«Зверье» и зверская дисциплина

Как звали кадета из Боровичей, мне не запомнилось. Его вскоре отчислили за некую детскую шалость. Первый кадетский корпус – привилегированное учебное заведение империи, рассадник великих людей – всегда славился зверской дисциплиной.

Утром бегом в умывальню: раздеться до пояса, облиться водой над длинным желобом. Бемоль подгоняет: «Суворов купался в пруду, пока лед не встанет! В здоровом теле здоровый дух! Раз-два, облился; подходи следующий!». Вода холодная, льется в умывальник с резким звуком; полотенце жесткое…

Бемоль выстраивает «зверье» на утренний смотр перед завтраком и давай придираться: ногти грязны, уши нечисты, на лбу чернила, у рубахи неправильно заложены складки под ремень, бляха вычищена неровно, и т.д. Сам он, не так давно окончивший корпус, ужасный аккуратист. Мы быстро подмечаем его слабость к собственному внешнему виду и за спиною передразниваем, как он подправляет указательным пальцем свои тонкие усики.

Бемоль идет вдоль строя, заложив руки за спину, и потягивает носом. Приметив запах, делает резкий разворот в сторону провинившегося: «Не-о-пря-тен!».

«Зверьков» окультуривают и пропалывают как дикий заросший сад.

Проходит август, тянется сентябрь, наступает слякотный октябрь… Какая перемена! И следа не осталось от восторга первых дней в корпусе. Все вокруг темно, сурово, холодно. На уроках, особенно первых, хочется спать. На втором и третьем донимает сосущее в животе чувство голода.

Закон божий, грамматика, французский, арифметика, естественная история, рисование, чистописание – хотя и репетировал все предметы первого класса заранее, в корпусе спотыкаюсь на французском. За четверть «август-октябрь» получаю шесть баллов по французскому и выволочку от папы. Двенадцати баллов нет ни по одному предмету, а средний вывод за четверть всего 9. Оценка поведения также не блестяща. Нарекание: рисую на уроках. С рисованием связано первое лишение отпуска. У кадет, как известно, два главных воспоминания из младшего возраста: первый опыт отдавания чести и первое оставление без отпуска.

Шестое число каждого месяца в Первом кадетском – день музеев и экскурсий; в первую половину дня классы расходятся по городу. У Бельма интрига: не сообщать заранее, куда пойдем.

6 ноября девятого года мы одеваемся после завтрака в зимние бушлаты, строимся и выходим на набережную; идем к Николаевскому мосту, про себя гадая, куда ж нас ведут. На Неве в это время ледоход, одна льдина набегает на другую, а потом эти льдины разбиваются об устои моста. Ветрено. На перилах моста и под ногами чистенький, только что выпавший снежок.

Бельмо ведет нас в Александровский сад, где разрешает разойтись, при условии далеко от него не отходить. Мы, довольные, бегаем по саду среди нянек с малыми детьми и лупим снежками в постаменты памятников великим людям отечества: Пржевальскому, Жуковскому, Лермонтову, Глинке и Гоголю. Морозно и весело. Сама прогулка – глоток свежего воздуха в унылой череде будней. Набегавшись по саду, отправляемся осматривать Исаакиевский собор. После Исаакия идем любоваться памятниками императорам Петру Первому и Николаю Первому. Время наше выходит, пора возвращаться в корпус.

На обратном пути, идя по Английской набережной, мы видим плывущую в Неве утку и так нам жалко на нее смотреть: кажется, что вот сейчас ее затрет льдом! Весь Николаевский мост и всю набережную говорим только об этой утке; и за обедом тоже об утке: выплывет или нет? Среди кадет есть не раз ходившие с отцами на утиную охоту, однако и тем жаль крякву.

Первый урок второй половины дня – грамматика. Я, не слушая учителя, рисую на листочках несчастную утку среди льдин. Вначале кадет Гаврилов рисунок увидел – потребовал себе такой же. Затем попросил кадет Жондецкий 2-й. На третьем рисунке я был остановлен учителем.

Так, из-за этой уточки, и лишился отпуска в первый раз.

«В следующий раз, кадет Репин, вы будете зачислены кандидатом на арестование. При наличии свободных мест в карцере, – Бельмо отчитывал меня с видимым удовольствием. – Недопустимо поощрение расхлябанности. Расхлябанность начинается с проступка и завершается преступлением. Для вас, кадет Репин, недостижимым будет оказаться на высоте положения доблестного офицера, защитника царя и отечества, честного и справедливого гражданина своего государства, если вы уже в младшем возрасте пренебрегаете установленными правилами. В послеобеденный отдых такого-то числа вы ложились на кровать в сапогах. Затем, вы регулярно изливаете свою фантазию в сочинение самых невероятных историй и стихотворений, а также в рисунки – на то и другое тратите много времени, что идет в ущерб занятиям, – у Бельма на каждого составлен лист проступков, который он и достает из особой штрафной папки, вызывая кадета в свое помещение. – Ваш балл по французскому делает вас кандидатом на отчисление из казеннокоштных: средний годовой вывод может не дотянуть до восьми».

