Сегодня Тутмос закончил усыпальницу, над которой трудился два разлива Нила. Последний беглый взгляд на работу – ему всё нравится. Завтра он придёт сюда с заказчиком.
Тутмос кропотливо вырисовывал каждый эпизод из жизни этого человека, конечно же, приукрашивая большую часть из них. Так его жену он нарисовал очень красивой и молодой. Кому захочется тысячи загробных лет провести рядом со страшной и вредной старухой, ещё при жизни надоевшей больше назойливой мухи?
Женщина на фресках немного походила на Нефертити. Тутмос прикоснулся к изображению, провёл рукой по прекрасным изгибам тела, по волосам, ниспадавшим пышными волнами, дотронулся до рук и поцеловал её ноги. Даже здесь, где его никто не видел, он не мог позволить себе большего. Образ Божественной был настолько ему дорог, что он боялся оскорбить даже её отдалённую копию.
Тутмос любовался своей мечтой – своей богиней, имя которой Нефертити.
Каждый день он приносил цветы и ставил напротив её изображения, чтобы она могла видеть их. Он приносил ей лучшие плоды смоковницы и услаждал ими её взор, разговаривал с ней, пел любовные песни. Рисунок – воплощение Нефертити. И Тутмос так привык видеть его, так сроднился со своим тайным сокровищем, что завершение работы совсем не радовало, если бы не плата, которую он получит за труд.
А она ему нужна! Плата нужна для того, чтобы обменять её на самый дорогой розовый гранит. И вот тогда он осуществит свою мечту – создаст её скульптуру или бюст. Да! Он создаст бюст царицы Нефертити! Мечта эта преследовала его постоянно. Во сне он творил её лик, а, просыпаясь, грезил наяву, мысленно прорабатывая каждую линию, каждый изгиб божественного лица. И упивался этими мечтами.
Тутмос бросил последний взгляд на работу и, выходя из усыпальницы, написал чёрной краской над входом: «Я сотворил гробницу. Никого, кто видит, никого, кто слышит».
Бросил ещё раз беглый взгляд на дело рук своих и пошёл прочь.
Он спустился к берегу Нила. На восточном берегу гудел город, слышны были песни и музыка, на этой стороне царили тишина и покой. Он стоял, вслушиваясь в биение жизни, долетавшее с той стороны, удивлялся беспечности людей – они веселились и не думали о вечном.
«А, может, так и должно быть? И надо радоваться жизни, пока живёшь? Ведь никто ещё не вернулся с полей истины. Я работаю в Некрополе давно, но ещё ни разу не видел того, кто бы вернулся оттуда. Только горе и печаль вижу я здесь ежедневно». Тутмос стоял, скрестив руки на груди, вслушиваясь в звуки, которые доносил ветер. Размышляя о вечном, о смысле жизненного пути и о том, как должно жить, он было повернул обратно в деревню мастеров, что находилась у подножия гор, но вдруг его внимание привлекло оживление на храмовой пристани.
У берега колыхалось несколько лодок, готовых к отплытию. Тутмос заметил, что все лодочники были как-то необычайно свежи, или, вернее сказать, они были в праздничных одеждах, если набедренные повязки изо льна да пару браслетов вообще можно было назвать одеждой. Один из них всё поторапливал:
– Давай! Давай!.. Поторопись! Скоро выведут быка!
Тутмос ударил себя по лбу ладонью.
– О боги! Я забыл! – только и вырвалось из его груди.
За работой, за мечтаниями он совсем позабыл о празднике в честь священного быка Аписа. А ведь это была возможность увидеть царственную чету. Пусть издалека, окружённую свитой и сиянием золота, неприступную и далёкую, но всё же на празднике он мог увидеть Нефертити.
И ему неудержимо захотелось быть сейчас там, среди живых, вдохнуть ветер жизни. Слишком долго он был среди мёртвых скал, слишком долго не видел улыбок и счастья на лицах людей, лишь слёзы и скорбь сопровождали его здесь.
Тутмоса влекло на восточный берег, и, словно предчувствуя что-то необычное, неведомое, он засуетился и занервничал. Волнующее чувство приближения чуда разливалось в груди, передаваясь чреслам. Он не мог понять, что это, но это что-то было ему приятно.
Подойдя к одной из лодок, Тутмос, не торгуясь, очень взволнованно, попросил переправить его на восточный берег. Теперь он торопил лодочника, словно что-то неведомое, что может изменить его жизнь, ждало и томилось в ожидании на том берегу. Тутмос дрожал то ли от волнения, то ли от страха, что «неведомое» не дождётся и уйдёт, унеся его мечту с собой.
Тутмос боялся опоздать на встречу… Но с кем или с чем? Он не задумывался над этим, и лишь сердце торопило его: «Быстрее! Быстрее! Ты должен быть там! Быстрее!»
