Все персонажи и события в книге являются вымышленными. Любые совпадения с реальными людьми и событиями могут быть только случайными, а оценочные суждения персонажей необязательно выражают взгляды автора.

Пусть тот, кто ищет, не перестает искать до тех пор, пока не найдет, и, когда он найдет, он будет потрясен, и, если он потрясен, он будет удивлен, и он будет царствовать над всем.

Евангелие от Фомы

© Авилова А., текст, 2021

© ООО «Феникс», 2022

Часть 1
Потрясения

1

В тот обычный июньский день, перед обедом, я ждала звонка Кира, а позвонила Ольга Марковна, моя мать:

– Я должна тебе кое-что сообщить.

Здесь она сделала паузу, а я подумала: «Значит, все-таки не выдержала».

У нас с матерью не было отношений уже шестнадцать лет. Она сама их разорвала. Разорвала после того, как я нашла своего отца, которого она ненавидела. Узнав об этом, она сказала мне, что я ей больше не дочь, и потребовала, чтобы я называла ее по имени-отчеству: Ольга Марковна. Да и вообще, начала жить отдельно, раз я хочу все делать по-своему. После того, что она мне тогда наговорила, я и сама не хотела называть ее мамой. И не хотела оставаться с ней жить.

В раннем детстве я любила свою мать. Еще больше – своего отца. Но когда Ольга Марковна выгнала папу из дома, я любить ее больше не могла. А она меня, как я подозревала, вообще никогда не любила. После нашей ссоры из-за отца я в это окончательно поверила. Когда я ей в тот вечер заявила, что она меня больше не увидит, Ольга Марковна только рассмеялась. Я собрала свои вещи и ушла от нее навсегда. С тех пор я жила с убеждением, что моя мать, кроме себя, всегда любила только одного человека – свою дочь Элеонору, мою младшую сестру. Они до сих пор жили вместе.

То, что Ольге Марковне вдруг потребовалось мне «кое-что сообщить», я сочла хитростью. Если бы действительно была какая-то семейная новость, которую мне надо было знать, мне позвонила бы Эля.

Элеонору я после разрыва с матерью тоже больше не видела. Встречаться со мной Ольга Марковна ей тогда запретила, но мы переговаривались за ее спиной все эти годы по телефону. Так что я почуяла в «кое-что» Ольги Марковны сладковатый дымок трубки мира и сжалась от мысли, что мать намеревается мне ее протянуть. Так просто взять от нее трубку мира я была не готова.

– Кое-что? – переспросила я холодно, защищаясь от манипуляций, к которым Ольга Марковна всегда была склонна в отношениях со мной. Конечно же, будь это кто-то другой, я сочла бы такое начало разговора нормальным, но это была Ольга Марковна.

– Эля пропала, – сказала она.

Поскольку это прозвучало бесстрастно, смысл услышанного не сразу дошел до меня. Такой бесстрастной, да еще в подобных обстоятельствах, я свою мать не помнила. Откуда мне было знать, что это результат транквилизаторов, на которых она жила последнее время.

А между тем Ольга Марковна продолжала тем же тоном:

– Эля уехала отдыхать в Сочи и не вернулась. От нее нет никаких известий… Уж полтора месяца прошло… С ней что-то случилось… Сочи – криминальный город. Я уже ходила в полицию…

– Зачем сразу думать о криминале?! – вылетело из меня.

Откуда именно вылетают слова, если их еще не было в голове?

В следующий момент я услышала в трубке короткие гудки.

* * *

Итак, я сначала разозлилась. Конечно, это было грубо, недостойно, бесчеловечно, и, надо сказать, я сразу же раскаялась. Но что было делать? Набрать телефон матери, извиниться, расспросить о подробностях? Так я не могла. Я не чудовище, но я и правда не могла позвонить Ольге Марковне и поговорить с ней по-человечески. Наш разговор продлился пару минут, и за это время я должна была осмыслить два неожиданных события: звонок не желавшей меня знать матери и невозвращение из отпуска моей недотепы-сестры. У меня это не получалось. У меня вообще не было никаких мыслей в ту минуту, когда моя мать еще была на проводе. Были только чувства, и такая однополярность усугубилась, когда она повесила трубку.

