© Литагент «ПЦ Березина», 2021

Предисловие

В этом году исполнилось 190 лет со дня рождения одного из самых самобытных русских писателей XIX века, Николая Семёновича Лескова.

Он озадачивал современников неожиданностью тем и многообразием стилей. Он черпал сюжеты в раннехристианской истории и современной ему жизни духовенства – и вызвал возмущение как священнослужителей, так и либералов. Он писал о трагедии российского нигилизма – и получил проклятия и от нигилистов, и от всей прочей российской общественности. А заодно и от идеологических вождей советской эпохи.

Так остался этот неоцененный гений в восприятии потомков всего лишь несколькими небольшими произведениями из всего огромного литературного наследия. Школьники всех поколений знают его как автора сказа «Левша». Более начитанные взрослые – как писателя, создавшего прекрасные и правдивые до жестокости повести «Очарованный странник» и «Леди Макбет Мценского уезда».

Перед Интернациональным Союзом писателей с самого момента его создания стоит высокая цель – беречь мировое культурное наследие, возвращать читателю забытые имена и открывать новые шедевры. Юбилей замечательного русского писателя Н. С. Лескова ИСП отметил литературным конкурсом, итоги которого были подведены в октябре 2021 года. Его победителями стали произведения современных авторов, отличающиеся сложностью и неоднозначностью сюжета, философской глубиной и нетривиальностью стиля.

Произведения лауреатов премии им. Н. С. Лескова вошли в сборник, который мы предлагаем вашему вниманию. В двух его выпусках читатели смогут познакомиться с повестями и рассказами о непростых человеческих судьбах, представленных авторами Баху-Меседу Расуловой, Сергеем Поповым, Вад. Пан., Сергеем Бочаровым.

Теме Второй мировой войны как переломному этапу в судьбе человечества, когда особенно остро стоял выбор между истинными и ложными ценностями, посвятили свои произведения Ханох Дашевский, Николай Серяков, Галина Дейнега, Андрей Канавщиков.

Очень важно, что в сборнике, посвященном такому глубокому и проникновенному философу, как Николай Лесков, авторы размышляют о жизни, судьбах человечества, духовной связи человека с высшими силами, культуре и искусстве. Работы Александра Феликсова, Эдуарда Дипнера, Андрея Лисьева, Александры Ильиной, Зинаиды Загранной-Омской, Геннадия Серова, Алёны Чеботарёвой, Геннадия Швеца заставят читателя по-новому взглянуть на повседневные события и привычные явления.

В память о писателе, обладавшем редким и своеобразным сатирическим даром, в альманахе нашлось место и для юмористических произведений. Несомненно, рассказы Валерия Лескова, Сергея Бочарова, Андрея Смолю-ка не только порадуют читателей, но и заставят задуматься о непредсказуемых поворотах судьбы.

И, конечно, в сборнике представлены и произведения, обращенные к детской аудитории. Удивительные сказки и истории расскажут юным читателям Татьяна Лаптева, Галина Фёдорова-Косарева, Виктория Старых.

Радостных открытий вам, дорогие читатели!

Ханох Дашевский

Поэт, переводчик, писатель и публицист. Член Интернационального Союза писателей (Москва), Союза писателей XXI века (Москва), Союза русскоязычных писателей Израиля (СРПИ), Международного союза писателей Иерусалима, Международной гильдии писателей (Германия), Литературного объединения «Столица» (Иерусалим). Родился в Риге. Учился в Латвийском университете. Участвовал в еврейском национальном движении, являлся одним из руководителей нелегального литературно-исторического семинара «Рижские чтения по иудаике». В Израиле с 1988 г. Автор шести книг поэтических переводов и двух книг прозы. Лауреат премии СРПИ им. Давида Самойлова, лауреат литературной премии «Русское слово», номинант на премию Российской гильдии мастеров перевода. Президиумом Российского союза писателей награждён медалью Ивана Бунина и медалью Афанасия Фета.