Далее Бельмо лупит в цель:

«Подумайте о родителях, которым доставят боль ваши неприятности личного свойства. Отец ваш в весьма преклонном возрасте. Своим трудом содержит довольно большую семью. Вы росли в трудовой атмосфере. Я понимаю, если б вы были избалованы роскошью и богатством, которыми часто окружают детей, поступающих в корпус…», и проч.

Лишившись отпуска, я слонялся по корпусу с теми несколькими мальчиками младшего возраста, которым было не к кому идти в Петербурге. Отчего-то забрел в умывальню для старшего возраста. Там в форточку курил кадет Дмитрий Колпинский – в этот учебный год он был назначен редактором корпусного журнала «Кадетский досуг».

«Зверь, как ваша фамилия?» – он обернулся ко мне.

«Репин».

«Не к кому пойти? Или без отпуска?».

«Без отпуска».

«Отчего?».

«Рисовал на грамматике».

«Что?!».

«Уточку».

Кадет расхохотался:

«Зверь, напишите мне вашу историю для журнала. Репин занимался художествами, за что и был наказан. Забавно».

Уточнив, когда приходить с рукописью, я спросил, можно ли позвать с собой товарищей, которые тоже сочиняют. Ведь Гаврилов и Жондецкий 2-й просто мечтали опубликоваться в «Кадетском досуге» да не знали, как подступиться к молодцеватому Колпинскому – одному из самых блестящих кадет корпуса.

Вот так фортуна и подбрасывает нам счастливые карты.

Первые встречи с Государем

К Колпинскому я еще вернусь. Пока же (и это не менее важно) завершу тему рисования.

Все тот же первый год в корпусе. Окончена вторая четверть. Рождественские каникулы, елки в домах новых товарищей, цирк – после я слег с лихорадкой, едва проучившись в третьей четверти пару дней. Зимние каникулы всегда Петербурге рассадник заразы, ворчал старый доктор в лазарете, добавляя, что не мешало б их взять да навечно отменить.

Скучней лазаретной палаты Первого корпуса только Халила. Стертый шашечный пол, коричневая полоса краски на треть стены понизу, жаркая кафельная печь, овальный обеденный стол, над ним огромный образ-картина «Спаситель, благословляющий детей» – дар корпусу от Государя; полосатые чехлы на спинках кроватей и таблички с именами кадет на стене, над изголовьем.

Как-то однажды будят – в лазарете полундра. Кадет выдергивают из дремоты, меняют одежду, дают неношеные куртки с белыми отложными воротниками. Мне несут планшет, бумагу, грифели: рисуйте, Репин. Что рисовать? Копируйте, господин кадет, Христа с детьми.

Это было в конце января 1910 года – в день высочайшего посещения корпуса нашим державным шефом, его императорским величеством Государем. Я, признаться, впал в оцепенение: сейчас я первый раз в жизни увижу Того, пред Которым преклоняются все народы необъятной России, Того, выше Которого, кроме Всевышнего – нет никого…

В коридоре послышались шаги, тихие голоса. В сопровождении директора корпуса вошел Николай. Он был в сюртуке нашего корпуса, с юбилейным нагрудным знаком. Лицо его выражало то особое благодушие, которое встречаешь только у очень добрых людей.

Государь обошел всех кадет; каждого расспросил об отце, о месте родины. Настал мой черед. Не помню, что я к этому времени успел скопировать (государь в работу не заглядывал). Он посмотрел на меня, на табличку над головой; мягко улыбнулся. Задал вопрос об отце, я ответил.

Далее государь изъявил желание сняться с находящимися на лечении в лазарете кадетами; фотографический снимок был сделан учителем рисования господином Развольским.

Надо ли говорить о том, что к вечеру того же дня почти весь лазарет выздоровел: всем нам не терпелось рассказать товарищам, как и о чем мы говорили с царем; а также узнать у них подробности посещения государем корпуса!

В ротах мы почти никого не застали: государь, довольный блестящим состоянием корпуса, повелел отправить кадет в отпуск на 3 дня. Дежурный воспитатель сообщил, что в прощальном приветствии корпусу в Сборном зале государь сказал, обращаясь к директору: «Через три недели ко мне в Царское».

Это означало, что 17 февраля, в день нашего корпусного праздника, для нас будет устроен смотр в Царском Селе.

Незабываемый день: парад нашего корпуса в высочайшем присутствии в Царском Селе 17-го февраля 1910 года. Я во второй раз увижу государя…

Накануне была основательная баня. Встали в пять утра. Бемоль придирчиво осмотрел всех перед чаем. После чая быстро оделись в парадную форму, построились в ротном зале. В семь часов уже стояли на улице: вынос знамени. Раздается команда: «Слушай – на – краул!», выносят знамя.

