Парацельс
(история одной мистерии)

Снежное послание никак не совпадало с наступившим утром. Оно повисало на ресницах, волосах, в движениях всего того, что поскрипывало рядом. Мы обновлялись присутствием другой жизни, ибо она разоблачалась наличием снега и замирала в мимансе моментально меняющихся пейзажей. Вот когда воздух дрожит, волнуется, прерывисто дышит и, едва прояснившись, дарит всем холмистую местность, где люди с большими зеркалами и современной оптикой всматриваются в небо. В этих отражениях находили своё место облака, деревья и трава, которая под снегом, но здесь, в зеркале, она…

В твоей руке чашка горячего зеленого чая. Его мир испаряется прямо в тебя, а на дно погружается, подобно дайверу, муха. Ты же помнишь, ближе к осени мухи на веранде облюбовали потолок, казалось, в них кто-то, как в прогулочных лодках, едва приподнимал прозрачные весла на белой воде и архимедленно отдалялся. Меловая клинопись потолка гласила: «На случай катастрофы здесь можно найти чистое белье» или это только…

Кому в голову пришло прибивать гвоздями мух к их временному пристанищу? Они барахтались в недоумении, краснели, синели и, облачившись в нечто непроницаемо матовое, продолжали «лететь». Видимо, таким образом потолок подключался к подвижной карте звездного неба, насмерть пугая случайного созерцателя (так не бывает! а если и бывает, то…)

Оставшиеся в живых мухи чувственно и динамично кружили над головой Вошедшего. Его утренний улов в прозрачном пакете, где, задыхаясь, пучили глаза на весь оставшийся алфавит безмолвия разноликие рыбы, трепетал. Ну да, это же он, покачнувшись на стремянке, с грохотом провалился во вчерашний день. Вчерашний день отличался от происходящего лишь тем, что мухи еще не подверглись экзекуции, и даже мысль о гвоздях ещё не наступила. В его голове кто-то надевал водолазный костюм и погружался в собственную тень, чтобы…

Без молотка и гвоздей не наступило бы внезапное «завтра», а длилось вечное «вчера». Но хозяйскому ребенку, неугомонно носившемуся по комнатам, в этот раз вместо игрушечного шприца родители вручили настоящий, и он, ребенок, на радостях, оторвавшись от пола, с детским азартом воткнул его прямо в сердце снимающему показания с электросчетчика, и тот, обалдев от внезапной боли, уселся за стол и так неподвижно просидел долгие секунды, минуты и не менее долгие часы, и никто и ничто не смогло привести его в состояние прежней жизни. Аон, как магнит чего-то давно случившегося, навлекал на себя большое количество мух… правда, не сразу, а по какой-то договоренности с самим пространством.

Прошлогодняя муха вывалилась из какого-то запасника и упала как-то так неудачно (неумело), что даже серьезно повредилась. Можно сказать, рассыпалась, и некто из самой глубины (из самой мушиной сущности) придвинул рукой к тельцу обломившиеся лапки и крылышко, поймавшее в луче солнца радугу, и, вероятно, потому обнаружившее себя провидение сняло с сердца пострадавшего всякие обиды и негодования.

А рыбы в прозрачном кульке— откуда они? Неужели их принес всё тот же электромонтёр? Он что же, перед самой работой, перед тем, как на целый день получить задание, наловил столько окуньков, карасей, лещей, бычков, судаков, тарани, СТЕРЛЯДИ! Он что же, браконьер?!

Но он неподвижно сидит за столом и (кажется!) поочередно глазами проникает в каждую муху. Это же он своим недеянием через несколько дней вызовет в рыбах непереносимую вонь! Вонь будет везде и повсюду и выйдет за пределы всего видимого.

А может, электромонтёр своим долгим сидением, в ожидании грядущих перемен, пробует сохранить уходящее, привязывая своим остекленевшим взглядом задыхающиеся минуты к неподвижному бессмертию своей души?

А какая она, его душа?

