Тут подъехал электропоезд, и двери вагона плавно раскрылись. Внутри вагона царила тишина, лишь мерно звучали стуки колёс и гул вентиляции. Полусиденья вдоль стен покрывала светлая обивка, слегка выцветшая и потрепанная. На стенах висела реклама, вызывавшая двоякие ощущения: «Бдительность – веление времени!», «Внимательно следи за всеми, кто рядом. Может, это террорист!» Я вздохнул: экстремисты действительно не дремали, но повсюду ощущалась паранойя. Она пропитывала нашу жизнь, превращая даже обычную поездку в метро в сеанс настороженного наблюдения за каждым пассажиром.

Вагон, слегка покачиваясь, тронулся, колёса начали размеренно отбивать ритм. Взгляд упал на окна соседнего вагона, и я заметил того самого мексиканца. Он встал так, чтобы видеть меня, и, похоже, следил. «Слежка?» – мелькнула мысль, но я тут же отмахнулся от неё. В конце концов, если бы кто-то хотел меня задержать, то этим занялась бы милиция, а не странный иностранец.

На станции «Пахтакор» я пересел на другую линию и продолжил путь до станции «Проспект космонавтов». Не заметив мексиканца «на хвосте», я ещё раз убедился, что слежки нет – просто подозрения начали охватывать всех вокруг. Впрочем, в этом районе города стоило оставаться настороже. Здесь, на территории, где располагались здания МВД, Интерпола и президентская резиденция «Ок Сарай»⁴⁷, часто можно было встретить сотрудников госбезопасности, милиции или посбоновцев⁴⁸. Прогуливающиеся люди, даже случайные прохожие, мгновенно вызывали пристальный интерес и ненужное внимание со стороны правоохранителей.

К счастью, я беспрепятственно вышел из метро и двинулся вдоль улицы, направляясь к домам. Когда-то здесь жила партийная и научная элита, а теперь роскошные особняки занимали состоятельные люди – бизнесмены, прокуроры, иные «хозяева жизни». Улица утопала в зелени, но по обочинам стояли и более скромные дома советской постройки. Здесь и там мерцали уличные фонари, хотя день ещё не сменился на ночь.

Здание МВД, угрожающе возвышавшееся рядом, в народе прозвали «Гестапо». У местной милиции была мрачная репутация – они часто действовали грубо, пренебрегая законом, и прославились своими методами допросов. Подозрения и обвинения здесь часто звучали внезапно, как приговор, и если кого-то считали врагом государства, то могли выбить из него признание любыми способами. Стремление нажиться, выкуп, захват бизнеса – за этим могло скрываться что угодно, прикрываемое официальными интересами.

Я поспешил обойти это зловещее место, когда вдруг услышал хлопанье крыльев. Подняв голову, увидел на ветке чинары сову. Птица смотрела на меня с холодным, немигающим взглядом. Я потряс головой, зажмурился, а когда открыл глаза, совы уже не было. «Чудится мне что-то, жена, пожалуй, права», – подумал я и, перепрыгнув арык, двинулся дальше.

Через несколько минут я нашёл нужный дом – старую кирпичную пятиэтажку с облупившейся краской и покосившимися балконами. Здесь явно жили люди со скромным достатком, пенсионеры, те, кому уже не до богатства. В подъезде слабо горел плафон, освещая лестницу тусклым светом. Лампа была едва живая, видно, жильцы поставили самую дешёвую из возможных. Поднявшись на второй этаж, я нажал на кнопку звонка в квартиру номер четыре. За дверью послышались шаги, и старческий голос спросил:

– Кто там?

– Я от профессора Ибрагимова, – ответил я. – Меня зовут Тимур Ходжаев, я был его ассистентом. Вы меня знаете?

Дверь тихонько открылась, и передо мной предстал пожилой мужчина. Он был среднего роста, седой, с пронзительным и печальным взглядом, будто вглядывался в самую суть человеческой природы. Одет он был в простой, лёгкий костюм, словно готовился выйти во двор для неторопливого разговора с соседом, или просто проводил время дома, вдали от городской суеты.

– Я – Махмуд Анварович Каюмов, доктор философии, – мягко представился он, протягивая мне руку. – Профессор в области теологии и истории религий, когда-то преподавал в Институте народного хозяйства, был заведующим сектором в Академии наук. Проходите, Тимуржан⁴⁹, у меня для вас есть важный разговор.

Я вошел в коридор и осмотрелся. Квартира была трехкомнатной, почти каждый угол заполнен стеллажами с книгами, массивными, древними, со старыми кожаными корешками, потемневшими от времени. Многие тома выглядели настолько старинными, что могли бы составить гордость любой библиотеки академического института. Повсюду виднелись фотографии в рамочках, выцветшие, но бережно хранимые, а также артефакты: статуэтки и сувениры за стеклом, экспонаты в коробках, атласы и карты на стенах. Здесь ощущалось присутствие истории – словно сама атмосфера этой квартиры принадлежала другой эпохе. Казалось, что в таком окружении легко мог бы жить человек, увлеченный философией, историей и религией. Но было очевидно, что Каюмов живет здесь один. Женской руки в доме не чувствовалось давно, хотя в целом в квартире был порядок и чистота, поддерживаемые с деликатной аккуратностью.

