– А ты знаешь, что было с одним мужчиной, который был коммунистом, а потом поверил? Он очень молиться стал, его все мавлиды петь звали. Он очень хорошо мавлиды пел. И, раз, один день ему говорят, ле, у нас родственник умер, приезжай в Буйнакск на мавлид. А другие говорят, нашему сыну сунат⁹ сделали, приезжай в Дербент на мавлид. И он, это, в один день был одновременно и в Буйнакске, и в Дербенте.

– А как узнали?

– Как узнали… Друг другу звонят: Салам – салам. Один говорит, у нас тут в Буйнакске Надыр зикр читает, а другой говорит – нет у нас он, в Дербенте… Клянусь! – говорил Арип. – А про имя Аллаха на помидорах знаешь?

– Нет.

Арип достал свой распашной мобильный и, чем-то щелкнув, показал Далгату экран, в котором крупным планом изображался помидор без кожуры. Белые прожилки на помидоре изгибались в некое подобие арабской вязи.

– Видишь? – сказал Арип, торжествуя – здесь написано «Аллах». Этот помидор у праведных людей вырос.

– Фотошоп – бросил Далгат.

– Какой фотошоп! – взвился Арип, вынырнув из спокойствия – я тебе говорю, настоящие помидоры, ле! А про человека, который молитвы слышал, знаешь?

Далгат махнул рукой.

– Нет, слушай, мы знаем, что все – и животные, и растения, каждый день воздают хвалу Всевышнему и этот человек, моего друга земляк он, стал слышать, как животные и растения говорят «Лаиллааиллала». Он спать не мог, же есть, и поехал к Саиду Апанди в Чиркей, и тот ему сказал, что это великий дар. Но этому человеку трудно было жить с даром, и он попросил Апанди снять этот дар… Много, много доказательств есть. Тот американец-космонавт, который в космосе был, он азан слышал. Все это знают!

– Арип, дураки говорят, а ты веришь…

– Ты Камиля знаешь с Изберга? – перебил Арип.

– Знаю и что?

– Вот он дурак. Из-за таких, как он, ислам не любят. Он за джихад говорит, только все неправильно. Фетвы мне по аське присылал. Я ему говорю, ле, Камиль, вставай на верный путь, ты что? Тебе голову задурили, о матери подумай своей! Не послушал он никого, в лес ушел. Все грехи, говорит, сауны, взятки, туда-сюда, от России, надо шариат сделать и неверных убивать.

– Ты тоже так думаешь? – спросил Далгат.

– Про шариат они правильно говорят, но с Россией надо быть, харам от нашей верхушки идет. Верхушку надо поменять. А то одну нацию поставят же есть, и начинают воровать от души. А если голову отрубать за каждую взятку, не брали бы.

– Вот ты их поучи сначала морали – сказал Далгат – или они лучше меня, раз намаз делают и в хадж за товаром ездят?

– По ним не суди!. Если какие-то мануфики намаз делают, потом грабят, это не значит, что ты не должен намаз делать. К шейху сходи, он тебе все объяснит.

– А Камиля что к шейху не послал?

– Камиль уже все, пропал он. Ничего не читал по исламу, ничего не знал, только всех кяфирами обзывал. У них в семье копейки тоже не было, они, за сестру в вуз на лапу всем тухумом собирали. Вот он стал вахов слушать. А вахи – они же не истинные моджахеды, у них ислам неправильный. За то, что невинных людей убиваешь, в рай не попадешь. Вот таких, как Камиль, молодых, на смерть ведут. Это Америка им деньги дает, чтобы они наших пацанов убивали и против России войну делали! Они шейхов отрицают, мавлиды, святые места, устазов… Все отрицают! Только чужими руками убивать хотят!

– Войска бы только не пришли сюда – сказал Далгат.