За окном веранды некий мастеровой слушает землю и пытается ее чинить, то и дело сверяя свои действия с незримым компасом крошечного тельца бывшей мухи, вглядываясь в еще более крошечные члены этого насекомого, он представляет себе ее ножки со всеми суставами, со всеми жилками, вселенскую кровь, текущую по этим сосудам, соки, ее составляющие, капли этих соков, пузырьки газа в этих каплях до тех пор, покуда иссякнет его воображение.

И тогда, наконец, рассмотрит предел, на котором запнулся.

…И снег не прекращается

Ненаписанное стихотворение повисло на руках свинцовой птицей. Не сдвинуться с места! Не взлететь! Птица то далеко, то близко… Она хранитель твоих следов на песке. В ее тени им обеспечена полная сохранность: очертания, влажность, температура (однако стали осыпаться следы… реставратор нужен… да, где его такого взять?)

От бесконечных планетарных волнений глина, песок, камни перемещаются друг в друга и наносят непоправимый вред воспоминаниям.

Они в какой-то момент своего озарения готовы тебя воссоздать, но не ту, которая есть, а ту, которая была с причудами говорить и двигаться по-птичьи. Ты одна из забытых птиц! Тебя нет ни в одном орнитологическом атласе: кто-то старательно вычеркнул твое предназначение отовсюду.

Ты жила всё это время только в моих предчувствиях, в запахах свежевыкошенной травы, в ночных шорохах комнаты. Но ты была… твое появление – моя ускоренная речь. Я с такой скоростью выпуливал слова, что никто не успевал разобрать и расставить их по местам. Накопилось столько неопознанных фраз, что любое совмещение с ними размывает границы привычных слов, и я сам становлюсь фрагментом слепящего луча. Вот и сейчас моя одежда почему-то светлее, чем Солнце, но где я в этом сиянии? Как обнаружиться? Как достояться в очереди к самому себе? Это всё из-за костюма! Где так удалось прифрантиться?

Прямо на улице подошел человек и предложил обменяться одеждой: «Ну как футболисты из разных команд в конце игры», но игры не было – или она должна только начаться, или…

Он обратил внимание на то, что мы уже несколько лет встречаемся с ним на одном и том же месте. Потом практически рядом проходим определенное расстояние и у сухого дерева, где обычно восседали птицы, расходимся в разные стороны. Если бы он не засвидетельствовал это событие, мне точно пришлось бы остаться без того, что последовало дальше.

Но вот я в его бледно-серой хламиде, а он в моем красно-желтом наряде. И наши жизни обнулились. Я почему-то пошел «домой» в его дом. Он… а куда подевался он? Его никто больше не видел, и птицы «отморозились». Это всё из-за меня. Мой костюм вроде компаса, ведет нового хозяина своими тропами, не желая этого и не надеясь на возвращение.

Из кармана достал ключи, открыл дверь, его жена и не заподозрила, что в доме чужой. Целый час ходил, бродил, разговаривал. Однако, когда при полном свете она всё-таки осмотрелась, бросилась бежать. Едва догнал, объяснил, что это временно, что, когда найдется муж, всё образуется. Сейчас я «вроде» приманки, мои вещи вместе с ним разыскивают нас. Его же – подают сигналы своему прежнему хозяину. Хотя… он же обменялся со мной прямо на улице, почему бы ему ни обменятся до нашей встречи с кем-то другим?

Звонок в дверь. Открываю. Стоит женщина.

– Верните костюм моего старшего сына.

– Я не знаю вас и, тем более, вашего мальчика.

Женщина настойчиво:

– Сегодняшнюю ночь мы с вами провели вместе. Утром по ошибке…

– Утром я проснулся в своей постели.

– Во внутреннем кармане пиджака диктофон, на нем записан мой голос, – сообщила гостья, – младшему ребенку нравится мамино пение. Он под него засыпает и просыпается.

– Вы певица?

– Да, я пою, даже если мне этого не хочется.

– Так вы сама себе тиран?

– От такого пения гораздо больше пользы.

