Не сказать, что граф чувствовал себя стесненным в средствах, но и назвать семью Радичей богатой тоже было нельзя. Вете не приходилось краснеть перед другими девушками за свои немодные, перешитые платья, как Анне Лувье, или прятаться, стыдясь поношенных туфель. Но когда улыбающаяся, ослепительно хорошенькая Маргарита Этескье вплывала в комнату в новом платье – каком-нибудь этаком, сплошь изукрашенном заграничным кружевом, или демонстрировала усыпанные изумрудами колье и серьги, объясняя, что «так сейчас носят» – Вете оставалось лишь вздыхать.

Тем не менее, обделенной себя фрейлина Радич не чувствовала – по крайней мере, в части нарядов и родительского внимания. Милена и Карел, словно стыдясь непутевого сына, старались как можно внимательнее относиться к воспитанию дочери. Граф держал дочь в строгости, но любовь отца Вета чувствовала и по-своему ценила. И видела, как скучает по ней мать, когда она надолго задерживается во дворце.

Зимой она особенно любила бывать дома. Летом – что! Лето манит и зовет алыми теплыми закатами, рассветной прохладой на набережной, топотом копыт на верховой прогулке. Совсем иное дело – зима. Во дворце сейчас шум и гам, а дома – спокойно; потрескивает огонь в камине, темно-красное кресло, любимое с детства, поскрипывает едва слышно – мать склонилась над вышивкой. Задернуты тяжелые портеры, зимний вечер метет пургу, а в комнате так тепло и уютно. Можно поваляться на кровати днем, не заботясь о приличиях, можно попросить горячего молока – и оно будет подогрето именно так, как надо, без пенки. Можно посидеть рядом с мамой, прижавшись щекой к ее ладони. Все рассказать ей… все… ну или почти все. Можно просто побыть в одиночестве в своей комнате, перебирая в памяти обрывки разговоров – с ним…

Бывая дома по нескольку часов, Вета долго не замечала, что мать улыбается все реже и реже, что отец хмурится и все чаще ворчит на «современную молодежь, которая горазда только деньги с родителей тянуть». Краем уха слышала она разговоры родителей о том, в какую цену продать одно из родовых имений, чтобы не продешевить, но поскорее вышло. Все это ее не касалось, это были заботы старших, взрослых, с которыми они разберутся без нее.

Однажды, уже в феврале, Вета выпросила у принцессы два дня отпуска. Устала. Как-то сразу и резко ей стало все равно. Не радовали ни зимние забавы, ни санные катания за городом, ни все более крепнущая дружба с Изабель, ни даже любимые уроки танцев – ничего. Клонило в сон, постоянно болела голова. Маленькая принцесса как раз простудилась, несколько дней не выходила из своих покоев, а между фрейлинами то и дело вспыхивали мелкие ссоры и капризы. Словом – сбежала, и слава Богу.

А всего-то, оказывается, и нужно было – выспаться. Вета пролежала в постели целый день. Приходила мать, садилась на краешек кровати – Вета гладила ее теплые пальцы, целовала ее в щеку и отговаривалась усталостью. Она то просыпалась внезапно, то снова впадала в сон. То бралась за книгу – но пролистав несколько страниц, снова закрывала глаза. Уютное гнездышко в кровати – вот и все, что нужно в жизни. Отчего-то было жалко себя – так жалко, что хотелось плакать; а через несколько минут снисходило странное спокойствие, которое вполне можно было назвать счастьем. Вазочка с щербетом на столике, любимая книжка со сказками, большие оранжевые яблоки у руки. Она сама себе завидовала…

Провалявшись в постели в сладкой полудреме целый день, утром следующего дня Вета проснулась вполне здоровой и веселой. Едва взошедшее солнце стелило косые лучи по стенам. Оранжевые блики плясали по темно-ореховому бабушкиному комоду, по зеркальцу на бюро, высвечивали на стене портрет прапрабабки – строгой красавицы в пышном платье – и почему Вета на нее ну нисколечко не похожа?

Девушка сладко потянулась и поняла, что жизнь определенно становится лучше. Перевела взгляд – и замерла от восхищения: рядом на стуле висело новое платье. Вета рывком откинула одеяло и вскочила. Ой, какая прелесть!