– Вай, не говори! Еще хуже будет! – воскликнул Арип – отвечаю, каша будет здесь! КТО знаешь, как у нас проходит? Раз, Осман звонит мне, типа приезжай на Батырая, такой базар здесь. А пробки же есть же, я ехать не успеваю, кричу ему, типа, че тама, че тама. Осман говорит, здесь в квартире, говорит, операция была, никого не разогнали, трупы при всех вынесли, машины стоят, кругом хай-хуй, людей полно. Тела боевиков на улице лежат. Один вах еще жив был, сразу его автоматом сделали, спецназ трупы добил, потом начал народ разгонять. По машинам бьют, на людей наезжают. У Османа друга вмятина осталась на капоте. Че за беспредел, скажи? Одного хотя бы ваха оставили бы, им что, информация не нужна что ли? Народ че заранее не убрали оттудова? Хампец нам будет, если этому спецназу волю дать, отвечаю.

– И наши менты не лучше – начал Далгат.

– Наш сосед же есть, Джамалудин, 90 лет ему, в больнице операцию ему сделали, и внук у него, короче, Муса, грамотный пацан. Всегда нашей матушке сумке таскал с базара. И это, раз, приходят к нему в масках. Обыск, туда-сюда. Почему, зачем – молчат, ордер не показывают. Уехали и Мусу с собой забрали. После этого паспорта пропали, деньги пропали, у старика тоже. И это, не отпускают Мусу ни в какую. Его отец в ментуру пришел, там ему начальник ОВД говорит, мол, клянусь Аллахом, сына вашего не тронут, уходите. Врал он. Они Мусу подряд ночами избивали, душили, током били, зубы рвали, заставляли признания делать, что он вах. Адвоката к нему не пускали. Потом из спецназа трое взяли, увезли его на трассу, там избивали тоже, оскорбляли, туда-сюда. Отец его потом узнать не мог. Две недели пацан раненый в камере лежал у этих хайванов. Далгат, ты скажи, их как после этого оставлять?

Далгат сидел подавленный и молчал.

Тетя Наида внесла пышный аварский хинкал, куски сушеного мяса, творог с чесноком, аджику и черный урбеч из льняных семян. Села в кресло, обтянутое цветастым покрывалом, подобрала валяющийся в кресле пульт.

– Что, Арип – сказала тетя Наида – телевизор можно включить?

– Включай, что спрашиваешь – отвечал Арип, прошептав обычное перед едой «бисмиля».

Далгат понял, что голоден и принялся быстро обмакивать куски теста в соусе.

Пощелкав стертыми кнопками, тетя Наида попала на какой-то дагестанский клип. Восходящая звезда даргинской эстрады крутила бедрами и пела про красивые улицы Махачкалы, по которым ходит ее любимый.

– Нах босе!¹⁰ – бросил Арип, вгрызаясь в кусок мяса.

Певица убралась, и на экране показался мэр и смятые лица чиновников. Кого-то отчитывали за очередной сбой подачи электроэнергии и воды, кого-то за горящие мусорные баки. Мэр был грозен, чиновники трусили.

– У вас есть вода, Далгат? – спросила тетя Наида.

– Не знаю, домой не забегал еще.

– У нас месяц не было, потом только горячая пошла, нам Сохраб от себя канистры возил.

– А дядя Халилбек скоро придет? – спросил Далгат – мне нужно ему одну папку передать.

– Ты лучше ему сам передай – сказала тетя Наида – он сейчас в республиканской библиотеке должен быть, там какую-то книжку презентуют, я слышала.

– Со двора послышалась громкая музыка.

– Хажи! – закричала тетя Наида.

– Я¹¹! – раздался голос Хаджика.

– Кушать иди!

В комнату зашел веселый Хаджик и запрыгал на месте, боксируя воздух.

– Че тухлые такие? – прыгал Хаджик

– Идем, 5 сек побазарим – сказал Арип, вытирая заросший подбородок и выходя из комнаты вместе с дурачащимся братом.

– Иди там быстро поешь, Хажи, потом Далгата отвезешь – крикнула им вслед тетя Наида. Потом спросила Далгата с улыбкой: – Ты Магомеда сына свадьбу видел?