Восемь огромных рабов-кушитов на плечах несли роскошный позолоченный паланкин, он мерно покачивался в такт их шагов. Тяжелый полог паланкина плотно задернут. За ним две прелестные девы. На первой – платье из тончайшего, привезённого из далёкой страны шёлка. Прозрачная ткань так нежна и так игриво струится по великолепному телу красавицы, что платье из грубого, не выбеленного льна второй казалось жалким! На одной массивные золотые браслеты с ониксом, на другой – браслеты медные. На нежной шее первой – широкое ожерелье из золота и бирюзы, на второй лишь тоненькая ниточка бисера. Пальчики первой красавицы унизаны кольцами с изображениями скарабея и сокола, у спутницы было лишь одно простенькое колечко из слоновой кости. Голова первой увенчана золотым обручем с коброй на лбу, у второй волосы подхвачены обыкновенной лентой из сплетённых нитей. Но, несмотря на эти различия в одежде, они были очень похожи. Искренний и тёплый взгляд, красивые и чувственные губы, нежный овал лица – все говорило о том, что это сёстры.
– Бенремут, почему ты оделась, как простолюдинка? – спросила Нефертити, разглядывая необычный наряд сестры.
– Возлюбленная сестра моя, – тихо отвечала Бенремут, одетая и в самом деле очень просто даже для служанки в доме фараона, – я так оделась для того, чтобы погулять по городу без охраны…
Нефертити вскинула на неё удивлённые глаза: такое странное желание. Бенремут немного смутилась, но продолжала:
– Одна из служанок рассказала мне о врачевателе, он живёт при храме, и его дочери-гадалке. Говорит, что все предсказания её сбываются! – Бенремут замолчала и, чуть отодвинув полог, посмотрела на оживлённую улицу. Потом повернулась и как-то очень печально добавила. – Мне хочется знать, что ждёт меня впереди… Понимаешь?
– Я тебе могу сказать, – с улыбкой сказала Нефертити, желая развеселить и отвлечь от горьких мыслей сестру, – что тебя ждёт впереди! Мы будем вместе до конца наших земных дней, построим усыпальницы рядом, и наши Ба будут летать к друг другу в гости…
Бенремут улыбнулась сквозь слёзы.
– Мы с тобой очень похожи, но отчего наши судьбы такие разные? Чем я прогневила богов? Чем прогневила Хатхор? Где оступилась? Может, какой беды я виновница?
– Что ты такое говоришь, любовь моя? – Нефертити бросилась к сестре в объятия и, целуя её влажные от слёз щёки, зашептала. – Ты ни в чем не виновата! Ты никому не причинила зла! Боги любят тебя! Ты нигде не оступилась! И Хатхор была добра к тебе, одарив любовью самого молодого и самого красивого полководца Неферхотепа! Ты вошла в его дом с любовью, с надеждой! Разве не он был любимцем фараона? Его ждало великое будущие и славные походы, но кто ж знал, что он так рано погибнет от стрелы дикаря?
– Он погиб! Почему так?.. Оставил мне лишь доброе имя!
– Это немало!
– Доброе имя – это немало! Но я бы хотела, чтобы он оставил мне хотя бы одного розовощёкого малыша! Я каждый день молила об этом Таурт[15], но, похоже, наша пузатенькая бегемотица не спешила одарить меня ребёнком. Она приходила к тебе…
Бенремут осеклась, задумалась…
Её младшая сестра Нефертити, когда звезда Сопдет[16] взошла над ней в четырнадцатый раз, была введена в дом будущего наследника престола Аменхотепа IV и с первых же дней стала его любимой женой. Чем она покорила сердце принца? Красотой? Нежностью? Наверное, да. Она, как маленький солнечный лучик, проникая в вековые покои, несла с собой сияние жизни, и это настолько было очевидно, что все, не сговариваясь, стали называть её Лучезарная.
– Он души в тебе не чает.
– Кто? – не поняла Нефертити.
– Аменхотеп. Каждый день посвящает тебе то стих, то хвалебную песню, не может представить себе жизни без тебя.
– О, да! Вчера он прочёл мне: «Я люблю сладкое дыхание твоего рта. Я каждый день восторгаюсь твоей красотой. И моё желание – слышать твой прекрасный голос, звучащий, словно шелест северного ветра».
– Красиво! А ты любишь его?
– Я на любовь отвечаю любовью.
– Отвечаешь, но не любишь?!
Теперь Нефертити задумалась. Она, и в самом деле, не испытывала большой любви к Аменхотепу, но в знак признательности за оказанную честь выбора именно её в первые жены она позволяла себя любить и платила за любовь нежностью.
– Я не знаю… не знаю, что такое любить… как это?
Сердце Нефертити сжалось от непреодолимой тоски и страха. Да, она любима Аменхотепом, хороша собой, умна и может влиять на него! Пока! Но она также знает, что это не устраивает жрецов. Им не нужна умная жена фараона, к чьему голосу прислушиваются и чьим советам следуют. Они боятся, что
О проекте
О подписке