Рог Мессии
Отрывок из романа

Депортированный перед войной из Литвы зажиточный человек и предприниматель Юда Айзексон в результате рокового стечения обстоятельств зимой 1942 г. оказывается на одном из заброшенных полустанков Оренбургской железной дороги. Заболевшего Юду спасает путевая обходчица Дарья. Несмотря на то что Айзексон является солдатом находящейся на территории СССР польской армии генерала Андерса, на фронт он не спешит и планирует остаться в тылу. Случайная встреча с женой бывшего компаньона и приятеля Ривой производит переворот в душе Юды и меняет его мировоззрение.

* * *

Юда Айзексон стоял на перроне полузаброшенного железнодорожного полустанка и глядел на заснеженные рельсы, уходившие в неведомую казахскую степь. Солдатская шинель не грела, сапоги задубели, о тулупе и валенках можно было только мечтать, и Юда с болью вспоминал оставшуюся в Каунасе шубу. Обычная для этих мест лёгкая метель перешла в настоящую пургу, и самое время было укрыться от неё в какой-нибудь тёплой избе. Станционная будка не отапливалась, в ней прочно поселился холод, но, по крайней мере, не было снега. Людей поблизости не было тоже. Какой-то паровоз прогудел ещё днём, и с тех пор Юда не слышал стука колёс. Надеяться было не на что. Как видно, из-за заносов движение остановилось, и кто знает, сколько придётся здесь просидеть. А у него – ни еды, ни денег. В пути у Айзексона украли вещевой мешок. Состав на полминуты остановился в этом дремучем углу и двинулся дальше, сразу после того как Юда соскочил, погнавшись за вором. Но того нигде не было видно, вокруг белела зимняя степь, и оставалось только проводить тоскливым взглядом последний вагон. Юда подумал, что вор умело сбил его со следа, заставил выскочить на перрон, а сам остался в переполненном поезде. Ищи его теперь! Ладно, надо укрыться от ветра и снега, а потом решать, что делать.

Потоптавшись немного, Юда побрёл к будке. Пять месяцев прошло с тех пор, как эшелон из Вильнюса, забитый депортированными литовцами, поляками и евреями, привёз их в Инту. Вначале Юда изнемогал на лесоповале: донимал гнус, болели руки, страдало не привыкшее к тяжёлой физической работе тело. Он чувствовал, что из лагеря ему не вернуться, что он останется в этих северных лесах навсегда и больше не увидит родных. А впереди – зима, цинга, и становилось ясно, что эту зиму ему не пережить. Но Юда сошёл бы с ума, если б кто-нибудь ему сказал, что он всё равно счастливее жены и детей, хотя бы потому, что жив, а Дину с сыновьями убили ещё раньше, чем его эшелон доехал до места назначения. В то, что литовцы станут расправляться с евреями почти без участия немцев, Юда никогда бы не поверил.

А вскоре по лагерю прошёл слух, что поляки договорились с русскими о создании польской армии, которая будет сражаться на советско-германском фронте, и что бывшие польские граждане, изъявившие желание служить в этой армии, могут рассчитывать на амнистию. Слух подтвердился. Поляков стали освобождать, и Юда, родившийся в Вильнюсе, который в те времена назывался Вильно, и получивший в своё время польский паспорт, задумался. Появился шанс выбраться из лагеря, но на войну Юда не стремился. Он понятия не имел о том, что происходит с евреями, и считал, что немецко-русские или польско-немецкие разборки его не касаются. Правда, ещё в Каунасе он слышал, что в оккупированной Польше евреям приходится несладко. Польские беженцы много чего рассказывали, но Юду это занимало не слишком. Еврейскими делами он начал интересоваться лишь тогда, когда Литва в одночасье сделалась советской. Вот когда он стал рвать на голове волосы и казнить себя за слепоту. За то, что, занимаясь своими делами, упустил момент, когда можно было уехать. Но хотя окопы пугали Юду, хуже лагеря быть ничего не могло. Он даже обрадовался, когда его вызвали к лагерному начальству, объявили амнистию и как бывшего польского подданного направили в армию, которую формировал генерал Владислав Андерс. Так он оказался в Бузулуке, там заболел. Из тифа выкарабкаться удалось, но армия переместилась в Среднюю Азию.