– Нет – ответил Далгат сонным голосом.

– Я тебе сейчас чуть-чуть покажу – сказала тетя Наида, всовывая очутившуюся в руках кассету в видеомагнитофон.

На экране заплясали какие-то знакомые фигуры. Взрослые и молодые. Тетя Наида нажала на стопкадр и обернулась к Далгату.

– Что? – спросил Далгат.

– Это Мадина, твоего дяди Абдулы дочка, на медицинском учится. Нравится?

На экране, подняв руки кверху, застыла девушка, гладко причесанная, в открытом вечернем платье.

– Оставьте да, тетя Наида – занервничал Далгат – не нравится.

– Что не нравится? Посмотри, какая красивая, и дома все умеет…

Далгат встал с дивана и направился к выходу.

– Подумай – слышалось за спиной – свой дом строят, скоро достроят, участок в горах есть.

В прихожей Хаджик уже надевал начищенные лакские туфли.

– Трубку посеял. Когда дрались, наверное – сказал Далгат.

– Не паникуй, я сегодня разберусь с ними – ответил Хаджик – я их опрокину.

– Нух битаги¹², Далгат, сегодня свадьба у Залбега, может, там увидимся – говорила тетя Наида.

Арип на прощанье крепко пожал руку и сказал:

– Вещи делай, вещи! Подумай о Всевышнем. Вот держи Фарз айн.

Арип протянул Далгату тонкую книжечку с описанием молитвенной техники.

Далгат сунул ее в папку, пообещал почитать и пошел за Хаджиком.

Стало ветрено. Далгат смотрел, как за стеклом автомобиля летают по грязному городу картонки и целлофановые пакеты. Девушки, разодетые, как продажные женщины, придерживали юбки и волосы. Хаджик смотрел на них и хохотал:

– На них, на них смотри!

Несколько раз он вылезал из машины, чтобы поздороваться со знакомым джамаатом, толпящемся на тротуаре, или выписывающим круги на авто.

– Четкая тачка, правда? – хвастался Хаджик – я на ней за десять минут кого хочешь подцеплю. А ночью вообще атас, я с пацанами вовсю дрифтую. На скоростях по всем улицам.

– А что светофоры не работают? – спросил Далгат.

– Оставь да, какие светофоры, сейчас даже ментов на улицах нет.

– А где они?

– По домам сидят, снайперов боятся. Делай, что хочешь. Правда, у нас же это, бытовухи-криминала особо нету.

– Работаешь где-то? – спросил Далгат, следя, как дергается в такт движению болтающаяся у зеркальца арабская молитва.

– Сейчас нигде, пахан обещал в прокуратуру устроить, там у него друг есть… Знаешь сколько стоит в ДПС попасть, рядовым? – неожиданно спросил Хаджик.

– Нет.

– 250 штук. Хотя этих дпсников только так убивают.

Хаджик сделал какой-то финт, въехал на тротуар и остановился, чуть не задев маршрутку «двойка как троллейбус» с ругающимся маршруточником. Мимо них на полной скорости проехала десятка с гогочущими молодыми людьми. Все они, включая водителя, совершенно высунулись из окон и держались за крышу автомобиля.

– Ай Саул, пацаны! – крикнул им Хаджик вдогонку.

Далгат распрощался с Хаджиком и, пройдя магазин серебряных украшений, зашел в библиотеку.

4

В маленьком зале, перед разогретой солнцем толпой журналистов, чиновников и пышно разодетых женщин, торжественно сидел президиум. Матроны в газовых платках, крупные скучающие мужчины. В центре – эффектная дама, сильно нарумяненная, с ярко подведенными глазами и глубоким декольте. По стенам – портреты русских классиков и отцов дагестанских литератур. За трибуной стоял невзрачный и потный мужчина в очках, как видно зачитывающий с листа какое-то официально обращение.

