Красною кистью рябина зажглась.
Падали листья. Я родилась……
Мне и доныне хочется грызть
Жаркой рябины горькую кисть.
М. Цветаева. «Красною кистью…»1916
Придя домой, я вспомнил, что прошлой осенью я заложил в одну из книг, приглянувшуюся мне своими старинными виньетками, листья деревьев, так поразившие моё воображение своей необычайной формой и яркой осенней окраской. Я бросился к книжной полке и стал отыскивать эту книжку, такую необходимую мне сейчас, – ведь мне не терпелось взглянуть, что сталось с листьями моего могучего древа. Я принялся перелистывать страницы и обнаружил среди виньеток, что даже засохшие, они были в отличной форме, сохранив всю причудливость конфигурации листа и привлекательность окраски. Сам того не ведая, я был теперь обладателем гербариев.
Среди моих трофеев особенно меня впечатлила одна ветка. Она больше всего подходила для того, чтобы сделать из неё самый настоящий гербарий, эту новую для меня диковинную вещь. Я вырвал из альбома плотный лист бумаги, аккуратно подравняв его по краям, и с помощью клея прикрепил к нему ветку рябины с гроздью красных ягод. Теперь нужно было раздобыть где-то лист кальки. Я залез в отцовский «дембельский» альбом, который он привез когда-то из Германии и которым так дорожил, в котором на моё счастье страницы были отделены одна от другой прозрачно-матовой бумагой, точно такой, как была мне нужна. Я знал, что получу взбучку от матери, но уже не мог остановиться в своём порыве детского сумасбродства. Я вырвал шуршащий лист из отцовского альбома и прикрепил его на свой благословенный гербарий. Оставалось только сделать на нём идентифицирующую надпись, но сам я сделать этого не мог, и мне нужна была помощь Томиного дедушки.
С детским румянцем на лице помчался я на следующий день к Томе со своим первым гербарием, чтобы дедушка помог мне надписать новое имя на этом моем первом сокровище из моей благословенной коллекции.
Как и Тома, я любил сам взращивать цветы. Она давала мне семена, которых у неё было превеликое множество. Я ожидал часа, когда посеянные мною семена взойдут. Ни с чем не сравнимое наслаждение было видеть, как долгожданный росток пробивался сквозь землю, как он выпускал упругий стебель, как отрастали его листья. Какие-то избранные spécimens мы пересаживали в отдельные горшки и баночки. Мы менялись отсутствующими у нас экземплярами. Словно таинственная лаборатория функционировала в недрах наших дворов.
Уже тогда зародилась эта захватившая, накрывшая меня с головой идея: каким-то образом поймать в плен красивейший цветок и увековечить навсегда для себя его красоту. Я начал собирать их со всей страстностью проснувшегося во мне охотника. Что искал я в них? Что таила в своей непроглядной глубине эта моя детская выходка? Я и сейчас с трудом даю определение этому моему сумасбродству.
Не всякий цветок, однако, мог заинтриговать меня. Когда я начинал делать свои первые гербарии, у меня не было чётко выстроенной концепции – всё происходило стихийно, как-то само собой. Эстетические принципы начали вырабатываться гораздо позже. Я собирал не всё подряд, доверяясь своему чутью. Чем роскошнее были цветы, тем вульгарнее казались они для меня, и чем проще были цветы, тем изысканней казались они мне. Как таинственное выражение загадочной силы жизни – были для меня эти простые, но благороднейшие цветы с благороднейшей душой. Я каким-то звериным чутьём определял нужный мне для гербария цветок, который непременно вписался бы в мою изысканную галерею, – от него должна была исходить первобытная сила и первозданная цельность.
Я не питал любви к садовым цветам, как питают тайную неприязнь к людям знатного рода. Их роскошные букеты ничего не обещали мне нового в смысле моих открытий. Мои цветы принадлежали к другому ордену.
Я был узником, прельщённым
неземной красотой
лишь моего
цветка.
Это дерева познанья
Облетевшие цветы…
М. Волошин. «Я люблюусталый шелест…»
VIOLA WITTROCHIANA
ФИАЛКА ВИТТРОКА
По утрам умываясь росой,
Как цвели они! Как красовались!
Но упали они под косой,
И спросил я: – А как назывались? —
И мерещилось многие дни
Что-то тайное в этой развязке:
Слишком грустно и нежно они
Назывались – «анютины глазки».
Н. Рубцов. Цветы
Я садовником родился,
Не на шутку рассердился,
Все цветы мне надоели,
Кроме…
(Детская считалочка)
Самые разные цветы были участниками моих шальных детских забав – те, что своими головками, разинутыми створками, своим зевом или глазками походили то на птиц, то на зверей, то на музыкальные инструменты: львиный зев, космея, настурция, Венерин башмачок, мышиный горошек, стручки акации… Каждый раз какая-нибудь маленькая фея поджидала меня, сидя в цветке вьюнка.