Новость, которую я услышала от Ольги Марковны, дошла до меня полностью лишь спустя несколько минут, когда Валя, с которой я работала в одной комнате, спросила:

– Маша, что случилось? Или ты меня не слышишь?

Я и в самом деле только тут заметила, что Валя со мной говорила.

– Мать позвонила, – сказала я ей.

– Что она сказала?

Валя теряла терпение. Она знала, что я не общаюсь с матерью, но вряд ли догадывалась, как все серьезно. Одно дело – какое-то время не разговаривать друг с другом из-за очередной ссоры, другое – разрыв отношений из-за серьезного конфликта, как это было у нас с Ольгой Марковной. И тут вдруг – ее звонок спустя шестнадцать лет.

– Сказала, что Эля пропала.

О том, что у меня есть сестра Эля, Валя тоже знала. Элеонора чаще всего звонила мне на работу, и иногда в мое отсутствие что-то передавала мне через Валю.

– В каком смысле – пропала? – Валя была вся внимание.

– Вроде бы в прямом. Мать уже обращалась в полицию.

– И давно она пропала?

– Месяца полтора назад.

– Долго-то как, – тихо, почти шепотом, по-бабьи произнесла Валя и сморщилась.

Вот в этот момент у меня снова заработала голова. Сморщенное, подурневшее Валино лицо остановило поднявшийся во мне эмоциональный вихрь и запустило в ход мой рассудок. И он, мой рассудок, уловил главное: с Элей могла случиться беда. О ней, а не о матери следовало сейчас думать.

Я взяла свой мобильник, нашла номер Элеоноры и позвонила ей. Прозвучало: «Этот номер не существует».

– Как это произошло? При каких обстоятельствах? – допытывалась Валя.

Это я и сама хотела бы знать. Я вскочила со стула, взяла свою сумку и пошла к выходу.

– Ты куда? – спросила Валя.

– Обедать.

2

Я бы хотела, чтобы наша семья была дружной. Но такой она никогда не была. Наверное, это одна из причин, по которой я с детства была нелюдимой. Не главная причина, ведь Элеонора как раз всегда была общительной. Но в том, что раздоры в нашей семье повлияли на мой характер, я не сомневалась. Как и в том, что мать любила только свою дочурку Эльку. В детстве я видела прямое доказательство этого в выборе наших имен: мне она дала простое имя, а моей младшей сестре – «красивое». Позже я нашла объяснение нелюбви матери ко мне: я похожа на папу. Эля же похожа на нее. К счастью, только внешне.

Моя мать была убеждена, что ее жизнь не удалась. Не удалась как раз из-за мужа. Дети войны, родившиеся в самом ее начале, мои родители могли бы добиться многого на послевоенном малолюдье. Тем более что их юность пришлась на «оттепель», наступившую после смерти Сталина. Впрочем, в понятиях матери добиваться всего и возможного, и невозможного должен был ее муж. Она соединила с ним свою жизнь в расчете, что у него это получится. И просчиталась.

Отец не сделал сверкающую карьеру на автозаводе ЗИЛ, куда поступил после института. Правда, он там добрался в быстром темпе по служебной лестнице до начальника цеха. Но произошла серьезная авария, и папа был сброшен с этой высоты. Несправедливо сброшен, как крайний. Тут у него обнаружилась слабина, не совместимая с карьерным ростом: он не смог принять подлость вышестоящих за должное.

Человек, столь наивно верящий в справедливость, как мой отец, рано или поздно сломается. Папа сломался рано. Он запил и превратился в заурядного алкаша. Мать не могла ему этого простить. А потому не могла его поддержать. Да и думала ли она о том, что своего избранника надо уметь и поддерживать? Вряд ли. Она просто выгнала отца из дома. В тот же год, когда его сломала несправедливость, и выгнала. Мне было восемь лет, а Эле пять.