– Ваши стихи, Гюль-бике Акаевна, это гимн человеческому труду и упорству – с чувством читал мужчины – Сегодня они знамениты во всем Дагестане, известны в России и за рубежом. В них ярко отображены история родного края, его неповторимые красоты, великолепие заоблачных гор, равнин, седого Каспия, аулов, сел, городов, населяющих их людей. У Вас, Гюль-Бике Акаевна, большое и горячее сердце, через которое проходят все радости и боли родной земли. Вы пишете о трудной судьбе женщины степи и гор, мужестве самоотверженных сынов Дагестана. Ваши стихи нравственно воспитывают молодежь и являются жизненным маяком для подрастающего поколения. Поздравляю Вас с выходом пятнадцатой книги. Пусть растут и крепнут Ваши творческие успехи и достижения! Спасибо!

Раздались шквалистые аплодисменты. Расчувствовавшаяся Гюль-Бике привстала и, вся сияя, дважды поклонилась, сначала в сторону трибуны, потом – залу. Выступавший мужчина, также светясь от счастья, бережно сложил официальное обращение, снял очки и откашлялся.

– Вы меня извините, пару слов от себя скажу тоже. Я давно влюблен в поэзию виновницы нашего торжества. В ее стихах ярко встает образ кыпчакской женщины, наездницы, повелительницы тюркских степей. Гюль-бике – женщина Великой Степи. Она уже легенда при жизни. Ее поэзия глубока, как Каспийское море и высока, как наши Кавказские горы. Расул Гамзатов, когда читал стихи Гюль-бике, говорил: «Вот поистине народная поэзия». И я каждый раз потрясаюсь, когда читаю ее стихи о любви, о душе, о природе, о народе. И еще Гюль-Бике, тут я теряюсь прямо, что сказать. Она очень великолепная женщина. Она прямо, как душистый цветок на склоне Тарки-тау. И сейчас я держу ее новый сборник «Избранное», и с благодарностью читаю дарственную надпись «Дорогому Калсыну, дорогому брату, дарю ноты моего сердца. Твоя Гюль-Бике». Я, милая Гюль-Бике, тоже пришел к тебе со стихами. Надеюсь, они хоть чуть-чуть сравнятся с твоей красотой.

Гюль-Бике разомкнула ярко-красные губы и чуть подалась вперед. Раздались сдержанные аплодисменты.

 
– Республиканской библиотеки, тихо двери распахнув,
Я пришел к тебе на вечер, дорогая Гюль-Бике,
Что могу тебе сегодня, как джигит я, предложить?
Только звук кумыкских песен, дорогая Гюль-Бике!
Наши предки величавы, ты такая, как они!
Книги Пушкина читаешь, пишешь даже лучше ты!
Любоваясь, я склоняюсь перед милой Гюль-Бике,
Твоя книга заблистала, как алмазы при луне!
 

– читал невзрачный мужчина.

– А теперь – сказал он после продолжительных аплодисментов публики – я думаю, надо пригласить сюда Юлю Исаеву, которая перевела стихи Гюль-Бике на могучий русский язык.

Последние слова мужчина громко выкрикнул в зал, сорвав еще несколько хлопков. Вышла низенькая девушка с длинными запутанными волосами.

– Стихи нашей прекрасной поэтессы переведены на многие языки мира – говорила девушка, сильно волнуясь. – Я постаралась сохранить в переводах ту великую силу чувств, которая Гюль-Бике присуща.

 
– Прибой… шум моря так меня волнует,
И ветер на меня холодный дует,
Равнина тюркская, как женщина лежит,
И солнце уж ушло в зенит…
 

Пока читали стихи, Далгат искал глазами Халилбека. В первом ряду он приметил седой и плоский затылок, наверняка принадлежащий дяде. Задержав на нем взгляд, Далгат принялся рассматривать других мужчин. Они практически все были в возрасте и казались утомленными даже со спины. Кто-то зевал, кто-то вытирал шею салфеткой, кто-то рылся в кармане рубашки или украдкой шептался с соседом. Фигуры в президиуме, приученные к длинным заседаниям, напротив, застыли, как монументы. Далгат увидел, что переводчица, сильно тушуясь и горбясь идет на место, а за трибуной уже стоит известная народная поэтесса Патимат, которую невзрачный мужчина успел назвать мужественной горянкой, бросающей платок мира между разгоряченными мужчинами.