Среди различных забав моего детства была ещё одна – самая настоящая страсть, неподдающаяся сейчас никакому объяснению, – создавать секретики. Не все знают, что это такое. Это чудо показала мне Тома. Это такой маленький тайничок, укромное, одному лишь тебе известное место. Основным мотивом этого паноптикума были анютины глазки, именно они здесь имели какую-то свою силу и свою власть. Я сразу ощутил их принадлежность к избранным существам. Ни у одного из цветков не видел я столь бесхитростного вида, и в то же время он был тот, которому не было равных.
– Хочешь, покажу тебе мой секретик? – как-то раз сказала Тома, взяв меня за руку, и грубо потащила к месту своего тайника. Он находился в тенистом палисаднике, где разрывая землю уверенной рукой, она буквально нащупала в укромном месте под деревом толстое прозрачное стёклышко. Счищая землю, словно пыль веков, она круговыми колдовскими движениями начала протирать стёклышко, и от её магических движений через стекло проступила чудная миниатюрная картинка – на фоне чернеющей бронзой земли на меня глядели огромные голубые глаза диковинного цветка. Причудливые листики, веточки, камушки, ракушки и стеклышки кольцом обрамляли этот маленький атласный букетик под землей.
– Что это за цветок? – спросил я, получивший доступ в какой-то доселе недоступный мне мир c его красотой подземных миниатюр из шелковистых цветов – с глазами и локонами, – лежавший совершенно в стороне от других миров.
– Это анютины глазки, фиалка Виттрока, – скупо, ничего больше не объясняя, отвечала Тома, и это название – с его звучностью, страстностью и волшебством – отозвалось во мне, как заклинание.
Мы ещё какое-то время любовались этим чудом, словно из ночи выглядывающим из-под стекла цветком, а потом она, будто спохватившись, что недобрый глаз может заметить тайное сокровище, начинала спешно зарывать его, плотно присыпая землёй.
У неё получались чудные секретики. Она брала, например, цветок колокольчика с его поникающей головкой и собранными в розетку листьями или выбирала удивительной расцветки бархатный цветок анютиных глазок – ярко фиолетовый, с желтыми пятнами у основания лепестков, с красивой каймой или полосками по краям, – и тогда из-под стекла на меня глядело какое-то таинственное существо. Такое же сильное впечатление произвели на меня и крупные махровые цветки львиного зева (если сжать этот цветок с боков, он и вправду раскрывал свою пасть, напоминая голову льва).
В тайне от неё я тоже начал делать свои секретики. Отыскивая нужные мне цветы, я готовил для них бархатистое ложе в обрамлении камней и выкладывал моё сокровище на фоне земли, накрывая его стеклом, будто стеклянной витриной в музее. Я всё копал и рыл землю, словно хотел докопаться до самого центра земли. И как великую тайну, показывал затем свои секретики другим ребятам, вдохновляя и их тоже на их собственные фантазии. Со всей своей непреходящей одержимостью и чрезмерной экзальтацией прибегал я в свои тайные места один, чтобы проверить, на месте ли мой секрет, не случилось ли с ним что, с эти моим сокровищем; или же чтоб изменить композицию, или вообще поменять место тайника, боясь, как бы чья-нибудь разбойничья душа не разорила его. И эти заботы вносили беспокойство даже в мои сны.
Из всех этих детских игр и забав – и что-то таинственное есть в этой «развязке» – родилось затем совсем другое, новое и бесспорно исключительное увлечение, прообразом которого и были мои нежные секретики.
Это наше с Томой увлечение, которое всё тянулось ввысь, как несгибаемый
цветок, переросло затем для меня еще в новое
страстное увлечение – создавать
гербарии из редкостных
для меня
расте-
ний.
Lilas
В каждый гвоздик душистой сирени,
Распевая, вползает пчела…
А. А. Фет. «Пчелы»1854
Об этих цветах ходило множество легенд. Цветок не менее таинственный, чем анютины глазки. Мы тайно рвали сирень в чужих палисадниках. Трудно было себе представить палисадник без куста сирени.
С приходом весны в городе всё начинало кружиться в мареве сирени и черемухи. Благоухание томило по ночам. Про сирень говорили, что чем больше её рвешь и обламываешь, тем обильнее она цветет. Словно священный ритуал, словно архаическая церемония жертвоприношения – был этот обычай в моём городе: под покровом роскошной тьмы отправляться в ночь, чтобы тайно нарвать огромный букет сирени – почему-то самым «изысканно-варварским» способом – в чужих палисадниках.
Совершенно несправедливо забытый обычай. Сегодня уже не встретишь на улицах прохожего, идущего с букетом сирени, яблони или черемухи. Как напоминание об этом утраченном ритуале такой букет можно встретить лишь написанным маслом на картинах художников, которые в угоду ностальгическим грёзам детства и юности рисуют их сегодня в огромных количествах, продавая затем ностальгирующим покупателям на маленьких рыночках.
А в моём детстве было огромное море живой сирени и черёмухи. Почти у каждого дома росло своё черёмуховое дерево.
Весна занималась, и аромат погружал город в сладкий туман – городок весь зацветал и клубился черемуховым дымом. Окутанные девственным цветом, палисадники благоухали, как Аравийские сады. Люди шли и шли с огромными охапками этих безумно благоухающих цветов. Букеты приносили домой и ставили в вазы – на окно или на стол (такие круглые столы были тогда у всех в доме, обязательно покрытые скатертью).
