Почтовый день в Кравотыни

В Петербурге лето 1914-го года было холодное, весь июнь и июль не более 12 градусов. Cелигер радовал привычным теплом, порой переходящим в жару.

Как я уже упоминал, вторник в селе Кравотыни – почтовый день. Служащий почты, разморенный июньским зноем, сопровождает выдачу писем тирадой, обращенной к сонму жужжащих под потолком мух:

«Вот. Дачники. Молодежь. Гимназисты и гимназистки. Кадеты. Семинаристы. Усиленно пользуются казенным учреждением для личных романических целей. Обременяют почтовое ведомство любовной перепиской. Я благонадежный гражданин. Честный семьянин. Содействую падению нравов. Следующий!».

Всем нам вместе письма от папы (он в это лето неотлучно на службе на заводе, так как среди рабочих столицы беспорядки). Открытки сестре Татьяне и племяннице Дуне от подруг; письма мне; газеты и заказанные мамой книжки иллюстрированных журналов – вторую половину дня мы погружены в чтение.

Мама листает столичные газеты: кошмар, в Петербурге холод и дожди, беспорядки на Выборгской стороне, в Лесном хулиганы рабочие даже опрокинули наземь все телеграфные столбы; 10-летний юбилей карьеры Распутина и покушение на старца… Дуня перенимает у нее газету с Чеховым: 10 лет со дня смерти писателя сумерек русской жизни… Слух о смерти Распутина не подтвердился…

Сплошь сумерки.

«Дуня, глянь лучше новую женскую моду в Берлине, – говорит мама, перешедшая на иллюстрированные журналы. – Пишут, ввиду сильной жары нынешнего года в Берлине вошло в моду не только среди мужчин, но и среди женщин ходить на улицах без шляп. А в Петербурге всего 12 градусов! Что с погодой? Пишут, климатический кавардак».

Не дослушав о модах Берлина, забираюсь на чердак. Мурка, «дражайшая Муренция», пишет мне регулярно и у нас установился особый, фатовской тон переписки. Люля на письма скупа, Мурка изводит намеками, связанными с дождями: де, из-за непогоды в Луге вынуждены сидеть целыми днями в доме и играть в винт. Интересно, с кем они там вчетвером винтуют?

Пишу своим товарищам по корпусу, Горилле и Жондюше: «Дачную команду не сколотили. Здесь учащуюся молодежь, среди которой преобладают москвичи, интересуют только танцульки, а не футбол. Играть не с кем. Тренируемся с моим товарищем, Верзиным. Укрепляем ноги, поясницу и мышцы шеи, это очень пригодится при игре головой».

Танцульки и прочий дачный флирт в селе прямо на улице, на плацу перед Введенской церковью. Кадеты и гимназисты, млеющие по вторникам над письмами от «Ней», в прочие дни недели по вечерам шепчут фривольности в ухо босым деревенским барышням. Безмятежное лето!

Балтийские игры

Другой, уже июльский, почтовый день приносит известие из шведского города Мальме, с Балтийских игр: немцы вздули москвичей! Результат матча 7:0. Матч «Россия–Германия» обернулся тем, что слабые москвичи играли против кильской команды «Голштейн» – одной из самых сильных немецких команд.

Из-за этого мы в пух и прах переругались с Верзиным.

Наш с Дуней упрек: кто дал москвичам представлять Россию? Хоть бы один гол со стороны москвичей! Позорное поражение: новая Цусима под флагом России! Москвичи, как заведено, говорят о необъективности судейских. Винят противника в бесцеремонной игре: де, немцы грубо работают ногами. Еще б винили небесную канцелярию!

На десятые числа июля намечено собрание Российского футбольного союза по этому поводу; мы ждем результат, а до той поры не прекращаем дискуссий с Верзиным.

Верзин оправдывается тем, что москвичи выигрывают сейчас на 2-й русской Олимпиаде в Риге. Смехотворный довод! Петербург, Одесса и Киев свои команды на Олимпиаду не записали; разыгрывают только Москва, Ревель и Рига; а Рига и Ревель, вследствие правила об игроках иностранного подданства, выставили на Олимпиаду довольно слабые команды, без немцев. Выигрыши Москвы несерьезны; еще б хвалились москвичи победами над дикими дачными командами!

Кравотынь волнуется и негодует. Из-за проигрыша Москвы на Балтийских играх дачники-петербуржцы перессорились с дачниками-москвичами. Даже в церкви слышишь: «ваши ботинки» и «ваши сапоги» – «сапогами», как известно, называют питерских спортсменов, которые по кадетской традиции играют в строевых сапогах.

Из-за трений по поводу Балтийских игр и 2-й русской Олимпиады мы даже отменили совместные с Верзиным тренировки. И я увлекся ловлей рыбы на удочку вместе с Лешкой – моим восьмилетним племянником. Как-то пошли на раннюю утреннюю рыбалку, но вскоре вынуждены были ее прекратить из-за неслыханной картины.