В пиджаке действительно оказалась запись. Она зазвучала, едва я прикоснулся к технике, и растерянные в пространстве Луна и Солнце соединились.

– Таким голосом только поднимать мертвецов из гроба.

– Именно для этого я и пою, – она утерла слезы, – не могу слушать себя без волнения.

Где-то рядом из комнаты скорби выпорхнула стая птиц. Моя чужая жена сообщила, что два дня назад за стеною умер сосед, и пропела:

– Ему предстоит долгая жизнь, уж и не знаю, нужна ли она ему?

– Нужна, нужна, – утвердительно сказала соседка и захлопнула свою траурно-распахнутую дверь.

– Однажды прямо на улице, – продолжила певица, – Бабе-Яге вместо метлы подсунули рояль. Реальной Яге. Реальный рояль. Ее взгляд – испуганной нимфы – ожег меня до такой степени, что я стала петь: почему фигура святого Павла расположена по правую руку, на том месте, где обычно изображают святого Петра, а тот, в свою очередь, занял место святого Павла? Почему святой Павел облачен в одежду бело-желтого цвета, а святой Петр – в желто-красные одеяния? Почему мужчина и женщина у ног этих святых, возносящие молитву Богу, словно бы в Судный День, не обнажены или изображены в виде скелетов, как подобает воскресшим, а одеты в разноцветные одежды? Почему они в день Суда располагаются у ног святых, хотя им следовало бы находиться на земле, а не на небесах?

На космодроме ее голосом начинается предстартовый отсчет. О чем думается в такие минуты? Не о жизни, не о смерти, а как-то вообще – думается. Мысли без определенного значения, но от них исходит запах чего-то дальнего и уже совсем далекого. Здесь мысли и возникают по-другому, и не понимаются, а живутся, расходятся по всему телу, как известие о найденном кладе. Но об этом узнает не тот, кто ищет, а тот, кто рядом. Он-то и запоминает все подробности этой территории, где изо дня в день…

Вот ты и на космодроме, в своем желании улететь отсюда куда-нибудь, хоть на Луну. И там обустроить мир вчерашний. И поменять климат до неузнаваемости: весна на Луне, потом лето, осень, снег… всё ночное светило в снегу, в том самом, когда на санках вместе с детьми и наши собаки… (они переселились сюда с того самого времени, когда потерялись). И несмотря на то, что всё происходит в безвоздушном пространстве, мы дышим полной грудью! Кто накачал, надышал столько воздуха для этого мгновения? Память? Но это не твои воспоминания. Это проделки того, кто всегда перед глазами. Он так тщательно обустроил твои следы, что в каждом – живая кровь. Ее может не хватить для самого главного, когда скатишься с горки в лунное «Море Дождей», и снеговик…

Ты с детьми лепишь снеговика, и снег не прекращается.

Валентин Нервин /Воронеж/

Русский вопрос

Русь! куда несешься ты? дай ответ.

Н.Г.

 
…Русский вопрос не имеет ответа
даже во сне.
Проклиная судьбу,
ты просыпаешься после банкета,
перевернувшись,
как Гоголь в гробу.
Что за дороги на русской равнине! —
все до единой
по краю земли.
Господи, нас провели на мякине,
но и тебя
заодно провели:
ты просыпаешься, перебирая
смутные образы
и времена…
Гоголь стоит за воротами рая
и ухмыляется,
как Сатана.
 

Родина

 
По твоим заповедным местам
воронью хороводить не внове —
настоящая Родина там,
где земля почернела от крови.
Сколько горя ты видела днесь,
сколько ведала зла и неволи —
оказалось, что Родина есть
в ощущении страха и боли.
Измеряю пространство на глаз,
а душа не имеет предела —
это значит, что Родина в нас,
остальное – нехитрое дело.
 

«Кому-то пальмы и песок…»

 
Кому-то пальмы и песок,
а я – почти из окон дома —
от вечности наискосок
имею виды чернозема.
Не заморачиваюсь, что
пейзажи несколько иные —
не баснословные, зато
луга такие заливные!
Земля – она везде земля —
безотносительно масштабов:
мои родные тополя
не хуже ваших баобабов!
 