Профессор пригласил меня сесть за небольшой гостевой стол, заваленный книгами. Он осторожно собрал их в стопку и перенес на письменный стол, а сам сел напротив, разглядывая меня с лёгким интересом. Я внимательно изучал его. Лет семидесяти пяти, немного полноватый, лысый, но с густыми, темными бровями, под которыми скрывался проницательный взгляд. У него был крупный нос, массивный и характерный, подчёркивающий аскетичные, но выразительные черты лица. По одному его виду было ясно – передо мной человек интеллектуального труда, привыкший размышлять и анализировать.

– Я рад знакомству, Тимуржан, – произнёс он мягким, но уверенным тоном. – И рад, что вы, наконец, пришли… Я хорошо знал вашего отца, Касыма Арслановича Ходжаева, светлая ему память. Он был человеком замечательной души и разума…

Слова профессора пробудили во мне воспоминания. Теперь я вспомнил, где слышал это имя. Каюмов был соавтором одной из книг моего отца по социальной философии. Сам я не читал её, но помнил, как отец восхищался коллегой – интеллигентным, принципиальным человеком. Это было давно, ещё когда я учился в школе.

– Наконец-то вы здесь… – повторил профессор, с особым нажимом на слово «наконец». – Мне нужно очень серьёзно поговорить с вами.

– Наконец? – я непроизвольно обратил внимание на это слово и слегка нахмурился. Почему он выбрал именно это выражение?

– Ну, Бекзод Хисамиевич всегда говорил, что вы заняты и у вас нет времени для встречи со мной…

– Странно, – нахмурился я. – Бекзод-ака ни слова не говорил мне о вас.

Профессор явно удивился и смутился, на его лице отразилось лёгкое недоумение.

– Не говорил? – пробормотал он. – Гм… Не понимаю… Возможно, мне стоит обсудить это с ним… зачем он скрывал меня от вас…

В этот момент я понял, что передо мной человек, не подозревающий о трагедии, и решил, что не стоит тянуть с известием.

– Вынужден вас огорчить, – сказал я серьёзным голосом. – Сегодня ночью Ибрагимов был убит.

– Убит? – прошептал Махмуд Анварович, и его лицо побледнело. Он вскинулся, отшатнулся, наткнулся на край дивана и медленно сел, как будто подкашиваясь от невидимого удара. Его глаза, обычно проницательные и спокойные, стали влажными и наполненными слезами, отражающими неподдельное горе и шок.

– Как это случилось? – еле слышно спросил он.

– Его зарезали шпагой, – ответил я, ощущая, как тяжесть моих слов опускается на него. – Но перед смертью он разбил всю аппаратуру и сжёг наши бумаги. Он уничтожил проект! Сейчас идёт следствие, но мне кажется, что оно заведёт нас в опасное место… и я испытываю смутное беспокойство.

Каюмов поднял на меня взгляд. Его лицо исказилось в гримасе боли, но в глазах сверкнул отблеск гнева, смешанный с чем-то неистовым, словно с отголосками скрытой силы. Сжав губы, он вытер глаза салфеткой и, тяжело вздохнув, произнёс:

– Он это сделал… всё-таки сделал.

– Сделал? – переспросил я, ещё не понимая, о чём он. – Что он сделал?

Профессор взглянул на меня, его лицо стало суровым и твёрдым.

– Он уничтожил то, что могло стать оружием Сатаны, – тихо, но чётко ответил он, как будто каждый звук его слов был пропитан чем-то неизведанным и пугающим.

Я замер, ошарашенно вслушиваясь в слова профессора.

– Сатане? – повторил я, словно споткнулся. – О чем вы, Махмуд Анварович? Я пришел сюда, потому что получил от него письмо с записью, что всё мне разъясните вы. А вы тут о каком-то Сатане! Вы издеваетесь? Хватит с меня и того, что я каждый день слышал подобные разговоры от Бекзода Хисамиевича! И что?.. Сатана его убил, что ли?

Я не сдержал раздражения. Профессор заметил, что я начинаю закипать, и попытался успокоить меня:

– Нет-нет, друг мой, не делайте поспешных выводов, пока не выслушаете меня спокойно, – сказал он, суетливо вскинув руки, как будто отводя меня от опасной черты. – Вы должны понять меня… Вы сами понимаете, что враги теперь могут добраться до вас. Вы нужны им, раз Ибрагимов отказался им служить. Теперь они будут рассчитывать на вас.