Ближе к 6 ч.утра нас заставил вздрогнуть резкий свисток парохода. Мы переглянулись: рановато для объезда селений «по требованию». Прошли считанные минуты и звуки со стороны Кравотынского плеса заставили уже не удивиться, а встревожиться. Свисток за свистком, а за ними набат с колокольни, которым сигналят о пожаре.

Что такое? Если пожар, отчего свистки парохода? Мы смотали удочки, выбрали якоря и выгребли на прямой курс к селу. Я на веслах, Лешка на корме. Всматривается, где горит. Сообщает: «Дыма не вижу. Пароход стоит. Публика на берегу».

Ни дыма, ни огня, а нечто происходит!

Это был четверг 17 июля 1914 года: день объявления мобилизации, с которого и начался отсчет последующих бед.

День объявления мобилизации

На пристани вой баб, гомон дачной публики, никто ничего не понимает – все с вопросами к уряднику Нарбуту: «Василий Федорович! Господин урядник! Отец родной, объясни!» – слышится со всех сторон. Урядник и сам в крик, осаживает молодую бабенку с орущим младенцем на руках: «Да унеси ты его! Никаких нервов не хватит слушать ваши вопли!».

Мама и девочки тоже на берегу; наперебой рассказывают: односельчане были созваны набатом; вначале думали пожар, сбежались по обыкновению к пожарной дружине; у дружины уже стояли урядник и волостной начальник; объявили мобилизацию в 1 час; пароход приплыл забрать парней призывного возраста и мужиков из запаса.

«Учения?» – переспрашиваю я.

«Нет же, нет, Поль, мобилизация! Война!».

«С кем война?».

«Сказали, с австрийцем», – кричат с одной стороны.

С другой стороны: «С немцем». По-любому, за братьев славян, сербов: австрийцы коварно перешли сербскую границу, бомбили Белград с аэропланов.

Слышу, Вася Верзин громко переспрашивает несколько раз кряду чина из уездного воинского присутствия: будут ли записывать в Сербию добровольцами?

Чин в свою очередь кричит уряднику: мол, заканчивайте; в один час уже не укладываемся; покуда все села объедем – к ночи в Осташков вернемся; посмешище, а не мобилизация!

Урядник строит мобилизованных с их чемоданами; дает команду священнику служить молебен; певчие поют громко, отчетливо, а все равно не могут перекричать усиливающийся вой баб. Молебен окончен – односельчане троекратно лобызают и крестят каждого из построенных парней и мужиков; на глазах многих слезы. Мобилизованных парней и мужиков уводят на пароход, буквально отрывая от облепивших их семейств.

Урядник обращается к оставшимся с призывом соблюдать спокойствие; дачников просит не предпринимать в ближайшие дни никаких шагов по возвращению домой: практически все вагоны направлены на мобилизацию, железные дороги будут перегружены; гужевой транспорт реквизируется для мобилизационных нужд. Господ кадет и учащуюся молодежь просят оставаться в местах отпусков и ждать последующих распоряжений: не исключено, начало учебного года будет отнесено на время окончания военной кампании.

«Да здравствует русское войско!» – коротко закончил урядник Нарбут.

Несколько дам вибрирующими голосками затянули мазурку «Гей, славяне». Кто-то из москвичей-дачников выкрикнул: «Взгреем немцев!». На что реплика со стороны петербуржцев: «Ага. Устроим им Балтийские игры. А они нам и шведский город Мальме, и японскую нам Цусиму».

На следующий день, в пятницу, мы с Верзиным поставили парусок на моей шлюпчонке и отправились в Осташков: в уездное воинское присутствие; узнавать о записи добровольцами в Сербию. Ответ в воинском присутствии дали уклончивый. Де, кампания будет недолгой: Сербия невелика, попрем врага в два счета; хватит вояк и без нас.

Спустя два почтовых дня пришло письмо от Жондецкого 2-го (он к тому времени уже вернулся в Петербург). Сообщал, из-за войны в петербургском футболе воцарился хаос. Мобилизовали в армию многих футболистов: немцев в немецкую, русских в русскую. Абсурд: корнер Коломяг немец Шюман призван воевать против своего товарища по команде голкипера Борейши!

Жондюша ходил к нашему тренеру василеостровцев, чеху Вейводе. Тот вне себя: при таких порядках футбольная жизнь Петербурга еще не скоро войдет в привычную колею. Немцев в клубах не будет, временно не будет и международных встреч; играть в осеннем сезоне будут одни русские да наши союзники – англичане. Начало матчей на осенний кубок питерской футбольной лиги 1914 года неизвестно. Скептики вообще сомневаются, состоится ли в 14-м году осенний сезон.

