И где ты меня приютишь?
И – представьте себе – ничего не мешает ему.
Но какое-то марево нянчит его изнутри,
Слишком мало рассветной зари, слишком много росы.
И истерзанный бог, провожая его до двери,
Говорит: очень страшно с тобой. Принеси колбасы.
Сион со всех четырёх сторон окружён долинами:
на западе – долиной Гихон, на юге – Гинном,
на севере и востоке – Тиропеон. ©
Поднималось солнце, безлучное и большое,
И не то чтобы не было лучшего за душою,
Ты и с худшим был бы рад, говорлив, смирен,
Но, зовя его, ты не слышал в тоске ответа,
На песке появлялись рисунки такого цвета,
Что на счастье не увидишь в календаре.
Поднималось солнце разлучное, но разлука
Не бывает без цвета, вкуса, хотя бы звука.
Пусть и горечь в ней, но и горечь имеет вес,
Не имеет его лишь плоскость, вершина, точка.
Только время уходит в песок, только камень точит,
Только время ни грамма не весит в той синеве.
Но ведь это и есть то счастье, в котором страшно,
Где нельзя случиться умным, хорошим, старшим,
Где ты есть единственный, то есть наутро вставший,
То есть тот, кто ответит раньше, чем тот, другой,
Золотой рассвет скользит невесомой ширмой,
Здесь исчезла вершина, поскольку ты стал вершиной,
Самый первый, самый нежный, самый нагой.
Как сказать им, тем, кто остался, кто остается,
Как испуганное сердце под горлом бьется,
Как ты стал другим, никем для других не став.
Как шуршит клинок, с утра возвратившись в ножны,
Как скользит изумрудная ящерица в подножье,
Как уходит в песок, как служит ему, как сложен
Самый маленький
Растрескавшийся
Пьедестал.
Восьмого мая они просыпаются среди ночи.
Старший из них говорит: «Черемуха зацветает».
Средний из них говорит: «Чепуху ты мелешь».
Младший шепчет: «Мама моя святая,
Защити нас всех, пока ты еще умеешь,
Неприкаянных одиночек».
Она говорит: «Всё хорошо, сыночек».
Девятого старший под вечер приходит черный,
Говорит: «Там толпа, шли по головам, топтались по душам».
Показывает ушибы и умирает.
Средний будто кожу с себя сдирает,
Воет волком, уткнувшись в его подушку.
Младший плачет: «Папенька, ты ученый,
Куда мы теперь без старшего?
Ведь нам и не снился ни опыт его, ни стаж его».
Отец отвечает ему: «Ничего страшного,
Если что – спрашивай».
Среднего ищут весь день и находят к вечеру,
Во временном котле
В ременной петле.
Над его кроватью солнечный теплый след еще.
Младший смотрит безвыходно и доверчиво,
Спрашивает: «Мама, я буду следующим?»
Одиннадцатого он просыпается, думает: «поглядим-ка»,
бережно сдувает с цветов пыльцу,
что у нас нынче слышно?
Завтра в прошлом году погибает Димка,
Прямо в подъезде, лезвием по лицу.
Завтра в прошлом году зацветает вишня.
А сегодня солнце взойдет, солнце зайдет
И ничего не произойдет.
Двенадцатого он просыпается ровно в семь.
Улыбается, ставит чай, начинает бриться.
Успевает увидеть, как черемуха серебрится.
Утро пахнет поджаристыми коржами,
Отец выходит из спальни в одной пижаме.
Мать говорит: «Не бойся, я тебе новеньких нарожаю».
Входишь в тапки, выходя из-под одеяла,
Что-то в этом есть от классических тех деяний,
О которых так много было говорено.
Если рано встаёшь, то в полдень бывает полдник.
То есть речь становится чистой, почти не подлой.
Я встаю в семь утра. И это, конечно, подвиг,
Пусть не подвиг-подвиг, но в общем-то всё равно.
Я встаю в семь утра. Это время начала света,
Бог сказал Адаму: «Придумай, чем будет это»,
И Адам, не проснувшись, сказал: «Это будет слон».
Он придумал слона разнеженными руками,
Так спросонья и нас родители нарекали,
Так случилась вода водой или камнем камень,
Потому что чувство бывает первее слов.
Потому что и слон есть слон, да и роза – роза,
Это не грамматика, это метаморфоза,—
Поджидая рассвет, придумать, как их зовут:
Малыша и слона, асфальт, магазин у дома,
Темный хвостик перезрелого помидора,
Эту девочку с оборками у подола,
Имена городов, котят, голубей, зануд.
Если солнце еще не взошло – то остались шансы,
Но уже розовеет небо, пора решаться,
Называть имена – и растаять в себе дневном
Но еще важнее сейчас, до конца недели,
Сделать так, чтобы рельсы звенели, а мы гудели,
Чтобы что-то стало красивее в самом деле,
О проекте
О подписке