Какой-то зов предков позвал и меня в ту ночь отправиться за букетом сирени. Сначала долго спорили, куда именно пойти: залезть в соседний палисадник или отправиться в городской Сад Металлургов, где сирень росла сплошной стеной вдоль решётки, возвышаясь пенными бурунами и источая неимоверно хрупкий аромат капризной души. После долгих споров все-таки решили с мальчишками отправиться в городской сад. К тому же, там были танцы и музыка, и вся молодежь города стекалась туда – кто просто потолкаться, кто потанцевать.
Сад располагался амфитеатром, внизу которого находилась танцевальная площадка, а сиреневые аллеи были его галёркой. В призрачном свете фонарей молодые люди спускались вниз по лестницам на танцплощадку, предварительно покупая в кассах Дворца маленький билетик.
Кто был поскромнее, – толкались за ограждением. Самые нерешительные наблюдали зрелище сверху, словно заглядывая в оркестровую яму сверху вниз, с галерки амфитеатра. Мы, мальчишки, висели на заборе, куда взбирались неимоверными усилиями, и ветки сирени благословенно свешивались нам прямо в руки. Музыка гремела, грохотали электронные гитары, раздувая эфемерную цветочную пыль в воздухе, отчего атмосфера сада делалась еще таинственней. В разгар танцев становилось настолько темно, что разглядеть, что происходит в кустах сирени, было невозможно. Темно было даже для летучей мыши. Этим мы и пользовались, совершая ночной обряд, жадно обламывая ветки самой крупной в городе сирени.
Вот и на этот раз, дождавшись, когда спустится над садом плотный покров ночи, мы отправились на вылазку – совершать свой прыжок во мглу.
Полночный сад и дворец выглядели феерично. Чтобы проникнуть внутрь, нужно было пройти через чугунную калитку. Фиолетовые тени падали от деревьев в свете фонарей. Пышные кусты в истоме распускались в ночи. Звезды мерцали над этим чёрным бездонным омутом. Кузнечики на все голоса стрекотали в траве, придавая ночи волшебный колорит. Романтичные фонарики освещали крутой спуск лестниц, ведущих вниз. Танцевальная площадка светилась внизу яркими огнями. Девчонок было много. Они крутились в центре площадки. В тесной душной интимности ночи, в порыве танца, разгоревшиеся румянцем, их лица выглядели одухотворенными. Парни жались по краям, улыбками сверкая в безумном свете неонов и глазами выбирая себе пару. Веселье разгоралось, и никому и дела не было до нас, забравшихся на забор мальчишек с одной единственной целью – добыть букет сирени и принести его домой.
Эта страстная детская выходка почти не находит сейчас объяснения. Её можно было бы объяснить и понять лишь как атавизм, как отголосок древнего ритуала, возможно, имевшего отношение к жертвоприношению, или же к какому-то древнему празднику, связанному с возложением на алтарь цветов, а может, к ритуалу, призванному совершить воскурение цветов, аромат которых, был бы способен – как в это верили древние – умилостивить или задобрить богов в те критические часы и минуты, когда речь шла о жизни и смерти рода или клана. Я бы поискал и другую причину этих дерзких вылазок – ведь ночь, смыкая нас с тайной и чудом, непреодолимым образом манила и звала на приключения.
Хорошо в черемуховой вьюге
Думать так, что эта жизнь – стезя.
С. Есенин. «Жизнь – обман…»1925
Не случайно город мой укутан был черёмухой и сиренью – город был влюблён в поэта, певшего о черёмуховом цвете, и который переплавлял аромат её цветов в прекраснейшую поэзию, которой потом грезила вся юность моего города.
А поднимающиеся ввысь пары этих грёз снова изливались затем на землю, вырастая новым цветущим деревом в палисадниках моих жителей, вдохновленных этой поэзией.
Так бывает всегда – все сны, все грёзы, рождающиеся во время дурманяще цветущих дерев, курятся затем дымом поэзии. А дымки заставляют искушённого романтика посадить новое дерево, своё собственное, которое снова будет благоухать и дурманить сны. И так бесконечно… Мечта и действительность, разве не так они взаимосвязаны?
Романтические грёзы моих жителей, изучавших в школе стихи любимого поэта («Белая береза под моим окном принакрылась снегом, точно серебром…”) воплощались по весне в прекрасное дерево, высаженное однажды весной – бесконечное коловращение эмоций, живущих в стихах и палисадниках.
Сейчас, правда, уже никто не рвёт сирень, может, поэтому её стало так мало на кустах. Всё меньше и меньше цветёт черемуха, запах которой когда-то был просто обворожительным. И поэтому, возможно, никто больше не пишет стихов – ни про сирень, ни про черёмуху…
Для меня таинственность сирени была не в букетах. Легенда была связана с её цветком – тем маленьким гвоздиком, которых бывает огромное множество на плотных кружевах кроны, вытканных из многочисленных четырехлистников. Само чудо состояло в том, чтобы отыскать на этих гроздиках цветок с пятью лепестками.
О проекте
О подписке