Платье было сшито из бледно-розовой тафты – как раз того оттенка, который Вета любила, не поросячье-кричащий, холодный цвет, модный в ту зиму в столице, а теплый отблеск летнего заката, оживлявший ее лицо и глаза. Широкие каскады кремовых кружев сбегали к запястьям, пенились у подола. И, что самое необычное, шнуровка на платье была не на спине, а по бокам – так, по слухам, носили сейчас модницы за границей.

К платью обнаружились легкие кремовые туфельки без каблуков, завязывающиеся лентами вокруг лодыжек. Вета бросилась к зеркалу, собрала и приподняла густые волосы. Уложить на затылке узлом или сделать локоны? Нет, локоны разовьются уже через несколько часов, пусть будет узел – но пышный, он хорошо смотрится с таким вот полукруглым вырезом. Укрепить шпильками с маленькими жемчужинами – строго и просто, а к платью у нее есть чудесный веер, как раз в тон, крестная подарила на прошлые именины. И пусть эта дуреха горничная Агнесса хоть что-нибудь попробует перепутать!

Спустившись в столовую, Вета первым делом раздвинула тяжелые портьеры на окнах. Пусть всегда будет солнце! Сияющие лучи заискрились в замороженных высоких окнах, и Вета зажмурилась. Ей вдруг захотелось смеяться и петь – просто так, ни от чего и ни о чем, от жизни. Пусть скажет кто-нибудь, что сегодня она не хороша!

Легкий перестук каблуков в коридоре – мама идет. Милена Радич вошла в столовую обычной своей стремительной походкой, и выражение лица ее было таким же, как всегда, и так же аккуратно застегнуто на все пуговицы темно-синее платье с золотым поясом. Но единого взгляда на нее хватило Вете, чтобы понять, как огорчена графиня – горькие складки залегли у губ, темно-серые глаза смотрели устало и горько.

– 

Что с вами, матушка? – спросила Вета, стремительно ощущая, как уходит, меркнет радость.

Едва качнулась в знаке отрицания высокая прическа: ничего, мол. Но сбить Вету было не так-то просто.

– 

От Йозефа? – спросила она быстро и тихо – за дверью уже слышна была тяжелая поступь отца.

Милена кивнула едва заметно и приложила палец к губам. Вета вздохнула едва слышно – да разве от отца можно что-то утаить?

Граф Радич, как обычно по утрам, был немногословен и деловит. Поцеловав дочь и коротко кивнув жене, он взглянул на Вету с откровенным удовольствием:

– Что, девочка, понравилось платье?

– Ой, папочка… – восхищенно воскликнула девушка, но отец не дал ей закончить:

– Ты у меня красавица! А локоны зачем убрала? Выпусти, тебе так лучше, – он потрепал ее по щеке и уткнулся в тарелку.

Но когда подали десерт, граф спросил небрежно, словно мимоходом:

– 

Что, письмо от Йошки было?

И удивленно поднял голову на воцарившуюся тишину.

– 

Было? – переспросил граф, глядя на жену и хмурясь.

– 

Да, – ответила Милена едва слышно.

– 

И что пишет этот бездельник? Почему мне не показала? Дай-ка сюда! – он протянул руку.

В протянутую руку лег узкий сиреневый конверт. По тому, как посуровело лицо отца, как хмурились, подрагивая, кустистые темные брови, Вета поняла, что ничего хорошего брат не написал. Мельком подумала даже, а стоило ли вообще писать…

– 

Так, – спокойно произнес граф, отшвыривая листы. – Понятно. Опять влип, – он усмехнулся. – Ничего иного я и не ждал. Ну, дрянь! – рявкнул он, сорвавшись, и в гневе грохнул кулаком по столу. Вскочив, стремительно зашагал по столовой, пинками отшвыривая стулья, попадавшиеся на пути.

Графиня молчала, не опуская головы, глядя мимо мужа.

– 

Каков щенок! – кипятился Карел. – Мало ему было того, что в прошлый раз едва из долгов вылезли! Мало было, что дуэль его посмешищем стала, на всю столицу ославился, так нет же – опять, изволите видеть, ввязался… с-скотина! Стоило для этого отсылать его прочь… Ну, я этого так не оставлю!

Стремительно выскочил он из комнаты, бросив через плечо жене:

– 

Денег ему посылать не смей, поняла? Сам разберусь!

Прогрохотали по коридору его сапоги, и все стихло.

Вета оглянулась на мать. Та сидела по-прежнему прямая и строгая, но по щекам ее катились мелкие, как бусины, слезы.