Я нахмурился, и в душе все всплыло сумбуром. Мысль мелькнула холодная и жгучая: «Неужели следователи правы, и мы с Бекзодом Хисамиевичем работали на террористическую организацию, создавали для них оружие?» В отчаянии я поднялся, намереваясь покинуть квартиру, но профессор жестом остановил меня, вновь указав на кресло:

– Подождите. Раз уж вы здесь, выслушайте меня. Иначе уйдёте, так и не узнав, почему Ибрагимов оставил вам записку. Я действительно могу помочь. Потому что знаю правду… Она неприятна и неожиданна, но такова, какая есть.

Я фыркнул, недовольно пробурчав:

– Эту правду лучше бы рассказать следователям Мирабадского РУВД и прокуратуры.

– Есть вещи, которые неподвластны земному правосудию, – ответил он со странной уверенностью.

– Вы опять про своё? – саркастически уточнил я.

– Не опять, а снова, – невозмутимо поправил он. – Чтобы вы поняли, о чем я буду рассказывать.

Я вздохнул и, отбросив сомнения, решил выслушать его, чтобы понять, что за странная игра здесь ведётся.

– Хорошо, я вас слушаю.

Профессор Каюмов немного прокашлялся и, сделав глубокий вдох, начал:

– Это история допотопных времён…

– Махмуд Анварович, – прервал его я, устав, – я не настроен слушать религиозные лекции. Сатана, черти, ад – это сказки для детей. Давайте ближе к делу.

Старик нахмурился и грубовато оборвал меня:

– Успокойтесь, Тимуржан! Имейте терпение. Вы такой же, как ваш отец – горячий и нетерпеливый. Именно поэтому мы с ним разошлись. Он остался атеистом и коммунистом, не принял других взглядов на происхождение мира…

Упоминание об отце отрезвило меня. Я замолчал и посмотрел на Каюмова, не перебивая. Профессор кивнул, удовлетворённый, и продолжил:

– Тимуржан, ваш отец рассказывал, что вы увлекались астрономией в школьные годы?

– Да, было дело… Даже сам делал телескопы, – кивнул я, смягчившись.

Телескопы в те годы были моим главным увлечением. Я сам находил линзы, вытачивал детали, собирал их, чтобы увидеть Луну или Венеру ближе. Иногда наблюдал звёзды допоздна, представляя, как эти далёкие планеты блистают холодным светом.

– Вам нравилась Венера, – продолжил Каюмов с улыбкой, – хотя Марс тоже привлекал…

– Да, Марс тоже, – ответил я, невольно улыбнувшись воспоминаниям. В юности я поглощал фантастические романы. «Война миров» Герберта Уэллса и «Внуки Марса» Александра Казанцева стали для меня своего рода проводниками в неизведанный космос.

Книга Уэллса, где марсиане вторгались на Землю, передавала атмосферу страха перед неизвестным, а Казанцев со своей научной фантастикой пробуждал мечты о контакте с иными цивилизациями. Я листал страницы, чувствуя, как внутри крепнет желание исследовать далекие миры.

Каюмов, глядя на меня с одобрением, продолжил:

– Видите, ваши увлечения не случайны. А знаете ли вы, кто такой Самаэль?

– Нет, не слышал, – признался я, пытаясь понять, куда он ведёт.

– Это ангел, особый ангел, след которого остался и на Небесах, и на Земле, – сказал Каюмов, его голос приобрёл торжественную глубину. – Согласно пророчествам Иезекииля и Исаии, он был херувимом, а может быть, даже серафимом, что приближает его к самому Создателю. Самаэль был печатью совершенства, венцом мудрости, обитал в Эдеме среди огненных камней… Что, Тимуржан, смущает библейский тон моего рассказа?

Я почувствовал, как во мне вспыхивает любопытство, почти против воли.

Я насупился, напрягаясь от натянутого сочетания религии и астрономии.

– Если честно, – протянул я осторожно, – да, раздражает.

Каюмов кивнул, будто ожидал такой реакции, и продолжил, не обращая внимания на мой скептицизм:

– Я буду краток. В Солнечной системе существовали три планеты земного типа – Венера, Марс и, конечно, Земля. Только на одной из них осталась жизнь. Ученые считают, что более трёх миллиардов лет назад на остальных тоже могла быть жизнь, но по неким причинам она исчезла. И гипотезы на этот счёт самые разные. Я расскажу вам одну из них – теологическую, но основанную не только на священных текстах.

Сказав это, он достал старую книгу, переплетенную плотной тканью, на которой красовалась гравюра. На изображении был змей с двенадцатью крыльями, величественно тянущий за собой целый ряд планет. Я разглядел Землю, Венеру, Марс, Сатурн и Уран, парящих вокруг змея, как звёзды. Скан рисунка перенесли на современную бумагу, но линии, выгравированные на странице, всё ещё сохраняли оттенок древности. Лица богов и титанические фигуры на заднем плане, слегка смазанные временем, словно наблюдали за происходящим с молчаливым интересом.

– Что это? – спросил я, морщась от смутного ощущения тревоги, исходившей от рисунка.