Перед зимой

 
На совести прорехи и заплаты,
с утра до ночи дел невпроворот,
а до зимы осталось две зарплаты:
подумать страшно —
                       скоро Новый год!
Весна и лето жили настоящим,
а человек стоит перед зимой
в году, непоправимо уходящем,
и в отголоске музыки немой.
 

За пару дней до Рождества

 
За пару дней до Рождества,
прогуливаясь возле дома,
я встретил русского волхва,
бегущего из гастронома.
Какие звездные миры
ему провидятся в тумане,
какие чудные дары
лежат во внутреннем кармане?
Он остановится, когда
пересечемся временами,
и Вифлеемская звезда
закупоросится над нами.
 

Спящая царевна

1

 
Вчера еще листья летели
и не замерзала вода,
а нынче повсюду метели
и сказочные холода.
По всем закутам и застрехам
зима разослала конвой —
Россию засыпало снегом.
Но это для нас не впервой.
 

2

 
Когда на земле холода
и стынут слова на морозе
Россия под коркою льда
находится в анабиозе.
Как будто в хрустальном гробу
царевна из мира иного
лежит, со звездою во лбу,
и ждет поцелуя земного.
 

«Там, где косматые ели…»

Памяти В. Шаламова

 
Там, где косматые ели
знают секреты земли,
ходят по кругу метели
стрёмные, как патрули.
Там ледовитые реки
прячут остатки тепла
в дереве и в человеке
на сердцевине ствола.
Там, невзирая на климат,
стелется по небу дым;
мертвые срама не имут —
срам остается живым.
 

Йосси Кински /Париж/

Ореховое варенье

Ровесники, родственники и знакомые Тамары, их дети и даже внуки давно покинули этот свет. Уже давно вымерло не одно поколение дворовых кошек и собак. А бабка Тамара всё жила. Никто не помнил ее молодой.

Она стала уже совсем немощной и похожей на ребенка. Говорила с трудом. Некоторые слова ей и вовсе не давались. Поговаривали, что у нее вновь прорезались молочные зубы. Ее голова была покрыта сединой, за что дети ее дразнили тетей-жвачкой. Ею пугали и одновременно мотивировали детей. «Будешь плохо себя вести, будешь страшный, как Тамара», – говорили расшалившемуся ребенку. И тут же: «А будешь хорошо учиться, проживешь долго-долго, как Тамара». Хотя вообще деревенские ее уважали, она была своего рода местной достопримечательностью.

За Тамарой смотрела одна из ее пожилых правнучек, работавшая медсестрой. Ее муж долго болел и умер, а дети выросли. Так что выйдя на пенсию, она переехала жить в деревню и заодно присматривала за Тамарой. «Ты мне правнучка или праправнучка? А то я подзабыла», – иногда спрашивала ее Тамара. «Да я и сама уже не помню», – отвечала та.

Школьники спокойно проходили мимо Тамариного дома, но она все равно пыталась их гонять. На бегу – если только это можно назвать бегом – она раскидывала ноги в разные стороны, поэтому поймать кого-то из ребят ей удавалось редко. На самом деле ей было очень сложно передвигаться. К тому же она не любила носить обувь и поэтому всегда ходила босиком. Когда становилось жарко, она снимала себя одежду и бросала в сторону. Тамара всегда одевалась в длинную белую рубаху. Благодаря своей правнучке она всегда носила чистую одежду.

Когда-то в честь рождения Тамары посадили ореховое дерево. Сейчас этому дереву исполнилось бы 150 лет. Однако пару десятков лет назад его поразила молния, и с тех пор на его месте была лишь обуглившаяся коряга.

За долгие годы Тамара привыкла днем сидеть под ореховым деревом. И теперь она каждый божий день ковыляла на свое излюбленное место под корягой. Она продолжала любить сгоревшее дерево и заботиться о нем так, будто оно было живым.