– Она идет по жизни, как по разбитому стеклу босиком, раня в кровь ноги. – восклицал он, теребя очки— и сегодня она хочет сказать небольшое напутствие нашей дорогой Гюль-бике, которой мы желаем прославиться на всю страну так же, как Патимат.

Патимат была в летах и пестро разодета. Волосы, собранные в виде высокой башни, украшались большой коралловой заколкой, а пальцы – кубачинскими перстнями. В ушах висели тяжелые серебряные серьги с крупными камнями. Наброшенная поверх ярко-алого свободного платья, схваченного старинным поясом, волочилась по полу длинная зеленая шаль.

– Когда я была маленькая – начала поэтесса скрипучим голосом, разведя руки в стороны – я шла с кувшином к роднику, чтобы принести домой воды. Из-за царственных острых гор вставало солнце, и луч солнца отразился в серебре моего начищенного мелом кувшина. И я сказала: «Да, я буду поэтом». Так, во мне до сих пор живет та девочка с длинными косами, готовая вскарабкаться на вершину Акаро, чтобы увидеть восход солнца и радугу, сотканную из частиц рассеивающегося утреннего тумана.

Далгат ерзал на стуле, смотрел на седой затылок Халилбека и ждал, когда сможет подойти поближе и выманить его в коридор. Но тут Халилбек обернулся к Далгату, и оказался вовсе не Халилбеком, а работником какой-то из коммунальных служб, часто виденным по местному телевидению. Почувствовав досаду, Далгат снова оглянулся кругом и увидел рядом с собой худощавого черноусого мужчину с буханкой белого хлеба под мышкой. Буханка под мышкой так удивила Далгата, что некоторое время он молча просидел, разглядывая паркетный пол, а потом обратился к черноусому с вопросом:

– Извините, Халилбек здесь, не знаете?

– Ушел – отвечал мужчина. – и я пойду уже, часа три сидим, скучно здесь.

– Точно ушел? А куда? – переспросил Далгат.

– Он речь сказал, а потом убежал, на свадьбу спешил. Сюда, в «Халал» у моря.

Далгат вспомнил, что тетя Наида что-то говорила про свадьбу Залбега. Вокруг громко и упорно захлопали, отчасти перекрывая скрипучий голос. По-видимому, речь народной поэтессы затягивалась или шла по неправильному руслу.

– Когда меня обступало лицемерие – надрывно говорила поэтесса, – я бежала в родной аул и прижималась щекой к его вековым камням. Сила духа предков передавалась мне через эти камни, и я думала: даже превратившись в камень, можно сохранять теплоту души… Я…

Аплодисменты возобновились. Откуда-то, с букетом роз выбежал заметно нервничавший ведущий презентации. Он преподнес Патимат цветы и, выждав несколько минут радостных оваций, увел поэтессу вон. Гюль-Бике продолжала торжественно улыбаться.

Внимательно оглядев зал и еще раз убедившись, что Халилбека нет, Далгат начал выкарабкиваться наружу. Тем временем к столу президиума, держа в полных руках микрофон, вышла кокетливая полнозадая дама в блестках.

– Вай, я так волнуюсь, потому что мне предстоит спеть песню на стихи самой Гюль-Бике – пояснила женщина звучным голосом.

Гюль-бике снова подалась вперед и сплела, усеянные золотом, пальцы.

Но Далгат уже выходил на улицу. Вслед за ним вышел худой мужчина с буханкой под мышкой и пожал ему руку, представляясь:

– Яраги.

– Далгат.