В станционной будке царил лютый холод. За ненадёжными стенами выла пурга, но, для того чтобы замёрзнуть, совсем не обязательно было находиться на улице. Юда боялся, что если ничего не изменится, то к утру он окоченеет. Временами становилось жарко, ему казалось, что он горит, и тут же начинались галлюцинации и озноб, как будто вернулся недавно перенесённый тиф. Во рту появилась сухость, мучила жажда, но не было воды. Юда понимал, что опять заболел. Перед ним появилась Дина – рыжеволосая, красивая, рядом с очень похожей на неё сестрой Эстер. Такой он впервые увидел жену, когда двадцать лет тому назад заехал по каким-то делам в Ригу. Увидел – и не мог оторваться. Тогда-то всё и закрутилось: сватовство, потом свадьба. Ну да, вот она, Дина, в свадебном платье, вот юная Эстер… Но почему же они только вдвоём, где остальные? А Дина что-то говорит неслышно, но не приближается и, хотя он зовёт её во весь голос, не отвечает, только показывает рукой куда-то в сторону. А там что? Там сыновья, Макс и Арик, но почему они лежат на земле?! Что с ними случилось?! Дина!

– Да не Дина я, а Дарья! Ты чего кричишь?! Эй, очнись!

Юда с трудом открыл глаза. Какая-то женщина с фонарём, склонившись, трясла его, ухватив за плечо.

– Ты кто? Как сюда попал? Беглый? Может, зэк?

Юда отчаянно замотал головой. Он понял, что говорит женщина, и со словом «зэк» успел познакомиться в лагере, только отвечать было трудно. Язык словно прилип и еле шевелился.

– Польская армия… Их нет… Я в больнице лежал…

– Поляк? То-то выговор у тебя нерусский. Так что стряслось-то? Ты как здесь оказался? С поезда спрыгнул? Зачем?

– За вором бежал… Вещи украли…

– Ох ты, Господи! Да тут и до войны всего два поезда останавливались. Один – на Оренбург, на Чкалов то есть, другой – на Актюбинск. А сейчас и подавно. Бумаги у тебя какие-нибудь имеются?

Юда вытащил солдатскую книжку и дорожное предписание. Даже в полубредовом состоянии он похвалил себя за то, что не держал документы в мешке.

– Янгиюль, – прочитала женщина. – Это ж какая даль! Завтра должен быть поезд, а будет ли – да кто ж его знает… Вон что на улице творится… Эй, ты чего? Не спи! Да ты, миленький, горишь, как печка! Вот же сподобил Бог! Ну что с тобой делать?!

– Я тут отдохну… И поеду…

– Поедешь ты, как же! На погост поедешь! Нельзя тебе здесь оставаться! Поднимайся! Давай, давай! Обопрись на меня!

– Холодно… Почему на станции так холодно?

– Да ведь нету кругом ни души. Ты вот приблудился. Для кого топить-то? Я одна тут обходчица. Потерпи, согреешься скоро. Избёнка моя недалёко.

Ему казалось, что это Дина склоняется над ним и поит каким-то странным питьём, что это проворные руки жены меняют на нём пропотевшее бельё. И когда кризис миновал и он пришёл в себя, то, оглядев комнату, вспомнил, что его подобрала на полустанке обходчица, но какая она из себя, Юда не разобрал. Он не разглядел толком её лица, наполовину прикрытого серым пуховым платком, и, когда Дарья вошла, увидел перед собой женщину лет тридцати с длинной косой. Её нельзя было назвать просто красивой, скорее особенной, своеобразной. Айзексон был любителем и ценителем женского пола и не преминул отметить, что небольшая скуластость придаёт Дарье особую привлекательность, а серые глаза удачно контрастируют с угольным цветом волос. Он даже удивился. В его представлении все славянки должны были быть как польки – светловолосыми.