– 

Мамочка! – острая жалость сдавила сердце, Вета вскочила, бросилась к ней, обняла. – Ну перестаньте, что вы, в самом деле… Не плачьте, не плачьте…

– 

Кто бы мог подумать, – шептала мать… – Где, как, когда? Почему он таким стал… Не ходи за мной! – велела она дочери и, ломко поднявшись, вышла на холодную веранду.

Вета посмотрела ей вслед. Мать облокотилась о резные перила и стояла молча, словно не замечая холода. Потом развернулась и простучала каблуками по ступеням в сад. Вета вздохнула – плакать пошла, понятно, – и кинулась вслед за матерью с шубой в руках.

Вернувшись к себе, Вета постояла у окна, глядя в заснеженный сад. Тягостное ощущение, оставшееся после утренней истории, испарялось, улетучивалось. В самом деле, впереди такой чудесный день, день отдыха и покоя, стоит ли портить себе настроение? С легким чувством стыда за свой эгоизм Вета поняла, что проблемы с братом касаются ее сейчас совсем мало. Но ведь она здесь и правда – ни при чем?

Чем бы таким заняться? Можно съездить в город, в модную лавку, приглядеть перчатки к новому платью. Можно не спеша прогуляться пешком по заснеженным улицам – вдыхая морозный воздух, любоваться кружевом инея на ветвях, жмуриться от ослепительного зимнего солнца, смотреть в высокое небо, на лица прохожих. Можно попросить у отца лошадь и поехать кататься верхом. Вернуться домой к обеду, замерзнув как следует, и с удовольствием выпить горячего вина с пряностями. На исходе дня долго-долго стоять у окна, ловить отблески заката на окнах, любоваться сиянием угасающего дня. А когда совсем стемнеет, спрятаться с вышивкой в объятиях старого кресла. Хорошо. А еще можно попросить кухарку Балинду, у которой Вета с детства любимица, испечь ее любимое пирожное к ужину.

В дверь коротко постучали и, не дожидаясь ответа, отворили ее властной рукой. В комнату шагнул отец, окинул дочь внимательным взглядом.

– Ты здесь? Вот хорошо. Иветта, у меня разговор к тебе есть…

Послушно опустилась Вета на стул. Отец отвел глаза, окинул взглядом залитую солнцем комнату, словно видел ее впервые, усмехнулся, погладил пальцами вышивки дочери на стене, взял в руки игрушечного медвежонка, все еще жившего на комоде, потрогал пуговичный нос. Сел напротив.

– Вета… – необычно мягко проговорил он. – Вчера я имел важный разговор с герцогом Гайцбергом. Разговор касается тебя…

– Меня? – с испуганным недоумением спросила девушка. Что может быть нужно герцогу Гайцбергу от нее, девочки, фрейлины?

– Тебя, доченька. – Отец помолчал. – Герцог просит твоей руки для своего племянника Эрика.

Вета глухо охнула и отшатнулась, прижав руки к губам.

– Что ты? – удивленно спросил Карел. – Чего испугалась?

– Герцог… – прошептала Вета.

Герцог Гайцберг занимал при дворе должность министра внутренних дел, по существу же являлся шефом полиции тайной и явной. Чистота нравов, преступления уголовные и политические, тюрьмы и каторги огромной страны находились в его ведении. Судя по всему, дело это приносило герцогу немалое удовлетворение. Казалось, он с легкостью жертвовал хорошим к нему отношением (а на такой должности врагов будет много, хоть из кожи вон лезь) в обмен на порядок в делах. Гайцберг, казалось, не мыслил для себя удовольствия большего, чем устранение очередного беспорядка в делах равно великих и малых. Жизнь его была неотделима от звона ключей и кандалов, сырого запаха тюрем, сероватых листов опросных дел, бесстрастных голосов судей, проклятий и мольбы родственников осужденных. За глаза над ним посмеивались за неодолимую страсть к порядку, в лицо же мало кто осмеливался высказать ему не то что порицание, но и простое недовольство. Наверное, в своем деле этот человек был незаменим. Во дворце его уважали, но боялись.

Худой, быстрый, черноволосый, горбоносым профилем напоминавший хищную птицу, герцог Гайцберг умел совершенно неслышно появляться в самых разных местах в самое неподходящее время. Много подслушанных разговоров были не прерваны вовремя из-за того, что герцога не заметили. Скажешь что в его адрес, смотришь – а он уже рядом стоит, покашливает в кулак и смотрит на тебя с таким нехорошим любопытством, словно размышляет: сейчас тебя к ногтю прижать или погодить немного. Министры, фрейлины, челядь, даже сама королева герцога старались избегать. Его Величество Карл, тем не менее, своего министра ценил. При дворе Гайцберг появлялся чаще всего в компании графа Диколи, возглавлявшего военное министерство.