Позже, когда подданные держав противника стали переходить в русское подданство и менять свои имена на русские, наш чех Алоиз Вейвода, австрийский подданный, стал Алексеем Воеводиным. Футболу это не помогло: новый сезон сорвался из-за мобилизации подавляющего большинства игроков Петербургской футбольной лиги. Наш спортивный кумир, корнер Коломяг Шюман, германский подданный, попал в русский плен. Голкипер Борейша был ранен; у него как нарочно прострелили руку в правой ладони – шутили, он ловил рукой пули Шюмана. В списки раненых Борейша попал еще до начала футбольного сезона, где-то на 7-й неделе войны. На этом и завершу тему футбола.

Из Петербурга в Петроград

Поначалу войну мы считали днями: 3-й день мобилизации, 5-й, 10-й; после счет пошел неделями: 2-я неделя германского заговора против Европы, 4-я неделя, 8-я…

Мы оставили Кравотынь на 6-й неделе войны. Уезжали из Петербурга – вернулись в Петроград. На Николаевском вокзале увидели автомобили с ранеными. Как переменилась жизнь столицы, переведенной на военное положение! А что произошло с публикой! Публика в трамваях стала подозрительна; откуда-то вмиг взялись деятельные дамы, пресекающие разговоры о войне, кои могут быть растолкованы как сеющие уныние. Ведь уныние на руку противнику и фактически измена! У главного штаба стоит очередь дам за справками об убитых и раненых; длинная очередь и в здание музея императора Александра Ш – в помещении этнографического музея справочное бюро о военнопленных при Красном Кресте. Газеты сообщают, мы взяли в плен 30 000; а сколько взяли наших? Каковы потери русских? Военная тайна. В газетах белые пятна – цензура.

Гнетущая обстановка усугублена холодом. Лето в столице прошло при 12 градусах; в конце августа ранняя осень с заморозками. Холода русскому войску некстати. В корпусе собирают башлыки, шарфы, перчатки; маменьки кадет выстраиваются в очередь у нашего Церковного подъезда, где принимаются пожертвования вещами; солдат-приемщик командует барынями: «махорку, свечи клади сюда – одежу туда».

В Первом кадетском средний возраст ставит перед каникулами пьесу «О крестовом походе против турко-германцев, бусурман и тевтонов» – сочинения кадета фон Штрика.

Барышни Фиалковские на рождественских каникулах направлены от Василеостровской женской гимназии в госпиталь на Большом проспекте, пишут письма за неграмотных и малограмотных.

Люля досадует: их работа в госпитале почти бессмысленна. Диктует нижний чин письмо: «Здравствуй, дорогой родитель. Кланяюсь вам, тятя и мама, желаю от господа бога доброго здравия. Посылаю письмо на священника, чтобы он вам прочитал»; а адрес? Не понимает. Откуда ты? «Из крестьянского сословия, а хутор наш на тракте». Губерния, уезд, волость? «Я, барышня, карт не знаю. Расея огромадна. Ты начальство спроси, откуда меня призывали».

В госпитале залежи писем, которые не могут быть доставлены, с адресами на деревню дедушке: «Получить Андреяну Егоричу в руки от сына его Егора Андреяныча». Или однополчанину: «Действующая армия, подвижная гошпитель, воспитательный полк (вероятно, питательный пункт), получить драгому товарищу Макару».

В один из дней каникул мы с Гавриловым заходим за сестрами в госпиталь, у нас билеты в кинематограф. Люля сидит в палате подле койки рыжего псковича и слушает его повествование: «У острияков с собою карточки их семейств. Сам острияк, жена острийка, дети острияки. Как только мы острияка настигаем, он, трус тевтон, ложится наземь, вытаскивает из-за пазухи карточки, показывает на жену-детей, просит не губить семью и сдается в плен».

«Сам видел?» – сдерживает зевок Люля.

«Не. Сказывали. А чехов, сербов и поляков из острийских подданных немец ставит вперед, в заградотряд. А сзади идут острийские команды с пулеметами» – «Сам видел?» – «Не. Сказывали».

В палате душно; солдат-служитель недоволен: присутствие барышень мешает справлять нужды раненых.

Отправились смотреть пропагандный «Дранг нах остен» и комедию «Амур в психиатрической больнице» (на что попались билеты). Обе ленты одинаково глупые.

Провожаем барышень домой и Мурка вдруг начинает попрекать нас с Гавриловым «бездеятельностью». Мол, «все идут воевать, а вы остаетесь в Петрограде – живые, здоровые, счастливые». По ее мнению, мы обязаны бросить корпус за два года до окончания и бежать в действующую армию. Де, ученик 5-й гимназии, брат ее одноклассницы, утром вместо гимназии поехал на вокзал, сел на поезд и отправился в Варшаву, из Варшавы пешком в воинскую часть, где получил винтовку и амуницию. Его контузили, ранили, дали медаль. Единственное, вернули в Петроград под опеку родителей.

«Форменный дурак, этот брат твоей подруги! – говорит Люля. –

Добавил седых волос мамаше и едва не свел в могилу папашу. Кошмар что устроил; как они носились по вокзалам, в штаб, в полицию! Герой! Прислали назад в вагоне с арестантами».

Перемышль