– Ну что, оклемался? – У Дарьи был низкий, волнующий голос. – Думала, не вытянешь. Кумысом тебя отпаивала, чаем с бараньим жиром. Повезло тебе, что я в будку заглянула. Иначе бы помер.

– А что это – кумыс?

– Из молока кобыльего питьё. Свёкор достаёт у знакомых казахов. Помогает, когда силы теряешь.

Юда прикрыл глаза. Кобылье молоко! Казахи! А у Дарьи точно какая-то степная примесь.

Дарья присела, но не у кровати, а у стола.

– Зовут-то тебя как? Документ твой видела, да не прочитать мне по-польски…

– Юдель. Юда.

– Юда? Так ты не поляк? А кто? Неужто еврей?

– Еврей, – подтвердил Юда.

– Еврей, – повторила Дарья. – Да как же тебя сюда занесло? У нас тут отродясь жи… евреев то есть, – спохватилась она, – почти что и не было. А в польскую армию как попал?

– В лагерь сначала попал из Литвы. А оттуда как польский гражданин – в армию. Только отстал я от них, и что теперь будет – не представляю.

– Лежать тебе пока надо. На ноги встанешь – тогда и поглядим. Повезло тебе ещё раз, что я при железной дороге. А свёкор мой – он помощник начальника станции в Илецке. Это час езды отсюда. Оформит тебе справку, что заболел, от эшелона отстал. У меня телефон в будке, где ты чуть не замёрз. О том, что ты у меня, я всё равно сообщить по начальству должна. Порядок такой.

Дарья отбросила со лба норовившую упасть на глаза чёрную прядь и продолжала:

– Там и сыночек мой – у свекрови в Илецке. И мы там с мужем жили. Муж мой, Фёдор, тоже железнодорожник, бронь имел. Его на фронт не брали, так он добровольцем ухитрился. Всё говорил: другие воюют, как же я, коммунист, в тылу останусь? И погиб в октябре под Харьковом. Вот судьба: из-под Киева, из окружения, вышел, а под Харьковом убили. Мы хорошо с ним жили, любил он меня. Только свекровь меня поедом ела, вмешивалась. И то плохо, и это. А как похоронка пришла на Федю, так и не стало мне житья совсем. Свекровь со свету сживала, всё упрекала, что мужа не остановила, на фронт отпустила. Тут как раз старый обходчик умер на этом участке, так я с горя сюда попросилась. От свекрови подальше. Только боязно мне тут одной. Ведь на много вёрст кругом – никого. А если лихие люди какие? А у меня, – Дарья кивнула на висевшую на стене старую берданку, – вот и вся моя защита. Ладно, утомила я тебя. Слабый ты ещё и по-нашему не всё понимаешь. По глазам твоим вижу.

Дарья встала, и Юда невольно посмотрел на неё мужским неравнодушным взглядом. Это не укрылось от обходчицы.

– Спи давай. А я пойду, посмотрю. У нас, когда заносы, дрезина ходит, пути расчищает. Вернусь – ужинать будем.

Дарья была права. Часть того, что она говорила, Юда понимал скорее по смыслу. Русских слов он наслышался от Дины, но не знал язык так хорошо, как она. Дина, родившаяся в Двинске, любила русскую литературу, читала русские книги и вставляла в свой идиш русские выражения. Для неё это было отдушиной в незнакомой Литве, пока она не научилась говорить по-литовски. Дина! Юда вспомнил своё видение: Дину в белом платье, показывающую на лежащих неподвижно сыновей. Почему они лежат? Что это значит? Что там происходит в Каунасе? Может, Дарью спросить? Наверняка растолкует.