Мы с сестрой и отец стали жить в удаленных друг от друга мирах, между которыми отсутствовало сообщение. В доме даже не было его фотографий. Раз я спросила мать, где они. Она сказала, что выбросила их. Но это оказалось враньем. Потом я случайно нашла тайник Ольги Марковны. Кроме всего прочего там обнаружились наши семейные карточки, на которых мы были все четверо, и несколько писем отца, посланных ей после разрыва. На конвертах был обратный адрес. В тот же день я отправилась к отцу.

* * *

Мне уже было двадцать три года, и я давно знала, что время и жизненные обстоятельства могут сильно менять людей. Но к превращению моего отца, каким он был на фотографиях, в старика, открывшего мне дверь в свою комнатенку, я была совершенно не готова.

Ему тогда не было и шестидесяти, а выглядел он за семьдесят. Эти его огромные глаза… Тела у него убавилось, а глаз – прибавилось. Из них потекли слезы, когда он увидел меня.

Мне всегда не нравилось равнодушие моей матери к тому, что стало с отцом ее детей. Она больше не желала признавать его в этом качестве и требовала того же от всех, и прежде всего – от нас с сестрой. Это требование было абсолютным, а его игнорирование автоматически становилось предательством. Кстати, еще вопрос, сломало ли папу его увольнение или лишь надломило. Может быть, из-за увольнения он только надломился, а сломался, когда мать прогнала его и запретила показываться на глаза своим детям. Так я стала думать, когда выросла.

Я решила скрыть от матери встречу с отцом, но не смогла. Когда же она узнала, что я его разыскала, да еще обнаружилось, откуда у меня его адрес, она отказалась от меня так же безжалостно, как и от него.

А хотя что такого произошло, если посмотреть со стороны? Обнаружилась несовместимость взглядов на жизнь дочери и матери. В результате дочь ушла из дома и стала жить своей жизнью. Давно было пора. Дочь уже стала совершеннолетней. Да и с ее гонором ей было даже как-то неприлично все еще жить с мамой. Так что, по логике вещей, все было в порядке.

Но у вещей одна логика, а у чувств – другая. Звонок матери как таковой был и оставался для меня оглушительнее, чем новость о сестре, и потому по дороге к Ольге Марковне я думала о ней, а не об Элеоноре. А точнее, о моих детско-юношеских обидах, связанных с моей родительницей, которые растревожил наш с ней разговор. Исчезновение моей младшей сестры могло в тот момент означать все что угодно. Да, с Элей могла случиться беда, но ведь не обязательно. А может быть, я просто была зациклена на себе до такой степени, что оказалась не в состоянии адекватно воспринимать события, касавшиеся сестры.

Но это то, что приходит мне в голову только теперь. А тогда, перескакивая с матери на меня и обратно, мои мысли были далеки от подобного самоанализа. Для этого требовалось отстраниться от собственного «я», но такого навыка я не приобрела.

Кроме собственного «я», у меня ничего и не было. Я этим своим «я» особенно дорожила как раз из-за разорванных отношений с матерью. Оказавшись предоставленной самой себе и не получая ни от кого поддержки, я стала неплохой амазонкой. Все только сама. Выбор такого жизненного принципа наделил меня уверенностью, что у меня никогда не будет ни причины, ни желания думать, наподобие моей матери, что кто-то загубил мою жизнь. Свою жизнь я делала сама. И у меня это неплохо получалось.

Если же я вспоминала об Эле, то это были вздохи типа «ну когда же эта канарейка наконец поумнеет». Канарейка – это потому что Элеонора пела в ресторанах, такой она выбрала себе род занятий. И еще моя младшая сестра была дурехой. К ней часто клеились странные типы, и она не считала нужным быть с ними осторожной.