Строем идем на Царскосельский вокзал, не замечая метели и бьющего в лицо мелкого колючего снега. В поезде тридцать верст, отделяющие Петербург от Царского, пролетают незаметно. В Царском нас встречает оркестр стрелкового батальона. Бодро проходим длинный путь от вокзала, хоть он и труден по снегу – в гору.

Входим в манеж. В манеже гомон, запах пота: кадеты скинули шинели. Нам на скорую руку дают чай и бутерброды с котлетой. Нас торопят: уже приехал великий князь Константин Константинович, главный инспектор военных училищ. Построились; великий князь поздоровался с каждой ротой отдельно, поздравил нас с корпусным праздником. Раздается команда «Слушай – на – краул!»: в манеж входит государь, ведя за руку наследника цесаревича. Малютка наследник в форме кадета нашего корпуса.

Государь отдельно здоровается с музыкантами, поздравляет их с корпусным праздником; после произносит те же приветствия всем нам.

Выходят вперед певчие и начинается торжественный молебен. После молебна мы идем церемониальным маршем мимо государя. Выстраиваемся полуротными колоннами. Государь говорит нам, что он очень доволен нашим молодецким видом и блестящим состоянием корпуса и выражает надежду, что он и впредь будет видеть нас такими же. Следует громкое ура полной грудью.

Директор провозглашает здравицу, и, под восторженные крики кадет, государь отбывает из манежа, а мы, надев шинели внакидку, отправляемся в Большой Дворец на завтрак.

На завтраке с нами государь. Он обходит кадет, многим задает вопросы. Еще раз благодарит нас за блестящий смотр и молодецкую выправку.

Через час мы покидаем дворец и идем через дворцовый парк на вокзал. На крыльце дворца стоят государь, императрица, наследник и великие княжны. Мы идем мимо них и кричим во все глотки ура.

Барышни великие княжны смеются, каждая машет нам рукой…

По дороге к вокзалу слышим сзади окрик: «Вправо!».

Берем вправо – мимо несутся розвальни; в розвальнях наследник в русском тулупе, с бонной и казачком. Ура не смолкает. Розвальни скрылись из виду, а мы продолжаем и продолжаем кричать наш восторг полной грудью…

Тем же порядком возвращаемся в корпус. Строем по Петербургу идем с такими радостными физиономиями, что, верно, всякий прохожий догадывается: эти молодцеватые кадеты только что от царя.

Журнал «Кадетский досуг»

Спустя некоторое время наша троица (Гаврилов, Жондецкий 2-й и я) уверенной поступью входит в помещение «Кадетского досуга». Каждый принес рассказ для журнала и уже воображает свою литературную славу.

«Что, звери, – приветствует нас Колпинский, – принесли сочинения о том, как ходили в Боровичах с тетками за грибами?».

Мы переглядываемся…

«Ну, валяйте, звери, о чем ваши творения?» – Колпинский восседает за длинным столом, на котором разложены стопки листов.

«У меня о первом опыте отдавания чести, – говорит Гаврилов. – Когда я в первый раз в отпуск шел, посреди пути ветер фуражку сорвал. Фуражка в лужу покатилась, я за ней. Поймал, носовым платком от грязи оттер, но так в мокрой фуражке и отдавал честь первый раз. Смешно».

«А у меня о том, как на экскурсию в Александровский сад ходили. В снежки играли. Уточку в Неве видели. Было ее жаль», – это Жондецкий 2-й.

Колпинский вздыхает: «Вы, зверь, что скажете?» – вопрос ко мне.

«Я о первом лишении отпуска еще не успел, – отвечаю, – но принес фантастический рассказ о некоем воспитателе кадетского корпуса. Он сделал орнитоптер. После подъема орнитоптера с плаца корпуса этот летательный аппарат исчез из поля зрения публики. Думали, он разбился где-то за городом, а он попал из нашего времени на сто лет вперед, в 2010 год. И воспитатель увидел на берегах Невы небоскребы по примеру Нью-Йорка!».

Редактор Колпинский делает кислую физиономию:

«Звери, вы полагаете, это кому-то интересно?».

«Допустим», – уклончиво отвечает Гаврилов.

«А это?» – Колпинский выдергивает наугад листок из стопки бумаг и зачитывает с сарказмом:

«Называется «Перед аквариумом». Стих!

Рыбка, рыбка золотая,

Что так грустно ты стоишь?

Что все жабры ты сложила

И печально так глядишь?

Желаете слышать еще? Берем что попалось… «Ея глаза»! С посвящением «Моей Таточке». Тоже стих.

Твои глаза – они ведь могут

Свести с ума и погубить,