Но Дарья только головой покачала:

– Мать моя, покойница, сны толковала, а я… Нет, не смогу. Одно знаю: если под немцем остались – беда. Фёдор с фронта писал: фашисты всех евреев убивают. Он, когда в окружение попал, вначале в Киеве прятался, в развалинах, а после до наших добрался. Сам видел, как евреи толпою по городу шли. С узлами и детишками малыми. Думал, переселяют, а их в овраг загоняли и расстреливали там из пулемётов. Это ему уже потом рассказали. То письмо последним было. Радовался человек, что до своих дошёл, и я радовалась. И на тебе: вслед за письмом – похоронка.

С каждым днём Юде становилось лучше. Он чувствовал, как возвращаются силы. После тифа такого ощущения не было. Юда понимал, что, если б не Дарья, он мог бы умереть не только здесь, на перроне, но и попав в больницу. С едой везде было плохо, даже в армии Андерса, и только у Дарьи он по-настоящему поел. Юда боялся спросить, откуда продукты, но Дарья и не скрывала.

– Свёкор посылает понемногу. С дрезиной. А иногда сам привозит. У них хозяйство своё в Илецке. Ну и так… – Дарья замялась и сказала почему-то шёпотом: – Сын у них старший – в НКВД в Чкалове, и дочка на партийной должности в горкоме. Один только Фёдор мастером-путейцем работал. Брат Иван хотел к себе взять, а этот ни за что: «Мне моя работа нравится». А Иван, когда узнал, что Федя от брони отказался, примчался и говорит: «На фронт? Хорошо. Так давай я тебя в особый отдел устрою». А мой-то, – Дарья вытерла появившиеся слёзы, – не поверишь: отказался. «Нет, – сказал, – пойду, как все». Иван только пальцем покрутил у виска и обратно уехал. Как все, – повторила Дарья. – Вот и сгинул, как все.

Юде нравилась Дарья. В былые времена он не прошёл бы мимо, но сейчас его волновала судьба Дины и сыновей. Немцы убивают евреев? Всех? Как может такое быть? А литовцы? Тоже? Но ведь так хорошо было в Литве, так спокойно, а сколько знакомых было у него среди литовцев. И что – в один день всё переменилось? Возможно ли это?

И всё же сердце болело, не проходила тоска, и с каждым днём усиливалась тревога. А тут рядом – молодая вдова. Может, надо развеять грусть? И ему, и ей легче будет. Юда не сомневался, что и Дарья хочет того же. Конечно, он старше, но не в отцы же ей годится. Юда понимал, что может рассчитывать лишь на мимолётное приключение, что скоро ему придётся покинуть Дарьину избу, но ведь не могут же они просто так разойтись!

– Завтра придёт дрезина, – сказала Дарья. – Отправлю тебя в Илецк. Ну а там мой свёкор встретит, расскажет, как и что надо делать.

Айзексон понял, что другой возможности не будет.

– Спасибо тебе, – начал он. – Ты меня спасла. И что теперь? Попрощаемся – и в разные стороны? А я тебя запомнить хочу. Всю. Твои губы, твои руки, твои движения. Я бы тебе и больше сказал, но русских слов не хватает, – и Юда попытался обнять Дарью.

Как он и предполагал, сопротивления не последовало. Дарья позволяла себя целовать, и Юда чувствовал, как она вздрагивает. Он знал эту женскую дрожь и становился всё более настойчив. Вдруг Дарья, словно опомнившись, оттолкнула его.

– Не надо, Юда! Отойди. Сядь.

Озадаченный Юда сел за стол. Он ожидал другого. Дарья присела напротив, но заговорила не сразу:

– Думаешь, я каменная? Думаешь, мне не нужно? Ещё как нужно! Да не выйдет у нас с тобой ничего. Тебе-то что? Ты сегодня здесь, завтра – там… А я что, по-твоему, делать должна?

– А если вернусь? Я слышал ещё до тифа, что поляки на русский фронт не хотят. Они к англичанам перейти хотят, в Персию. И пусть уходят. А я обратно поеду. К тебе. Скажу, где надо: не хочу в Персию, в Россию хочу.

– Дезертировать собираешься?

Юда уже слышал это слово и энергично замотал головой.