Молодой двор, с присущим молодости бескомпромиссным презрением, не раз проезжался по адресу герцога – но в узком кругу. Даже принцесса при встрече с ним опускала глаза и торопливо пробегала мимо. Впрочем, принц точно так же высказывал полнейшее к герцогу равнодушие, прикрытое маской вежливости и учтивости. Сам же Гайцберг к персонам их высочеств и их свите не проявлял, казалось, ни малейшего интереса; так ли это на самом деле, никто не знал.

А Вета герцога боялась. Боялась до дрожи в коленках, до холодного пота на висках. Казалось бы, нет оснований для страха – она благовоспитанная девочка, ни разу не нарушившая ни одного закона, даже в мыслях не имеющая ничего против короля, короны и закона. Но всякий раз, когда навстречу ей в коридоре попадалась худая фигура в черном камзоле, у Веты леденело внутри, она торопливо приседала в реверансе и спешила проскочить мимо; Гайцберг же кивал с отстраненным видом – скорее всего, он фрейлин вообще не различал. Чего же бояться?

Бог весть, может, племянник был совсем не похож на дядю. Может, он добрый и мягкий, может, он не имеет никакого отношения к делам дяди. Но…

– Нет… – прошептала Вета онемевшими губами. – Не надо…

– Почему? – очень ласково спросил Карел. – Эрик Гайцберг богат, довольно хорош собой… а что старше тебя на десять лет, так это делу не помеха. Я вот тоже старше твоей матери – и ничего, живем. Подумай. Сам герцог принадлежит роду Дювалей, пусть боковая ветвь, пусть дальняя родня, но все же… Шутка ли – с королем породниться! И ничего, что Эрик – только лишь его племянник, все равно – такие женихи на дороге не валяются…

Вета опустила голову. Сказать «Я люблю другого» было невозможно.

– Я не люблю его, – выговорила она с отчаянием. – Я его вообще не знаю!

– Ну и что же? – на редкость терпеливо ответил отец. – Браки не по любви заключаются, а по доброй воле да по выгоде.

Он, казалось, выжидал. Вета молчала.

– Ну, так что же ты? – так же ласково спросил Карел.

– Нет… – тихо прошептала она.

– Не хочешь? – отец вздохнул. – Признаться, я иного ответа и не ждал от тебя, молода еще. Но подумай… Неволить тебя я не стану, сама знаешь. Просто – подумай, ладно?

Вета кивнула с несчастным видом. Как она могла «подумать», если сердце ее навсегда занято? И как она могла признаться в этом, если точно известно, что он никогда принадлежать ей не будет…

– Нет… – опять прошептала девушка.

– Что ж… – отец поднялся. – Как знаешь, как хочешь. Я неволить не стану, – снова повторил он, – и торопиться нам пока некуда – ты молода. Как решишь, так и будет. Это все, что я хотел тебе сказать.

Он погладил дочь по плечу и вышел, мягко притворив дверь.

* * *

Несколько дней после этого разговора Вета ходила сама не своя. Она ни минуты не раскаивалась в своем решении и не собиралась менять его. Отец больше не спрашивал ни о чем, мать попыталась было завести речь о замужестве, но услышав решительное «Нет», отступилась. Вернувшись во дворец, Вета почувствовала, что боится собственной тени. За каждым поворотом ей мерещился строгий герцог; вот-вот придут по ее душу грозные гвардейцы – а подать сюда эту фрейлину, что смела отказать моему племяннику, мне, самому герцогу! Вета старалась держаться в толпе и ни на шаг не отходила от принцессы, словно надеялась, что малышка Изабель сможет ее защитить. Она кинулась бы в ноги к принцу, если бы могла, или к королеве, если б не боялась, что ее поднимут на смех! Вздрагивала от каждого шороха, невпопад отвечала на обращенные к ней вопросы и все чаще ловила на себе недоумевающий взгляд Изабель.

Но минуло три дня, а арестовывать ее никто не пришел, Гайцберг при случайных встречах по-прежнему вел себя с ней как с пустым местом, и Вета почувствовала, что напряжение слегка отпустило ее. Она даже посмеиваться начала сама над собой – эка дурочка, сватов испугалась. Если так от женихов бегать, просидишь старой девой всю жизнь.

И, как назло, Патрика в эти дни она почти не видела. Принц исчезал по своим делам с самого утра, а вечерами приходил к сестре уже очень поздно, вымотанный и мрачный. Точно так же не видно было и Яна Дейка, и Вета сделала вывод, что пропадают эти двое где-то вместе. Изабель на ее осторожный вопрос, вздохнув, пожала плечами:

– У него свои дела….

Вета уже свыклась с мыслью, что никогда, никогда принц принадлежать ей не будет. Ей достаточно было видеть его каждый день, разговаривать с ним – пусть вполне о невинных вещах – в присутствии даже посторонних, улыбаться ему – пусть даже как друг. Пусть, пусть. Лишь бы он был рядом. И короткий этот ответ окатил ее ледяной водой. В самом деле, у него свои дела… мужские, государственные. Кто она такая, чтобы вмешиваться в них?

В эту ночь она не спала. Уже погасли свечи, уже все затихло во дворце, а она еще долго стояла у окна, кутаясь в шаль. Ей было холодно и спокойно. Все, решено. Надо выбросить из головы эту дурь. Сегодня, сейчас.

– Он мне не нужен, – сказала Вета вслух и поразилась, как глухо звучит ее голос. – Не нужен. Никогда.

И пролежала, не смыкая глаз, почти до рассвета.

Утром она взглянула на себя в зеркало и удивилась. Ей казалось, что после такой ночи лицо ее должна заливать бледность – как у героинь любимых романов, а глаза будут обязательно «полны роковой тоски». А на нее смотрела все такая же свежая мордашка, и даже на щеках цвел утренний румянец.

Утром принцесса Изабель, таинственно поблескивая глазами, поманила ее за собой. В полутемной гардеробной схватила за руку и оглянулась – не видит ли кто. Глаза принцессы горели огнем возбуждения.

– Вета, я все устроила, – прошептала ей Изабель. – Сегодня после Совета Патрик будет ждать вас в оранжерее. Я сказала ему, что вы хотите сообщить нечто очень важное…

– Какого Совета? – непонимающе спросила Вета. Имя Патрика, как обычно, выбило у нее способность соображать.

– Совет сегодня, – объяснила ей Изабель, как маленькой. – Государственный. Ну, заседание же, Вета, понимаете?

– И что?

– Так вот, Патрик, – терпеливо, почти по складам повторила принцесса, – после заседания будет вас ждать…

– А почему после-то? – Вета почувствовала, что ее несет.

– Потому что он занят, он будет там. А потом вы с ним поговорите. Ясно?

Фрейлина, наконец, поняла.

– Что? Ох, ваше высочество, – испуганно выговорила Вета. – Зачем?!

– А разве не надо было? – вдруг огорчилась Изабель. – Вы же сами…

Вета опустила голову.

– Боюсь я… – призналась она.

– Да чего боитесь-то? – шепотом возмутилась Изабель. – Что он, съест вас? Да вы же с ним по двадцать раз на дню встречаетесь и разговариваете… чего же бояться? Патрик не кусается, честное слово!

– Да знаю я, – Вета едва сдержала улыбку. – Но…

– Вы хотите мучиться еще Бог знает сколько времени? – сердито спросила принцесса. – В общем, так, дорогая моя. Или вы сегодня же ему все выкладываете, или… на мою помощь больше не рассчитывайте! Мне тоже не очень-то хочется видеть в свите унылые физиономии, а не… – голос строгий, но глаза смеются, и даже капелька вопроса: не обидится ли фрейлина, не слишком ли. – Вам все ясно, Иветта?

– Все, ваше высочество, – вздохнула девушка.

Высокие двери Малой Залы – золоченые, узорные, на них выгравированы львы, птицы и герб дома Дювалей – щит и олень на зеленом поле. Все это Вета в совершенстве изучила за те полчаса, что пряталась в смежной с Залой Совета комнате, ожидая принца.

Комната эта была проходной, и обычно здесь то и дело сновали слуги с подносами, придворные, советники, солдаты всех мастей и министры короля, и все они могли бы окинуть взглядом растрепанную фрейлину с красными пятнами на щеках и как минимум поинтересоваться, что она тут делает. Но сегодня здесь ни души. Как же… идет заседание Государственного Совета. Совета? Какого Совета? Какой может быть Совет, если сегодня она признается в любви?